Они не двигались. Не издавали звуков. Просто сидели в центре пентаграммы, дрожа от напряжения или холода, слепой и немой, скованные геометрией страдания и серебряными цепями сияющих линий.
Меня чуть не стошнило. И физически, и душой. Волна ледяного ужаса, смешанного с отвращением, сбила дыхание. Я отшатнулся, упершись спиной в косяк двери. Сердце колотилось, как в ту ночь на льду.
– Ч-что… что это?! – вырвалось хриплым шепотом.
Алиса стояла рядом, наблюдая за моей реакцией с холодным, научным интересом. Ни тени сожаления или отвращения.
– Маленький эксперимент, Гриша. Доносчик. И тот, кто занимается только рассказами. – Она указала на ворона. – Младший служитель. Его зрение – ни к чему, он должен лишь передавать послания. А его молчаливый спутник – антенна, приемник команд. – Она кивнула на крысу. – Грубо, конечно. Очень грубо. Я только учусь. Но для наших целей… пока хватает.
– Целей?! – Я повернулся к ней, забыв о боли в ноге, забыв обо всем, кроме багрового гнева и шока. – Ты сошла с ума?! Это же… это ад! Ты играешь с силами, которые…
– Которые могут сокрушить Империю? – спокойно закончила она. Ее голос был ровным, как лезвие. – Да, Гриша. Именно. Представь: десяток таких… «незрячих почтальонов» в спальнях сановников. Или один, но посильнее, на заседании Государственного Совета. Сила, перед которой бессильны и мундиры, и молитвы. Сила Хаоса, направленная против Порядка, который душит все живое.
Она говорила страстно, ее глаза горели тем же холодным огнем, что и свечи в пентаграмме. Фанатичная вера революционерки смешалась с жутким любопытством ученого, ковыряющегося в гниющей плоти мироздания.
– И ради этой… силы… ты натравила того монстра на меня?! – Я шагнул к ней, не обращая внимания на хромоту, сжимая кулаки. Боль от ран вспыхнула, но я ее игнорировал. – Он чуть не разорвал меня! Утопил! За что?!
Алиса на мгновение смутилась. Редкое выражение – легкая растерянность, почти досада – мелькнуло на ее безупречном лице. Она отвела взгляд.
– Ошибка новичка, – пробормотала она, неожиданно по-человечески уязвимо. – Тот… больший экземпляр. Он предназначался не тебе. Целью был статский советник Тучков. Тот самый, что вручал тебе орден. Он курирует финансирование жандармских спецотделов по борьбе с… ну, с нами. – Она снова посмотрела на меня, и в ее глазах читалось искреннее, пусть и циничное, сожаление. – Демона призвали по его личной вещи – табакерке. Но орден Святой Анны… он, видимо, несет мощный отпечаток имперской магии, эгрегора власти, да и следы самого Тучкова. И ты был ближе. Физически и… энергетически. Демон среагировал на более яркую метку. Переключился. Как глупая собака на более аппетитный кусок. – Она пожала плечами. – Я не ожидала такого… сбоя в навигации. Прости.
"Прости". Слово повисло в воздухе, смешное и чудовищное после увиденного. Прости за то, что чудовище из плоти и вбитой брони чуть не разорвало меня вместо какого-то чиновника? За то, что я снова тонул в черной воде?
Яркая ярость сменилась леденящей пустотой и отвращением. Не только к ней. К себе. К тому, что я вообще пришел сюда. К тому, что на секунду поверил, что ее "код Свободы" может быть чем-то иным, кроме пути в ад.
– Прости? – Я засмеялся. Сухо, беззвучно. – Ты сошла с ума, Алиса. Ты не революционерка. Ты… чудовище. Хуже того демона. Играть с этим… – Я махнул рукой в сторону пентаграммы, где слепой ворон бессильно дернул головой. – Ради твоих химер? Нет. Я ухожу. И если у тебя есть капля ума – уничтожь эту… мерзость. Пока она не уничтожила тебя.
Я резко развернулся, хватаясь за трость, намереваясь уйти прочь из этой комнаты, пропитанной запахом безумия и боли. Шаги дались тяжело – нога горела, голова кружилась от увиденного.
– Григорий.
Ее голос остановил меня у порога. В нем не было ни мольбы, ни злобы. Была… тишина перед выстрелом.
Я обернулся.
Алиса стояла посреди гостиной, в пятне красно-зеленого света от лампы. Ее пальцы уже расстегнули верхнюю пуговицу строгого пиджака. Потом вторую. Движения были медленными, точными, как разминирование бомбы. Пиджак соскользнул с ее плеч на пол беззвучным темным пятном. Потом ее руки потянулись к пуговицам белоснежной мужской сорочки. Она знала, что после этого я не уйду.
– Ты прав, – сказала она тихо. Ее светлые глаза не отрывались от меня. В них не было ни стыда, ни кокетства. Только абсолютная, пугающая ясность и… вызов. – Я совершила ошибку. Грубую. Дорого тебе стоившую. – Еще одна пуговица. Обнажилась ключица, острые, как лезвия. Бледная, почти фарфоровая кожа. – И я… хочу извиниться. По-настоящему. – Пуговица у пояса брюк. Ширинка расстегнулась. – Не словами. Они ничего не стоят. – Еще движение. Брюки упали, открывая длинные, худые ноги в чулках подвязках, неестественно белые в полумраке. Она стояла теперь только в сорочке, едва прикрывающей бедра, и в тех самых чулках. Сотканная из бледного мрамора и теней. Роковая. Неотвратимая. – Так простишь?
