Их приносила Юлиана. Каждый день, ровно в полдень, она появлялась в дверях палаты, ее лицо чуть менее измученное, но тень тревоги все еще бродила в глазах. В руках она держала маленький, аккуратно завернутый сверток. Не домашний настой, а покупное, аптекарское зелье – багрово-янтарную жидкость в толстостенной склянке, стоившую, как я догадывался, целое состояние. Запах от нее был терпким, горьковато-сладким, с нотками корня мандрагоры и толченого лунного камня – "Регенератор Костей и Плоти III степени". Самое сильное, что можно было достать без особого разрешения.
– От Варламова? – спросил я в первый раз, увидев дорогую склянку. Юлиана отрицательно мотнула головой, избегая моего взгляда.– Нет... Мы с Артёмом. Он... заложил свою серебряную цепочку, фамильную. А я... ну, кое-что отложила. – Ее голос дрогнул. Я знал, что "кое-что" – это, скорее всего, деньги, отложенные на новое платье или книги. Артём же с его гордостью за бедный аристократический род... Отдать фамильную вещь...
Я пил зелье, глотая ком благодарности и горечи вместе с обжигающе-холодной жидкостью. Эффект был немедленным и жестоким. Сначала – ледяные иглы по всем венам, заставляющие содрогнуться. Потом – глубокое, пульсирующее тепло, разливающееся от центра груди, как расплавленный свинец, но не жгучий, а... живительный. Оно проникало в сломанное ребро, в разорванные мышцы плеч, в исковерканные связки ноги. Я чувствовал, как кость шевелится, срастаясь, как ткани стягиваются, как синяки меняли цвет с лилового на желтый с пугающей скоростью. Это был не просто процесс – это была маленькая магия исцеления, купленная ценой их жертв. Каждый глоток был глотком их заботы, их верности. И каждый раз после приема я засыпал тяжелым, безотчетным сном, с кошмарами о демоне, пожирающем всё, что я люблю, но просыпался чуть более целым, чуть менее прикованным к койке.
Через неделю я уже мог сидеть без помощи, осторожно передвигаться по палате, опираясь на костыль, грубую деревяшку, подарок Артёма, вырезанную им самим – кривоватую, но надежную. Боль стала фоновой, терпимой. На смену острой тревоге пришла усталая апатия выздоравливающего. Лазаретная жизнь обрела рутину: чтение скучных трактатов по метамагии, которые приносил Варламов, старые, или лучше сказать классические, "Основы Эфиродинамики" – словно умышленно скучнейший выбор, тихие разговоры с Юлианой о пустяках – о погоде, о глупом анекдоте Артёма, о запахе весны, пробивающемся сквозь больничную стерильность, о ее новых успехах в контроле над огнем, она с гордостью показывала крошечное, послушное пламя на ладони, обращающееся в конкретные образы. Артём навещал реже – его отстранили от занятий на две недели за "нарушение порядка" во время бойни, из-за того, что он слишком громко ругался на жандармов, когда меня несли, и он отбывал наказание уборкой аудиторий, но всегда приносил весточки извне: то пирожок от тетки, то слух о том, что ректора вызывали "на самый верх", то просто похабную частушку про охранку.
Именно Артём, запыхавшийся и возбужденный, влетел однажды с новостью:– Гриш! Варламов! В коридоре с ректором! Говорят про тебя! И про стипендию! И про "Кристалл"! Кажись, пробил!
Через час после его визита в палату вошел сам профессор Варламов. Он выглядел, как всегда, – подтянутый, в безупречном сюртуке, но в глазах светилось редкое удовлетворение. За ним следовал секретарь ректора с папкой.
– Григорий, – кивнул Варламов, его взгляд оценивающе скользнул по моей фигуре на костылях, по менее бледному лицу. – Прогресс налицо. Рад. – Это "рад" прозвучало так искренне. Он взял папку у секретаря. – По моему ходатайству и учитывая твои… заслуги в деле восстановления порядка восьмого февраля… – он чуть поморщился, произнося это, – Ректорат постановил назначить специальную повышенную стипендию имени Лобачевского. До конца учебного года. – Он положил на тумбочку у койки толстый конверт. – Исключительно для покрытия медицинских расходов и… нужд академических. – Его взгляд стал жестче, предупреждающим.
– Профессор… – я попытался встать, но он жестом остановил. – Сиди. Это не все. – Варламов выдержал паузу, его глаза загорелись знакомым фанатичным блеском. – Проект "Кристалл". Помнишь? Фундаментальные исследования структуры эфира на субквантовом уровне. Прорыв. – Он говорил страстно, забыв на мгновение о больном студенте перед ним. – Работы замерли без тебя, Гриша. Твои предыдущие расчеты по устойчивости эфирных матриц… они были гениальны. Безыскусно сыры, но гениальны. – Это была высшая похвала от Варламова. – Как только доктор разрешит минимальную нагрузку… твоё место в лаборатории "Кристалл" ждет. Без отлагательств. – Он посмотрел на меня, ожидая немедленного восторга, готовности ринуться в бой с формулами.
Юлиана сидела тихо, ее рука легонько сжала мою. Я чувствовал ее напряжение. Она знала цену "Кристалла" – бессонные ночи, полное погружение, отрешенность от мира. Мира, который мы едва начали отстраивать после кошмара.
– Я… благодарен, профессор, – произнес я осторожно. – За стипендию. И за доверие. Как только смогу… – Я кивнул на костыль.
