Она пришла ко мне вечером того же дня. Постучала тихо, но уверенно. Я открыл. Она стояла на пороге – бледная, чуть похудевшая, но не сломленная. В её светлых глазах за стеклами очков горел знакомый огонь, смешанный с глубокой усталостью и… благодарностью. От неё пахло тюремной сыростью и слабым, но стойким ароматом орхидеи.
- Григорий, – её голос был хрипловатым. – Я… пришла сказать спасибо. За всё. За митинг. За адвоката. За… Голубева. - В её взгляде читалось понимание. Она знала, кто был автором его падения.
Я молча впустил её. Принес бутылку красного вина, оставшуюся с прошлых, более спокойных времен. Мы сидели за небольшим столом, пили вино из простых стаканов. Говорили мало. О тюрьме – скупо, без деталей. О давлении Охранки. О том, что её выпустили, но не отпустили. О том, что борьба продолжается. Она рассказывала, я слушал. Вино согревало, снимая остатки напряжения, растворяя ледяную скорлупу, в которую я заключил себя.
Благодарность в её глазах постепенно сменилась чем-то другим. Более тёплым. Более опасным. Мы понимали друг друга слишком хорошо. Мы переступили черту – каждый по-своему. Мы были союзниками в тени, где правила чести и морали гнулись под грузом необходимости. Вино и усталость, облегчение и напряжение последних дней сделали своё дело.
Разговор иссяк. Наступило молчание, густое и значимое. Наши взгляды встретились и зацепились. В её глазах не было игривости, только вопрос и приглашение. Я встал. Она встала. Никаких лишних слов. Просто близость, возникшая из общей борьбы, общей опасности, взаимного спасения.
Я погасил лампу. В комнате, освещенной лишь тусклым светом фонаря из окна, всё было просто и неизбежно. Прикосновения были осторожными вначале, потом увереннее. Снятые очки, пальцы, вплетённые в белые волосы. Шёпот имён, смешанный с дыханием. Запах орхидеи, вина и её кожи. Одежда, уступающая место теплу тел. Не страсть, не любовь в привычном смысле – а взаимное признание. Признание силы. Признание риска. Признание того, что мы теперь связаны не только идеями, но и этой тёмной рекой, по которой плывём.
Потом – тишина и тепло под грубым одеялом. Её голова на моем плече, дыхание ровное, усталое. Я лежал, глядя в потолок, ощущая тепло её тела и холод пустоты внутри. Я спас её. Я уничтожил врага. Я получил то, чего желал подсознательно. Но цена оказалась высокой: отчуждение Артёма, разрыв с Варламовым, недоверие Юлианы и… что-то необратимо сломанное во мне самом. Я получил власть над своей жизнью. Но будто бы потерял часть души. И в этой тишине, под мерное дыхание Алисы, я понимал: назад пути нет. Игра только начиналась, и ставки росли. А следующая партия будет играться с Охранкой. И проиграть её было нельзя.
Глава 17
Осень в Петербурге промелькнула, как промозглый ветер по Невскому. То, что началось бурей – дуэль, арест Алисы, падение Голубева, разрывы – постепенно улеглось в напряженное, но управляемое русло. Ноябрьские туманы сменились первым хрустящим снежком декабря, и Академия, занесенная белым покрывалом, казалась чуть менее гнетущей, чуть более отстраненной от внешних бурь. Жизнь вошла в новое русло, пусть и с подводными камнями. Оглядываясь назад, на прошедшие недели, я видел, как ландшафт моей жизни перекроился.
Артём… Наш разрыв не был громким. Просто… дистанция. Его добродушная шумность сменилась осторожной вежливостью. Мы здоровались в коридорах, иногда даже обменивались парой слов о погоде или лекциях, но тепла, прежней бравады и безоговорочной поддержки не было. Он видел "Голубева", видел мой выбор, и его честная, прямая душа не могла с этим смириться. Мы были как два корабля, разошедшихся в тумане – видим друг друга, но курсы уже разные.
Юлиана же… Её ледяная стена стала прочнее гранита. Она избегала даже случайных встреч взглядом. Ходили слухи, что она погрузилась в практическую алхимию, проводя дни и ночи в лабораториях. Её молчание было красноречивее любых упреков. Трещина, возникшая из-за Алисы и подозрений, превратилась в пропасть после моих методов. Никаких доносов, как она грозилась, не последовало – видимо, падение Голубева её удовлетворило или напугало достаточно. Но и моста обратно не осталось.
А вот кружок, здесь, напротив, связи окрепли. Падение Голубева стало для Оболенского, Шереметева и других доказательством моей эффективности, пусть и сомнительной с моральной точки зрения. Я был больше не просто "одаренный метамаг Варламова", а человек действия, способный нанести удар в тени. Мои знания, особенно в области маскировки следов магии и анализа структур, полезные как для науки, так и для конспирации, стали цениться. Встречи на Гороховой или в других тихих уголках стали чаще, обсуждения – конкретнее, хотя прямой связи с убийством Петрова-Соловьёва так и не нашли. Я стал своим в этом мире осторожного аристократического инакомыслия.
