И вот, спустя два дня после ареста Алисы, она сама нашла меня. Вернее, перехватила в узком, полутемном переходе между старым корпусом и библиотекой, где мы когда-то случайно встретились. Она стояла, заслонив собой путь, ее фигура в строгом платье казалась высеченной из мрамора в сумраке. Запах цитруса и дыма был резче обычного.
- Гриша. - Ее голос был низким, без приветствия, как тогда перед дуэлью.
- Юлиана… – начал я, но она резко перебила.
- Забавно, – произнесла она, и в ее голосе зазвенела ледяная, язвительная нотка, которой я раньше не слышал. Она смотрела не прямо на меня, а куда-то в район моего воротника, ее губы были плотно сжаты. - Всё это. Дуэль. Исключение. Охранка. - Она сделала маленький шаг вперед. - И твоя…благодетельницав центре всего. Очень вовремя подоспела со своим митингом. Очень… жертвенно.
- Юлиана, она пыталась помочь! – вырвалось у меня, хотя я тут же понял, что это ошибка.
- Помочь? – она коротко, беззвучно рассмеялась. Ее глаза, наконец, поднялись на меня, и в них горел холодный, огонь, смешанный с болью и чем-то еще – той самой подозрительностью, что я видел после ареста Алисы. -Да, конечно. Помочь. Своими методами. Рискуя всем. Для тебя. - Она произнесла последние два слова с особым, ядовитым ударением. - Очень трогательно. И очень… характернодля неё. И для тебя, как оказалось.
- Что ты хочешь этим сказать? – спросил я, чувствуя, как нарастает гнев от несправедливости ее тона, но и понимая ее боль.
- Хочу сказать, что ты, Гриша, очень избирателен в том, чьи предупреждения слушаешь! – ее голос дрогнул, выдавая прорвавшиеся эмоции, которые она явно пыталась сдержать. - Варламов тебя предостерегал – не слушал. Я тебя умоляла не идти на эту дуэль – не послушал. Но вот она… – Юлиана кивнула в сторону кабинета ректора, где, как мы оба знали, могла быть Алиса, – …она шепнула тебе что-то на ушко в тумане, и ты пошел у нее на поводу? Прямо в петлю? И затянул ее за собой? - Она покачала головой, и в ее взгляде промелькнуло что-то похожее на жалость, тут же задавленное волной обиды. - Какая глубокая связь должна быть между вами, чтобы она так рисковала? И чтобы ты так доверчиво… следовал?
Она не ждала ответа. Ее слова висели в воздухе тяжелыми обвинениями. Ревность, подозрения о природе моих отношений с Алисой, горькое разочарование в моей рассудительности – всё смешалось в этом взрыве.
- Между нами нет ничего, о чем ты думаешь, – попытался я сказать твердо, но это прозвучало слабо.
- О, конечно! – ее ирония была убийственной. - Просто совпадение. Просто она такая… альтруистка. Готовая ради тебя идти под арест Охранки. - Она резко выдохнула, словно сбрасывая груз. - Знаешь что, Григорий? Мне жаль. Жаль тебя. Жаль её. Жаль, что ты не увидел, куда идешь, пока не рухнул. Но разбираться в твоих…связях… у меня больше нет ни сил, ни желания. Держись. Как знаешь.
Она резко развернулась, ее платье свистнуло по воздуху, и Юлианна зашагала прочь быстрыми, отрывистыми шагами, не оглядываясь. Она унесла с собой последние крохи тепла и понимания, оставив меня в промозглом холоде перехода с ледяным комом обиды и вины под сердцем. Ее стена стала непроницаемой.
Остался только Артём.Он приходил, как верный пес, принося с собой бутылку терпкого портвейна и свою неуклюжую, но искреннюю поддержку. Он матерился на Голубева, охранку, "эту дуру Юльку", ломал сухари и разливал вино.
- Чертов цирк, Гриш и клоуны дегенераты! Всё против тебя! Но держись, брат! Мы что-нибудь придумаем! Может, к ректору вломимся? Вдвоем? Или… письмо в газету?! - Его идеи были наивны, как у ребенка, но его присутствие, его непоколебимая вера в то, что "всё образуется", были единственным огоньком в кромешной тьме. Он был последним бастионом.
Именно Артём, на третий день после ареста Алисы, ворвался ко мне, запыхавшийся, с глазами, полными невероятного изумления.
- Гришка! Ты сидишь? Сядь! Не поверишь! Меншиков! Этот… этот… – он тщетно искал подходящее ругательство, махая руками. – Меншиков проклятый! Только что от Винберга! Его адъютант, Сенька, мой земляк, проговорился! Меншиков вчера вечером к ректору рванул! Сразу после того, как его папашины стряпчие, видать, золотом всё замазали для него! И заявил!
- Заявил что? – я встал, сердце замерло.
- Да сядь ты, ты упадёшь сейчас. Ультиматум! Чистой воды! Сказал: либо исключают насобоих, либо не исключают никого! Никаких 'Грановский – вон, а Меншиков – остаётся'! Либо два клена, либо ни одного! Понимаешь?!
Я остолбенел. Это не укладывалось в голове: "Зачем?! Он же меня ненавидит! Он сам всё затеял!"
- Честь! – выпалил Артём. – Честь, говорит, не позволяет! Не может он, мол, благородный дворянин, принять снисхождение, пока его противник наказан! Это, говорит, ниже его достоинства и пятнает честь рода! - Артём фыркнул, но в его голосе сквозило какое-то невольное, изумленное уважение. - Винберга, говорят, чуть апоплексический удар не схватил! Орал, что он сумасшедший, но всё же потом хвалил достойный поступок! А Меншиков – как скала! Говорит: «Мой вызов, моя дуэль, моя ответственность. Исключение Грановского без меня – публичное признание моей неполноценности. Этого я не потерплю».