Она не сделала ни шага ко мне. Просто стояла. Обнаженная в своем намерении. Жертва? Искупление? Или последняя, самая опасная ловушка? Оружие, против которого не было формулы. В комнате пахло шампанским, ладаном из-за двери и холодной, животной силой, исходившей от нее. Выбор висел на волоске: шаг назад – в ужас пентаграммы, шаг вперед – в объятия безумия иной формы. Или повернуться и уйти, хромая, в холод петербургской ночи, зная, что дом, обретенный с Юлианой, уже отравлен тенью этой встречи.
Я замер. Трость выскользнула из ослабевших пальцев и с глухим стуком упала на слегка мятый персидский ковер. Звук эхом отозвался в гулкой тишине, где единственным движением был медленный подъем ее руки, протянутой ко мне через пространство, насыщенное шампанским, безумием и немым вопросом ее обнаженного тела.
Глава 21
Холод. Не петербургский утренний морозец, а внутренний, пронизывающий до костей, до той самой точки под ложечкой, где сжимался тугой узел страха. Я приподнялся с кушетки – не постели, никогда постели у нее. Только жесткие поверхности, как будто расслабленность была предательством. Воздух в квартире был густым от запахов: пыль вековых фолиантов, металлический привкус приборов и что-то еще… горькое, химическое, как выдох самой Тьмы. Кровь? Эфир? Наш грех? Образы врезались в сознание – ворон с глазницами, стянутыми черными нитями-паутинами, крыса с безмолвным, зашитым ртом. И ее тело… холодное, угловатое под расстегнутой сорочкой, мраморная статуя, ожившая лишь для искушения. Математическая задача с порочным, известным решением. Я поддался. Опять.
Пальцы дрожали, застегивая пуговицы сорочки. Левая нога отозвалась тупой, гудящей болью – напоминание о демоне, о том, как вбитая в плоть броня дышала холодом, как грозная пасть с зубами-кинжалами разрывала ногу. Как ржавая арматура в чистой медной жиле. Шаг. Предательская хромота. Еще шаг. Каждый – маленькое поражение. Уйду, как уходил когда-то из игорных притонов – с пустыми карманами души и свинцовой тяжестью проигрыша на плечах. Одевался, избегая взглянуть на рабочий стол, где под тканью мог прятаться очередной кошмар ее «экспериментов». Она спала? Или наблюдала сквозь ресницы? Ее профиль на подушке был резок, как гравюра – скула, линия челюсти, короткие белые волосы, зачесанные назад, растрепавшиеся после нашей ночи, но сохранявшие вид контроля даже во сне.Свобода через код Тьмы. Безумие. Блестящее, притягательное, самоубийственное безумие.
Щелчок закрывшейся двери – звук отрезанного моста. Утро. Петербург. Ледяное дыхание Финского залива ударило в лицо. Я замер, вцепившись в грубую палку-трость. Запах воды. Солоноватый, влажный, утопляющий. Даже сквозь мороз, сквозь гарь печных труб и конский навоз он пробивался. Горло сжалось. Не сейчас. Не здесь. Сделал шаг. Отрываясь от набережной. Вглубь города. К Академии. Булыжник под ногами. Каждый шаг отдавался болью в бедре, сбивая ритм.
Мысли – рои ос. Спасти ее? Абсурд. Как спасти метеор? Как интегрировать разрывную функцию на бесконечности? Она видит в демонологии высшую математику, код перезаписи реальности. Я видел другой код – зашитые глаза. Зашитый рот. Молчание и слепоту как фундамент новой свободы. Безумие! Но… разве я не пользовался ее логикой до того? Разве не ставил на кон все – репутацию, друзей, жизнь – в этой безумной игре «вторая жизнь»? Особенно когда так обошёлся с Голубевым. Раскаяние жгло нутро. Злость на нее – за холодный расчет, за флирт-кинжал, за втягивание в ад. Злость на себя – за слабость, за азарт, за то, что полез в яму, зная, что на дне – демон. И все же… если б найти точку опоры в ее безупречной логике зла? Если б…
Тщетно. Мозг, привыкший раскладывать мир по дифурам, спотыкался о хаос ее души. Спасти Алису Ливен было равносильно попытке доказать теорему, где аксиомы – боль и предательство. Невозможно.
Подкралось 7 февраля. Академия Магии, обычно гудящая напряженным молчанием усилий и амбиций, преобразилась. Сквозь высокие стрельчатые окна лился не только бледный свет, но и гул – смех, обрывки музыки, оживленные голоса. Повсюду – гирлянды из замороженных светлячков-элементалей, старания Стихийников, мерцающих холодным синим и зеленым; парящие иллюзионные гербы факультетов; запах имбирного пряника и горячего вина с пряностями, пробивающийся даже в аскетичные коридоры корпуса Метамагии. Завтра – День Основания. День, когда Табель о Рангах чуть трещала по швам под напором студенческого братства. Или его иллюзии.
Я стоял у окна в холле, опираясь на ненавистную палку. Боль в ноге притихла до назойливого фонового жжения – искривленный ток маны, вечный «шум в линии». Мне обещали, что от зелий нога заживёт совсем скоро, если её не напрягать, но лежать в постели днями напролёт было невыносимее. Радость вокруг казалась чуждой, картонной.
- Григорий! Чего застыл, как изваяние посреди пира? - Голос Артёма, громовой и жизнерадостный, врезался в тишину моих мыслей. Он подкатил, сияя улыбкой до ушей, в прилизанном, хоть и не новом сюртуке. Рядом – Юлиана. Ее рыжие волосы, словно пламя, горели ярче праздничных огней. В глазах – тепло, тревога, и немой вопрос: Куда пропадал прошлой ночью? Запах от нее – слабый, знакомый отголосок цитруса и дыма, как из прошлой жизни, из комнаты с поцелуем. «Дом». Хрупкий, едва обретенный.