Я не мог здесь оставаться. Скинув испачканный тулуп, умыв лицо и кое-как заклеив порезы на щеке и виске пластырем из аптечки, я вышел. Не зная куда. Просто идти. Прощаться.
Я бродил по знакомым местам, как призрак. Мрачные готические коридоры, где еще недавно спорили о метафизике эфира. Шумная столовая, где Артём смешил всех своими байками. Тихая библиотека – святая святых, куда я больше не войду. Каждый камень, каждое стрельчатое окно напоминало о потерянном будущем. Гнетущее чувство несправедливости смешивалось с горечью утраты. Меншиков выйдет сухим из воды. А я? Обедневший аристократ, пусть и с гениальным умом Дениса внутри, против его золота и связей? Шансов не было.
Туман снова сгущался, окутывая шпили Академии холодной пеленой. Я оказался у дальнего флигеля, возле старой, обвитой плющом беседки – места, куда редко заглядывали студенты. И тут, из-за колонны, словно материализовавшись из самого тумана, возникла она.
Алиса Ливен.
Она стояла, закутавшись в строгое темное пальто, белые волосы, залитые назад, казались призрачным сиянием в сумерках. Ее острый взгляд за стеклами очков сразу нашел мою порезанную щеку, усталость и отчаяние в моих глазах.
- Григорий, – ее голос прозвучал тихо, но отчетливо. В нем не было обычной игривой нотки, только сдержанное участие. – Я слышала. Это… возмутительно.
Я лишь горько усмехнулся: «Что именно? Моя дуэль или неизбежный итог?»
- И то, и другое, сказать по правде – парировала она, подходя ближе. От нее пахло морозом, дорогими духами с нотками орхидеи и… чем-то острым, как гвоздика. – Но особенно – лицемерие системы. Меншиков натравил на тебя элементаля. Это была попытка убийства под видом дуэли. А теперь? Его богатый папаша наверняка уже стучится во все двери, сметая любые обвинения золотыми монетами и влиянием. А ты? Ты – удобная жертва. Талантливый, но неудобный.
Ее слова резали правдой, обнажая всю гнусность ситуации.
- Что ж, система торжествует, – пробормотал я, глядя на мокрые плиты под ногами. – Я проиграл.
- Проиграл? – Алиса мягко, но настойчиво взяла меня под локоть. Ее прикосновение, даже через ткань, вызвало знакомый электрический разряд. – Ты выстоял против элементаля. Ты победил свой страх. Ты поверг Меншикова в грязь – в буквальном смысле. Разве это проигрыш? Это – повод.
- Повод? Для чего? – насторожился я, чувствуя, как ее игривость начинает пробиваться сквозь маску сочувствия.
- Для того, чтобы показать всем это лицемерие! – ее глаза загорелись знакомым огнем революционерки, трезвой и расчетливой. – Чтобы крикнуть на всю Академию: посмотрите! Того, у кого есть золото и связи, простят. Того, у кого есть только ум и смелость, выбросят на улицу! Разве это справедливо? Разве так должно быть?
Ее слова падали на благодатную почву моей обиды и горечи. Они звучали правильно. «И… как?» – спросил я, невольно поддаваясь ее напору.
Тень улыбки тронула ее губы: «Доверься мне, Григорий. Я уже кое-что… запустила. Нужна лишь твоя санкция. Твое молчаливое согласие. И твое присутствие завтра утром. Позволь мне попытаться помочь. Не только тебе. Но и всем, кто сталкивается с такой несправедливостью.»
Она смотрела на меня прямо, ее светлые глаза казались бездонными. В них читалась и искренняя убежденность в своей правоте, и холодный расчет стратега, и… та самая опасная притягательность, перед которой я был бессилен. Я знал, что она использует ситуацию. Использует мою уязвимость и мою… симпатию к ней. Знание Бакунина, ее радикальные идеи – все это было частью ее игры. Но в этот момент, в ледяном тумане, под гнетом отчаяния, ее предложение было единственной соломинкой. И я был готов ухватиться за нее, даже зная, что она может обжечь.
- Хорошо, Алиса, – сказал я тихо, чувствуя, как что-то сжимается внутри. Не страх. Предвкушение новой бури. – Доверяю. Что мне делать?
- Ничего. Пока. Просто будь готов утром. И не падай духом, метамаг. – Ее пальцы слегка сжали мой локоть, потом отпустили. – Твоя война еще не проиграна. Она только принимает иной оборот.
Она повернулась и растворилась в сгущающемся тумане так же внезапно, как появилась, оставив после себя лишь запах орхидеи и чувство головокружительной опасности.
Я вернулся в свою комнату. Теперь она не давила. Теперь в ней витало напряжение ожидания. Я механически начал собирать немногие вещи в дорожный саквояж – книги Варламова, их придется вернуть, больно смотреть, скромные туалеты, чертежи «Кристалла», ставшие теперь лишь памятником несбывшимся надеждам. Мысли путались: Варламов, Юлиана, Артём, злобный взгляд Голубева, ледяной гнев ректора, грязное лицо Меншикова… и Алиса. Всегда Алиса. Что она задумала? Какой «иной оборот»?
Усталость, физическая и душевная, наконец сломила адреналин. Я погасил лампу, рухнул на узкую кровать. Темнота и тишина не принесли успокоения. За окном гудел ночной Петербург, а в голове гудели вопросы и смутные надежды. Последней мыслью перед тем, как провалиться в тяжелый, беспокойный сон, было: Что она запустила?