– "Смогу" – это завтра, Грановский! – отрезал Варламов. – Доктор Смирнов говорит, вы крепки. Голова – ваш главный инструмент. А она, слава Богу, цела. Формулы не требуют беготни. Читайте. Думайте. – Он ткнул пальцем в лежащий на стуле "Основы Эфиродинамики". – Начните с этого. Освежите базис. Завтра пришлю вам текущие данные по "Кристаллу". Жду ваших мыслей. Не разочаровывайте меня. И науку. – Он кивнул, резко развернулся и вышел, унося с собой запах старой бумаги и непоколебимой уверенности в своем праве распоряжаться чужими жизнями ради "великой цели".
Конверт со стипендией лежал на тумбочке, тяжелый и… двусмысленный. Плата за лояльность? Инвестиция в гений? Или просто искреннее желание помочь, от которого я уже начал отвыкать?
Покинуть лазарет было и радостью, и новой болью. Воздух Академии, обычно пахнущий пылью, озоном и амбициями, теперь казался невероятно свежим. Я дышал полной грудью, игнорируя остаточную боль в ребре. Моя каморка в общежитии встретила меня знакомым хаосом – книгами, разбросанными по полу, пылью на столе, футляром с орденом Святой Анны, тускло блестевшим в углу. Юлиана и Артём помогли навести минимальный порядок. Артём приволок ведро воды и тряпку, неуклюже смахивая пыль и что-то бормоча. Юлиана разложила мои книги на полке, ее движения были точными, хозяйственными. Она принесла веточку сушеной лаванды и поставила в стакан на окно – крошечный островок уюта среди хаоса.
Стипендия Варламова решила проблему зелий. Теперь я пил "Регенератор" каждый день, не чувствуя гнетущего долга перед друзьями, но с новой горечью – осознанием, что обязан Варламову. Зелье делало свое дело: ходить с одним костылем стало легче, боль в груди почти отступила, оставалась лишь ноющая слабость в травмированной ноге и общая, фантомная усталость – следствие истощения и колоссальных перегрузок магией.
И я погрузился в "Кристалл". Сначала осторожно, по часу в день, сидя за столом в своей каморке, окруженный книгами и присланными Варламовым чертежами. Потом – дольше. Лаборатория "Кристалл" находилась в самом сердце корпуса Метамагии, в подвальном помещении с толстыми свинцовыми стенами, глушившими внешние эфирные помехи. Туда я пришел на четвертый день после выписки, опираясь на костыль.
Запах здесь был иным – не лавандовым, а резким, химическим: озон, кристаллическая пыль, горячий металл и что-то еще, неуловимо "чистое" – запах самой фундаментальной магии. Гулкие шаги по каменному полу, монотонный гул изолированных генераторов эфирных полей. В центре зала стоял главный артефакт проекта – "Фокусный Решетчатый Интегратор". Неуклюжее название для устройства потрясающей сложности: сеть из чистого кристалла кварца, оправленная в серебро и платину, опутанная тончайшими проводами из орихалка, подключенная к батареям конденсаторов и сложнейшим метамагическим схемам. Он напоминал гигантского, замерзшего хрустального паука. Вокруг него суетились ассистенты Варламова – молодые метамаги с серьезными лицами, в защитных очках и перчатках.
Варламов встретил меня у входа, не улыбаясь, но с одобрительным кивком. – Опоздал на три минуты, Грановский. Но для начала… Вот ваше рабочее место. – Он указал на стол в углу, заваленный стопками бумаг, испещренных сложнейшими формулами, графиками и схемами. – Текущие данные по стабильности матрицы в секторе "Тета". Ваша задача – проверить расчеты Смирнова. Он… допустил ряд грубых ошибок в аппроксимации. – В его голосе прозвучало презрение к некомпетентности. – Начните с уравнений Максвелла-Эфирного. Без базиса – никуда. – Он бросил последний взгляд на мою ногу и костыль. – Не мельтеши. Мозг – не нога.
И я работал. Погружался в знакомый, упорядоченный мир формул, интегралов, тензорных уравнений. Мир, где все подчинялось логике, где хаос был лишь нерешенной переменной, где не было крови, предательств, демонов. Мир Варламова. Мир "тихой гавани".
Сначала было трудно. Мысли путались, цифры плыли перед глазами, остаточная слабость брала свое. Но постепенно, как скрипач, настраивающий инструмент после долгого перерыва, я входил в ритм. Пальцы сами находили знакомые символы на бумаге, мозг выстраивал цепочки логических заключений, находил ошибки в расчетах Смирнова – грубые, как и говорил Варламов. Чувство удовлетворения от найденной неточности, от изящного решения сложного уравнения – оно было чистым, острым, почти забытым. Я ловил на себе одобрительные взгляды Варламова, когда докладывал о найденных ошибках. Его "Хм. Адекватно" звучало как орден.
Возвращался я в свою каморку поздно, уставший умственно, но как-то… пусто. Физическая усталость от сидения за столом была иной, нежели изнеможение после боя. Юлиана часто ждала меня с чаем и тихим разговором. Артём забегал, таща какую-нибудь еду или очередной слух: охранка закрыла дело о "студенческих беспорядках" как "спровоцированное экстремистами", Шереметева и Оболенского отправили в ссылку, Меншиков ходит героем и хвастается орденом, который якобы должен получить. Я слушал, кивал, пил чай, чувствуя тепло ее руки на своей. Это было хорошо. Мирно. Безопасно. "Дом" обретал черты.