Я обнял ее в ответ, слабо, одной рукой, другая все еще болела от пореза и ударов о лед. Прижал к себе, ощущая тонкий запах цитруса и дыма, смешанный с лавандой лазарета и солеными слезами. Мои пальцы сами нашли ее мокрые щеки, осторожно утирая слезы. Она не сопротивлялась, лишь сильнее прижималась, пряча лицо у меня на плече. Тишина стояла густая, нарушаемая только ее прерывистым дыханием и треском свечи.
- Юль… – хрипло прошептал я, едва узнавая свой голос. Он звучал чужим, сорванным. - Прости… - Больше слов не было. Нужных, достаточных слов не существовало. «Прости» – за все. За боль, за страх, за ту темную дорогу, по которой я пошел.
Она лишь сильнее сжала меня в объятиях, ее ответом был тихий, сдавленный всхлип. В этом молчании, в этих слезах, в этой отчаянной хватке было больше прощения и понимания, чем в любых речах.
Дверь лазарета с грохотом распахнулась, ворвавшись в нашу хрупкую тишину.
- ГРИШКА!
Артём влетел в палату, как шаровая молния, с лицом, перекошенным от смеси ужаса и надежды. Увидев меня сидящим, обнявшего Юлиану, он замер на пороге, его глаза округлились. Потом радость, чистая и безудержная, захлестнула его. Он ринулся к кровати, едва не сбив стул.
- Живой! Черт возьми, живой! – он обхватил нас обоих своими руками, чуть не сдавив ребра. Чёрт, добьёт же. Юлиана слегка отстранилась, смущенно вытирая лицо, но не ушла. Артём отодвинулся, схватил меня за плечи, тряся с непритворной силой: «Как?! Как ты, черт тебя дери, там оказался?! Нашли тебя на льду Невы, чуть не замерзшего насмерть, нога, спина и рука все в крови! Говорили, провалился! Но как?! Ты же не идиот, по тонкому льду ходить!»
Боль в ноге вспыхнула с новой силой при его тряске. Я зашипел, отстраняясь. Артём тут же отпустил, с виноватым видом. «Нога…» – пробормотал я, глядя на забинтованную лодыжку и бедро под одеялом. Воспоминания хлынули черным потоком: багровая туша, вбитая броня, пылающий глаз, ледяная чернота, мертвая хватка клыков на ноге… Демон. Но кто поверит?
- Я… не помню толком, – соврал я хрипло, отводя взгляд. – Шел. Лед треснул… Что-то схватило… под воду… - Это была полуправда. «Темнота… холод…» – это чистая правда. Дрожь пробежала по телу не наигранная.
- Схватило? – Артём нахмурился. - Рыбина какая? Змея? Дельфин, что ли? Да ты переотмечал награждение, видать!
Юлиана, стоявшая чуть поодаль, скрестив руки, как бы защищаясь, тихо проговорила. Ее голос был низким, чуть дрожащим, и в нем явственно звучала нотка… ревности? Горечи? «Его вытащила Алиса. Ливен. Она шла той же набережной, услышала всплеск, увидела… и вытащила магией. Потом принесла сюда, к целителям. Еле откачали.»
Я уставился на нее. Алиса? Она была там? Она увидела? Она спасла? Мысли смешались: благодарность, неловкость перед Юлианой, тревога – что еще видела Алиса? Видела ли демона?
- Алиса? – Артём вытаращил глаза. - Опять эта белая ворона? Ну надо же… Она, значит, не только митинги устраивать умеет. Спасла, так спасла. Молодец. - Он кивнул, явно впечатленный, но тут же посмотрел на Юлиану, на меня, на нашу близость, и смущенно откашлялся. - Ну… главное, жив. Нога, говорят, страшная, но цела. Кости целы, сухожилия… царапины. Отлеживайся.
- Царапины… – я усмехнулся горько, глядя на перебинтованную ногу, откуда сочилась ноющая боль, напоминающая о силе челюстей, сведенных в мертвой хватке. Царапины от демонических клыков. - Спасибо ей. Алисе.
Юлиана отвернулась к окну, где начинал брезжить серый рассвет. Ее плечи были напряжены. «Да. Спасибо ей.» Произнесла она так, что эти два слова прозвучали как приговор. Приговор мне, ей, нам – и той, кто снова ворвалась в нашу жизнь, пусть и как спасительница. Она спасла тело. Но что происходило с душами в этой переполненной болью, обидой и несказанными словами палате лазарета, было куда менее ясно. Воздух снова сгустился, но теперь не от угрозы извне, а от невидимой бури внутри.
Два дня в лазарете пролетели в тумане боли, целебных зелий и навязчивых кошмаров, где багровая плоть и пылающий глаз смешивались с черной водой Невы. Целители Академии творили чудеса: глубокие рваные раны на ноге затянулись розоватыми шрамами, переломанные кости срослись под напевными заклинаниями, заставляющими костную ткань регенерировать с неестественной скоростью. Остался лишь глубокий синяк, давящая тяжесть в мышцах и та самая, знакомая до дрожи, хромота при ходьбе – напоминание о мертвой хватке демона. И страх. Всепроникающий страх, который не лечили никакие зелья.
Юлиана приходила. Молча сидела, помогала пить, поправляла подушку. Ее обида, казалось, утонула в море тревоги за мою жизнь, но между нами повисло неловкое молчание, нарушаемое лишь редкими, осторожными фразами. Артём тараторил без умолку, принося новости и пирожки, но избегал смотреть мне в глаза слишком долго. Он видел что-то в моем взгляде – то, что не вязалось с историей о случайном провале под лед. Алиса не появлялась. Ее отсутствие было громче любого визита.