Алиса же стала моей гаванью в этом новом море. Наши отношения, начавшиеся в огне кризиса и закрепленные той ночью, обрели странную устойчивость. Это не была страстная любовь юности; это было партнерство умов и соучастие в риске. Мы проводили время вместе и вне кружка: долгие вечера и ночи в ее скромной комнате, куда более уютной, чем моя, заваленной книгами по теологии, политэкономии и… математике; прогулки по заснеженному Летнему саду, где разговоры о теории вероятности или эфирных потоках перемежались обсуждением тактики кружка или анализом действий Охранки; тихие часы в дальних углах библиотеки, где мы просто работалирядом, погруженные в свои вычисления или эссе. С ней не надо было притворяться. Она знала цену моих поступков и принимала меня – сильного, расчетливого, порой жестокого игрока. И я принимал её – фанатично преданную идее, холодно-расчетливую революционерку с острым умом. Мы были двумя островами в бурном океане, связанными тайными течениями.
Меншиков после произошедшего словно испарился из моего поля зрения. Он появлялся на лекциях, безупречный и холодный, участвовал в практикумах с прежней ледяной эффективностью, но ни слова, ни взгляда в мою сторону. Его ультиматум ректору был выполнен: оба мы остались. Честь аристократа была удовлетворена. Теперь он просто игнорировал мое существование, что меня вполне устраивало. Его война закончилась ничьей, и он, похоже, смирился.
Варламов… Его отсутствие было раной. Видеть его в коридорах или на редких лекциях, которые он теперь вел с подчеркнутой отстраненностью, избегая моего взгляда… Это было больно. Его лаборатория "Кристалла" оставалась для меня закрытой дверью в мир чистой науки, от которой я сам отказался. Иногда я ловил себя на том, что решал задачи из его старых заданий, просто так, для себя, и находил в этом горькое утешение и напоминание о том, чем пожертвовал.
Начало декабря принесло не только морозы, но и интеллектуальную бурю. По всем факультетам Академии, как гром среди ясного зимнего неба, прокатилось объявление: Имперский Теоретический Конкурс по Основам Магических Искусств.
Это было нечто грандиозное. Престижнее любых внутриакадемических экзаменов. Конкурс, учрежденный лично Министерством Просвещения и Магического Регулирования, призванный выявить лучшие теоретические умы Империи среди студентов младших курсов. Победитель получал не только золотую медаль и солидную денежную премию, но и колоссальный вес в академических кругах, внимание сильных мира сего и – что немаловажно – мощный козырь в любой дальнейшей карьере. Участие было добровольным, но не участвовать мог только полный профан или лентяй.
Академия загудела, как растревоженный улей. Старшекурсники снисходительно улыбались, вспоминая свои попытки, но все взгляды были прикованы к нам, первокурсникам. Меншиков, конечно, подал заявку немедленно, его амбиции требовали нового поля боя. Подали Оболенский, Шереметев, еще десятки самых сильных. Алиса рассказывала о совём опыте, оказывается, она даже была одной из лучших в теологии, ее острый аналитический ум жаждал проверить себя,а теперь помогал натаскивать меня. Подал и я. После всех игр во тьме, мне отчаянно хотелось доказать себе, что я все еще тот самый гений математики, а не только теневая фигура интриг.
Конкурсные задачи опубликовали за неделю до финального тура, предварительный отсев был по средним баллам за семестр, который я прошел легко. Лист с задачами, вывешенный в Главном зале, вызвал сначала ажиотаж, затем – почти благоговейный ужас.
Я стоял перед листом, перечитывая условия, и чувствовал, как привычная уверенность математика дала трещину. Задачи Варламова, которые когда-то казались вершиной сложности, теперь вспоминались как разминка. Это было нечто иное.
"Опишите математическую модель взаимодействия эфирных потоков в условиях неоднородного магического поля, создаваемого тремя конфликтующими источниками разной природы (стихийный, астральный, индивидуальный). Учтите эффект резонанса на квантовом уровне." Это требовало построения многомерного тензорного поля с переменной метрикой и решения системы дифференциальных уравнений в частных производных такой сложности, что у меня заныл висок.
"Докажите или опровергните гипотезу о конечности эфирного ресурса в замкнутой магической системе на основе анализа уравнения непрерывности потока маны с учетом диссипативных потерь и внешних инжекций."Здесь нужно было применить теоремы из функционального анализа и теории меры, о которых здесь, в 1899 году, вероятно, и не слышали. Даже интересно стало, как, по их мнению, первокурсники могли бы это решить. Впрочем, как я понял по словам старшекурсников, ценились сами попытки и правильный образ мышления, чем реальное решение, которого никто не ждал от студентов.
"Рассчитайте теоретический предел точности предсказания точки коллапса магического контура, исходя из принципа неопределенности Гейзенберга (применительно к эфирным частицам) и ограничений наблюдателя-мага."Сама постановка вопроса о квантовой неопределенности в магии была революционной и невероятно сложной.
Конечно, это были задачи «продвинутого» уровня сложности и две первые части были попроще, но студенты вокруг ахали, шептались, кто-то уже махал рукой: "Не решить! Чистая алхимия ума!" Даже Меншиков, пробежав глазами условия, нахмурился – его сила была в контроле и приложении, не в глубине теории. Алиса, стоявшая рядом, свистнула сквозь зубы: "Это уровень докторской диссертации, а не первокурсника".