Каждое слово Голубева ложилось гирей. Варламов закрыл глаза на мгновение, его лицо осунулось. Винберг фыркнул, бросая на Меншикова взгляд, в котором ярость смешивалась с презрением: его лучший боец, наследник славной фамилии, валялся в грязи перед метамагом-выскочкой.
Ректор медленно встал. Его фигура, обычно внушающая уважение, сейчас казалась грозной и неумолимой.
«Дуэль, – произнес он, и слово повисло в воздухе, как гильотина. – На территории Императорской Академии Магических Искусств и Наук. В то время, когда представители Охранного Отделения проводят расследование убийства государственного чиновника!» Он ударил кулаком по столу. Чернильница подпрыгнула. «Вы оба… Вы оба слепые идиоты?! Или просто не понимаете, в какую бездну вы толкаете не только себя, но и всю Академию?!»
Он обошел стол, подойдя так близко, что я почувствовал запах дорогого табака и холодный гнев, исходящий от него. Его взгляд буравил меня, потом Меншикова.
- Меншиков! Сын своего отца! Наследник имени! И ты… – он повернулся ко мне, и в его глазах горело что-то, похожее на горькое разочарование, – Грановский. Подающий надежды ученик. Тот, кому доверяли доступ к закрытым фондам. Кто должен был умом выделяться, а не кулаками!
Варламов сделал шаг вперед, его голос дрогнул: «Ваше превосходительство, прошу… позвольте…»
«Молчите, Михаил Осипович! – отрезал ректор, не глядя на него. – Ваше доверие, увы, оказалось опрометчивым. Ваш протеже доказал лишь свое умение разрушать и буянить!» Варламов отступил, словно от удара, его лицо стало пепельно-серым.
Ректор снова уставился на нас. Его голос упал до опасного шепота, но каждое слово било, как молот: «Вы осмелились нарушить не просто внутренний распорядок. Вы бросили вызов самой сути этого учреждения! Вы поставили под угрозу репутацию Академии перед лицом Охранного Отделения, которое ищет любой повод для закручивания гаек! Вы доказали, что даже лучшие из студентов не способны на благоразумие!»
Он сделал паузу, окинув нас обоих взглядом полного презрения. В кабинете стояла мертвая тишина. Даже Винберг не решался дышать. Голубев стоял навытяжку, каменное лицо выражало лишь холодное удовлетворение служителя порядка. Варламов смотрел в пол, его плечи ссутулились. Меншиков стиснул зубы, глядя куда-то поверх головы ректора, но по его грязному воротнику пробежала нервная дрожь.
Ректор Корф глубоко вдохнул, собираясь с силами для приговора. Когда он заговорил снова, его голос звучал с ледяной, неумолимой окончательностью:
- За грубейшее нарушение Устава Академии, за создание угрозы ее репутации и безопасности в исключительно сложный период… Вы оба будете исключены за такое!
Эти слова ректора прозвучали набатом у меня в ушах. Исключен. Все. Лаборатория Варламова. Проект "Кристалл". Книги с серебряными звездами на корешках. Надежды. Будущее. Все рухнуло в одночасье. Оглушительный звон нарастал, заглушая возможные возражения Винберга, стон Варламова, даже собственное дыхание. Я видел, как побелело лицо Меншикова – теперь его ярость смешалась с настоящим, леденящим страхом. Отчисление для него, наследника и гордого аристократа, было немыслимым позором, крахом всех планов. Грязь на мундире казалась теперь мелочью. Кабинет, портреты императоров на стенах, тяжелые портьеры – все поплыло перед глазами. Оставался только гул набата, бивший в висках, и ледяная пустота, разверзавшаяся под ногами.
Глава 14
Слова ректора – «исключены» – повисли в кабинете, как ядовитый газ. Звон в ушах заглушил возмущенный возглас Винберга:«Ваше превосходительство! Меншиков-то…», подавленный стон Варламова и даже собственное дыхание. Я видел, как Меншиков резко побледнел под слоем грязи, его надменность сменилась животным страхом перед позором. Для него, наследника нового, но невероятно богатого и влиятельного рода, отчисление было крахом всех планов, социальной смертью.
Ректор Корф махнул рукой, его лицо выражало лишь ледяное презрение и усталость. «Голубев. Оформите необходимые бумаги. До окончания формальностей они остаются в стенах Академии, но без права посещения занятий и лабораторий. Наблюдать.» Голубев щелкнул каблуками. В его холодных глазах, скользнувших по мне, читалось не просто удовлетворение служителя порядка, а личная, глубокая неприязнь. Я вспомнил тот злополучный семинар в начале года, где я сходу решил его «нерешаемую» годовую задачу. Тогда его взгляд был точно таким же.
- Варламов, – ректор повернулся к нему, человеку, ставшему за это время добрым другом и наставником, чье лицо было пепельно-серым, – ваше ходатайство о допуске Грановского к закрытым фондам аннулируется. Незамедлительно. И обеспечьте… – он брезгливо кивнул в нашу сторону, – чтобы они привели себя в порядок. Вид их оскорбителен.
Михаил Осипович Варламов лишь кивнул, не поднимая глаз. Он казался внезапно постаревшим и невероятно усталым. Без слов он жестом велел нам следовать за собой. Мы вышли из кабинета ректора в гробовой тишине, нарушаемой только тяжелым дыханием Винберга и нервным постукиванием карандаша Голубева по его злополучной книге правил.