Как только целители отпустили меня с напутствием «беречь ногу и не переохлаждаться», я направился не в свою комнату, а к темным дубовым дверям факультета теологии.Страх требовал ответов. Ответов, которые, я подозревал, были спрятаны за этими стенами, в пыльных фолиантах и в умах осторожных людей вроде отца Игнатия.
Декан теологии принял меня в своем кабинете – просторном, но аскетичном, с высокими окнами в стрельчатых арках, залитых тусклым зимним светом. Запах ладана, старого пергамента и воска. Сам отец Игнатий, седой, с добрыми, но усталыми глазами, казался частью этой древней мебели. Он поднялся навстречу, его взгляд скользнул по моей хромоте, но не задал вопросов.
- Грановский, – произнес он мягко. – Рад видеть вас на ногах. Пусть и не совсем твердо стоящих. Чем обязан?
Я сел напротив его массивного стола, тщательно выбирая слова. Науку. Нужно было опереться на науку. На метамагию.
- Отец Игнатий, благодарю за прием, – начал я, стараясь говорить ровно. – Я… восстанавливаюсь. И в процессе переосмысления некоторых… основ. После конкурса, после работы над сложными эфирными структурами… возникли вопросы о природе сущностей высшего порядка. Ангельских иерархий, например, или… их противоположностей. -Я сделал паузу, наблюдая за его реакцией. Добрые глаза сузились едва заметно.
- Метамагия описывает мир как систему энергий, структур, уравнений. Меня интересует… математическая основа теургии. Возможно ли описать взаимодействие с трансцендентными силами не через молитву и веру, а через фундаментальные законы эфирных взаимодействий? Как вписать божественное в уравнение? Или… падшее?
Последние слова повисли в воздухе, тяжелые, как свинец. Отец Игнатий задумался. Его лицо стало серьезным, почти строгим.
- Молодой человек, – заговорил он тихо, но с недвусмысленной твердостью. – Вы касаетесь граней, за которыми лежат пропасти. Метамагия – инструмент познания Творения. Но Творец и Его ангельские воинства… а тем более падшие духи… пребывают за пределами материальных законов, которые ваша наука стремится описать. Попытки втиснуть небесное или адское в уравнения… это путь гордыни. Путь, который вел многих светлых умов к погибели. Мы знаем не сами трансцендентные энергии, но лишь те, что служат им проводниками в наш мир. Ключ от двери, но не то, что за дверью, понимаете?- Я кивнул, а его взгляд стал ещё более внимательным.
- Церковь, да и Империя, справедливо считают демонологию пагубным знанием. Изучение имен, печатей, иерархий Тьмы… это не совсем наука, Грановский. Это приглашение. Ключ к дверям, которые лучше навсегда запечатать. Даже упоминания в трудах отцов Церкви о падении Люцифера, о структурах Ада – это не руководство, а предостережение. - Он назвал слова, от которых по спине пробежал холод. - То, что сохранилось в обрывках «Гримуара Гонория», в кощунственных намеках «Мюнхенской книги», в безумных схемах «Гоэтии»… это не знание. Это яд. Яд для души и приманка для тех, кто жаждет силы, не ведая ее цены.
Он говорил о печатях Соломона, о каббалистических Древах Жизни и Смерти, о попытках описать адские иерархии как перевернутые пирамиды ангельских чинов – Малахим, ставших Шедим; Серафим, низвергнутых в Вельзевулово воинство. Но каждое его слово было обернуто предупреждением.
- Каббала пыталась найти числовые соответствия, – вздохнул он. – Гематрия, нотарикон… поиск кода Творения. Но код Падения? Это путь в бездну. Любое уравнение, описывающее демоническую сущность, – это уже акт призыва. Мысль материальна в сферах Тьмы, юноша. Особенно мысль, подкрепленная знанием Имени и формулой его связи с материальным планом.
Он замолчал, изучая мое лицо. Видел ли он там страх? Любопытство? Тот самый опасный интерес?
- Оставьте эти изыскания, Грановский, – сказал он почти умоляюще. – Ваш дар метамага слишком ценен, чтобы растрачивать его на тени Ада и их теоретическое — он особенно подчеркнул это слово. - изучение. Ищите гармонию, свет, порядок в Творении. Не копайтесь в хаосе Падения. Ради вашего же блага.
Я поблагодарил его, притворившись смиренным учеником, внявшим предостережению. Но уходя, я чувствовал не облегчение, а леденящую пустоту. Он подтвердил мои худшие опасения. Демон был не просто реален - кто-то, обладающий запретным знанием – знанием Имен, печатей, возможно, даже тех самых «уравнений призыва» – послал его за мной. И этот кто-то был где-то здесь, в стенах Академии или за ее пределами, наблюдая. Меншиков? Кто-то из кружка? Враги Алисы? Охранка, играющая в игры пострашнее политических? Параноидальные мысли роились, как осы, не находя выхода.
Я брел по пустынному коридору теологического факультета, опираясь на трость, любезно предоставленную целителями, хромая и чувствуя, как холод Невы снова подступает к горлу при каждом шорохе тени. Ответов не было. Только страх и бездна вопросов.
- Разочарован беседой с отцом Игнатием?
Голос прозвучал тихо, почти у меня за спиной, из ниши у стрельчатого окна. Я вздрогнул, едва не уронив трость. Алиса. Она стояла, прислонившись к холодному камню, закутанная в темное пальто, белые волосы гладко зачесаны назад. Ее светлые глаза за стеклами очков смотрели на меня с привычной аналитической остротой, но сегодня в них читалось что-то еще – понимание? Удовлетворение?