Я молчал, пытаясь переварить этот абсурд. Меншиков. Враг. Тот, кто едва не убил меня, играя на моем страхе. Он… вступился? Пусть движимый не благородством души, а чудовищно раздутым, гипертрофированным чувством сословной чести и гордыни. Пусть лишь для того, чтобы не запятнать свой драгоценный статус неравным исходом. Но факт оставался фактом: его упрямство, его аристократическое чванство давали мне неожиданную, призрачную, но надежду. Его ультиматум был щитом, который Голубев пока не мог пробить, не рискуя разозлить влиятельного молодого аристократа и его еще более влиятельного отца.
- Он… он дал мне шанс? – прошептал я, больше самому себе.
- Шанс?! – Артём возмущенно всплеснул руками. - Да он себя выгораживает! Чтоб не подумали, что его, князя, пожалели, а тебя, босоту, вышвырнули как щенка! Но… – он понизил голос, – но да, Гриш. Факт: пока он уперся рогом, Голубев со своей комиссией не посмеет тебя исключить втихаря. Не нарушив слово, данноеМеншикову. А это сила. Древняя, тупая, аристократическая сила, непоколебимая сила.
Я посмотрел на Артёма, потом в окно, где уже сгущались вечерние сумерки. В груди, сжатой тисками отчаяния, что-то дрогнуло. Не радость. Не облегчение. Горькое изумление перед причудливыми законами этого мира. Единственный, кто сейчас по-настоящему защищалменя от системы, был мой злейший враг. Защищал не из милосердия, а из своего искривленного, но незыблемого для него кодекса аристократической чести.
- Спасибо, Артём, – сказал я тихо. – За весть.
Он хмыкнул, наливая себе остатки портвейна. "Не за что. Просто честь у нас, – штука мудреная. Иногда даже полезная." Он сделал глоток. "Но не обольщайся, Гриш. Пока Алиса у серых, пока Голубев точит перо, а Юлька… – он махнул рукой, – пока всё висит на этом самом аристократическом упрямстве Меншикова. А это, брат, ненадежная опора."
Он был прав. Передышка, купленная дерзостью Алисы и сословной спесью моего врага, была хрупкой, как первый лед. Петля все еще была на шее. Но теперь в ней появилась одна тонкая, невероятная нить – нить "чести" Меншикова. И за нее нужно было цепляться изо всех сил, пока Охранка не перерезала все остальные. Время, данное Алисой, истекало. Действовать нужно было немедленно. Но вопрос оставался открытым: как?
Тонкая нить надежды, протянутая аристократическим упрямством Меншикова, не приносила покоя. Она лишь подчеркивала хрупкость положения. Алиса оставалась в руках Охранки, Голубев точил нож дисциплинарной комиссии, а Юлиана возвела между нами ледяную стену. Время, выигранное ценой ареста Алисы, неумолимо текло сквозь пальцы. Мне нужно было понять: почемуОхранка так резко среагировала именно на нее? Было ли в ее деятельности что-то, о чем я не догадывался, что делало ее опасной не только для академического спокойствия, но и для государственной машины?
Ответа в официальных коридорах не было. Его нужно было искать в тени. Через кружок, а значит нужно найти тех, кто был в ту ночь в библиотеке. Я уже позабыл имя, но помнил в лицо девушку артефактора. Она указала на старую конспиративную квартиру одного из членов конгломерата студенческих кружков – не радикального, скорее дискуссионного клуба для молодых аристократов, недовольных застоем, но осторожных.
Квартира на Гороховой оказалась типичной питерской: высокие потолки, потемневшая лепнина, запах старой пыли, капусты и дешевого табака. В просторной, слабо освещенной комнате с потертой мебелью собралось человек десять. Узнаваемые лица с лекций, но теперь без мундиров, в обычных сюртуках и костюмах. Здесь царила атмосфера подавленной тревоги, а не революционного пыла.
- Грановский, – кивнул мне молодой человек с острым, умным лицом – князь Оболенский, с которым мы когда-то спорили о теории эфира. – Рад, что пришел. Хотя обстановка, увы, не для дискуссий.
- Об Алисе? – спросил я прямо, оглядывая собравшихся. В их глазах читалась та же озабоченность, что и у меня.
- О Ливен, да, – подтвердил другой студент, граф Шереметев, обычно отличавшийся невозмутимостью. Сейчас он нервно теребил перстень. – Дело приняло скверный оборот. Охранка взяла её не просто за митинг. Хотя митинг стал поводом.
- Почему? – мой вопрос повис в воздухе.
Оболенский обменялся взглядом с Шереметевым. «Прямых улик нет. Никто ничего не знает. Но все догадываются. Убийство Петрова-Соловьёва…»
Имя упало, как камень в воду. Петров-Соловьёв – тот самый чиновник-реформатор, убийство которого всколыхнуло город и привело Охранку в Академию. Он работал над реформой Крестьянского поземельного банка, пытаясь облегчить выкуп земель, что било по интересам многих крупных землевладельцев и консерваторов.
- Алиса… она открыто критиковала земельную политику, – тихо сказал третий студент, чьего имени я не вспомнил. – На семинарах у отца Игнатия, в кулуарах. Говорила о несправедливости, о необходимости кор