Утро пришло серое и промозглое. Официально я еще не был исключен, формальности требовали времени, но запрет на занятия был абсолютным. Тем не менее, инерция и смутная надежда на чудо Алисы заставили меня одеться и выйти, как на обычные пары. Я шел по почти пустому в этот ранний час центральному коридору, ведущему к Главному залу, стараясь не встречаться ни с чьим взглядом.
И вот, повернув за угол, я замер.
Перед массивными дверями в Главный зал, у подножия мраморной лестницы, кипел небольшой, но невероятно громкий митинг. Человек тридцать студентов – в основном старшие, но были и младшекурсники, – стояли плотной группой. Они не скандировали, но шум возмущенных голосов заполнял высокие своды. В центре группы, стоя на нижней ступени лестницы, как на трибуне, была Алиса Ливен.
Она говорила. Ее голос, обычно сдержанный и ироничный, сейчас звучал звонко, страстно и невероятно убедительно. Она не кричала. Она вещала.
- …и мы закрываем глаза? – ее слова долетали до меня сквозь гул. – На то, что привилегия богатства и связей ставится выше таланта и справедливости? На то, что один студент, наследник золотых приисков, спровоцировавшийпоединок и использовавший гнуснейшийприем, зная о слабости противника, скорее всего, отделается легким испугом и взяткой? А другой, доказавший невероятную силу духа и мастерство, будет выброшен на улицу? Разве это Устав Академии? Разве это справедливость? Или это – лицемериесистемы, которая громко говорит о чести и знании, а на деле пресмыкается перед золотым тельцом?
Она увидела меня. Наш взгляды встретились через толпу. В ее светлых глазах не было ни капли сомнения, только холодная решимость и… едва уловимая искорка вызова.Вот что я запустила, Григорий. Вот твой "иной оборот".
Она не назвала имен, но все и так знали, о ком речь. Знавшие о дуэли подхватывали ее слова, передавали тем, кто не слышал. Ропот возмущения нарастал. Кто-то выкрикнул: «Позор!» Другой: «Где справедливость?» Появились листки – явно заранее заготовленные Алисой – с лаконичным, язвительным текстом о «двух мерах» и «золотом иммунитете».
Я стоял, прижавшись к холодной стене, не в силах пошевелиться. Стыд, неловкость, страх перед последствиями этого скандала боролись в нем с… благодарностью. Дикой, необъяснимой благодарностью к этой белокурой революционерке в очках, которая взяла мою судьбу в свои руки и превратила ее в знамя борьбы. Она использовала меня? Безусловно. Но в этот момент, глядя на ее вдохновенное лицо, на растущее недовольство студентов, я чувствовал лишь одно: я не один. И моя битва, пусть и проигранная в оранжерее, только началась.
Гул возмущения перед Главным залом нарастал, как морской прилив. Слова Алисы, точные и язвительные, как отточенные кинжалы, находили отклик. «Две меры!», «Где справедливость?», «Позор!» – эти возгласы уже не были единичными. Листки с её тезисами переходили из рук в руки. Я стоял, прижавшись к холодной стене колоннады, чувствуя, как стыд и неловкость смешиваются с каким-то странным, головокружительным ощущением силы.Она сделала это. Ради меня? Превратила мой позор в обвинение.
Именно в этот момент, когда волна недовольства достигла пика, массивные двери Главного зала распахнулись с грохотом, который на мгновение заглушил шум. На пороге, озарённые светом люстр изнутри, стояли две фигуры.
Ректор Корф. Его лицо, обычно выражающее аристократическую сдержанность, было темно от гнева. Глаза, как раскаленные угли, метали молнии. Рядом с ним, чуть сзади, – декан теологического факультета, отец Игнатий. Пожилой, седой, с добрыми, но сейчас крайне озабоченными глазами за стёклами пенсне. Его руки нервно перебирали чётки. Алиса была его студенткой, звездой 4-го курса, хоть и с репутацией «неудобной».
- Ливен! – голос ректора, усиленный магией или просто невероятной силой гнева, прокатился над толпой, мгновенно приглушив шум. – Немедленно прекратите этот… этот балаган! Сейчас же! Следуйте за мной!
Алиса не дрогнула. Она медленно повернулась к ним, ее осанка оставалась безупречной, белые волосы, залитые назад, казались короной в тусклом свете. «Ваше превосходительство, отец Игнатий, – её голос звучал удивительно спокойно и четко на фоне наступившей тишины. – Я лишь озвучиваю вопросы, которые задаёт себе каждый честный студент Академии. Вопросы о справедливости и равном применении Устава. Разве это запрещено?»
- Запрещено устраивать сборища, порочащие репутацию Академии и её руководства! – рявкнул ректор, сделав шаг вперед. – Ваши инсинуации, ваши намёки… Это неприемлемо! Сейчас же прекратите и следуйте!
Отец Игнатий поспешно заговорил, его голос дрожал от волнения: «Алиса, дитя моё, послушайся! Ты не понимаешь, во что ввязываешься! Это не путь! Иди с нами, обсудим всё спокойно и более приватно…» В его глазах читалась искренняя тревога за неё, желание увести от беды, как шаловливого, но талантливого ребёнка.
- Отец Игнатий, я благодарна за заботу, – Алиса слегка наклонила голову в его сторону, но взгляд её оставался непоколебимо устремлённым на ректора. – Но разве молчание перед лицом явной несправедливости – это путь? Разве лицемерие должно быть нормой в стенах, призванных во