Варламов шел быстро, почти не глядя по сторонам, его тщедушная фигура казалась ссутулившейся под невидимым грузом. Мы миновали роскошные, теперь казавшиеся чужими, коридоры административного корпуса, вышли в более скромный переход, ведущий к лабораторному крылу. Только здесь, в полумраке перехода, он остановился, обернулся. Его глаза за стеклами очков были полны не гнева, а глубочайшего разочарования и усталой горечи.
- Григорий… – его голос, обычно звонкий от энтузиазма или сосредоточенности, звучал приглушенно, – ну что же ты впрягся? В такую историю? В самое пекло?
Он тряхнул головой, словно отгоняя муху и сказал: «Я же говорил тебе. Ум – твое главное оружие. Береги его! Не расплескивай на… на эти академические дрязги, на выяснения отношений! Академия – это не только наука, увы. Это муравейник, где каждый норовит подставить ногу. Особенно таким, как ты. Особенно таким, как он. – Он кивнул в сторону удаляющейся грязной фигуры Меншикова, которого уже перехватил чей-то услужливый адъютант. – Я старался абстрагироваться… заниматься только кристаллами, формулами, эфирными потоками. И тебе советовал. Но ты… ты полез прямо в пасть льву.»
Я почувствовал, как жар стыда разливается по щекам. Вина перед этим человеком, открывшим мне двери в тайны метамагии, доверившим свои драгоценные записи, была острее страха перед отчислением. «Простите, Михаил Осипович, – проговорил я смущенно, глядя на свои грязные сапоги. – Я… я не мог иначе. Он…»
- Он спровоцировал, он подлец, он воспользовался твоей слабостью – я знаю! – Варламов махнул рукой. – Но твоя слабость, Григорий, не вода. Твоя слабость – это твоя гордость. Твоя неспособность иногда промолчать, отступить или стерпеть, чтобы сохранить главное. Проект "Кристалл"… доступ к архивам… твое будущее… Все это теперь под вопросом из-за дурацкой потасовки в разваленной оранжерее! - Он вздохнул, снял очки, протер их кончиком галстука. - Иди. Приведи себя в порядок. Тебе еще предстоит разговор с Голубевым и, вероятно, с охранным отделением. Будь осторожен. Осторожнее, чем был.
Его слова, полные не осуждения, а горькой заботы, уязвили сильнее любой брани. Я кивнул, не находя слов, и пошел прочь, чувствуя его усталый взгляд у себя в спине. Да, мне было жаль, что я подвел его. Но внутри, сквозь стыд и страх, упрямо пробивалось другое чувство: я был прав. Отступить перед Меншиковым, стерпеть то, что ни одному достойному человеку терпеть нельзя значило сломаться. И я не сломался. Даже перед элементалем. Эта мысль грела, но не могла растопить лед отчаяния, сковывавший грудь.
Путь в студенческое общежитие казался бесконечным. Каждый взгляд, брошенный в мою сторону, а их было много – новость разлетелась со скоростью лесного пожара, ощущался как укол. Шепот следовал за мной по пятам: «Грановский… дуэль… исключают… Меншиков… оранжерея…»
Едва я переступил порог своей скромной комнаты под самой крышей, как дверь распахнулась снова. На пороге стояли Юлиана и Артём. Юлиана – бледная, с лихорадочным блеском в зеленых глазах, Артём – красный от возмущения, с раздувающимися ноздрями.
- Гриша! – почти одновременно выдохнули они.
Артём ворвался первым, не обращая внимания на мой вид. «Ты… ты его размазал! Правда, что элементаля! Уф, кто бы мог подумать, да!? Говорят, взрыв был на весь сад! А этот подлец Голубев… я его видел, как он крался! Я хотел… - Он сжал кулаки, изображая удар. - …но побоялся тебе хуже сделать!
Юлиана молча подошла ближе. Ее взгляд скользнул по моей порезанной щеке, по грязному рукаву. В ее глазах не было упрека, только боль и тревога. «Дурак, – прошептала она, и голос ее дрогнул. – Огромный, несчастный дурак. Я же…» Она не договорила, сжала губы. «Что теперь? Исключают? Обоих?»
Я кивнул, с трудом находя голос. «Да. Обоих. Формальности.»
«Да чтоб их! – взорвался Артём. – Меншикова-то не исключат! У него папаша – золотые прииски! Он откупится, смажет, а ты…» Он замолчал, осознав, что его «поддержка» лишь подливает масла в огонь.
- Спасибо, – сказал я тихо, искренне глядя на них обоих. Их присутствие, их забота были островком тепла в ледяном море отчаяния. – Спасибо, что пришли. Но… мне нужно побыть одному. Хотя бы немного.
Юлиана поняла сразу. Ее рука на мгновение легла мне на предплечье – быстро, как тогда в переходе. «Держись, Гриш. Мы… мы что-нибудь придумаем.» В ее голосе звучала решимость, но и безнадежность.
Артём хотел было возражать, но Юлиана взяла его за локоть. «Идём. Отдохни. Мы рядом.» Она увела недовольного Артёма, бросив на прощание полный беспокойства взгляд.
Дверь закрылась. Тишина комнаты, обычно уютной, с книгами, чертежами и скромными пожитками, обрушилась на меня всей своей тяжестью. Стены, заставленные полками, вдруг стали давить. Воздух показался спертым. Проект "Кристалл", формулы Варламова на столе – все это теперь казалось призрачным, недостижимым. Отчисление. Конец. Пустота.