Но что-то было не так. Недостаточно. Как тонкий, назойливый фоновый шум, которого не замечаешь, пока не наступит тишина. Сидя за сложнейшими расчетами "Кристалла", ловя восхищенный взгляд Варламова на решении особенно изощренной задачи, я вдруг ловил себя на том, что ищу… остроты. Адреналина. Той самой опасной грани, где расчет встречается с хаосом, где ставка – жизнь, а победа пахнет не чернилами и озоном, а кровью и свободой. В тишине лаборатории, нарушаемой только гудением генераторов и скрипом перьев, мне вдруг слышался свист хлыста тьмы Алисы. Запах озона смешивался в воображении с запахом горелой плоти и черной воды Невы. Даже удовлетворение от безупречно решенного уравнения казалось… пресным по сравнению с экстатическим ужасом подключения к Мировому Источнику.
Однажды вечером, разбирая особенно запутанный раздел о квантовании эфирных потоков в кристаллической решетке интегратора, моя рука сама потянулась не к перу, а к чистому листу. И начала выводить не формулы "Кристалла", а сложные, переплетенные знаки – попытку реконструировать ту самую кошмарную пентаграмму Призыва, что виделась мне в квартире на Фонтанке. Я поймал себя на этом, сжал лист в комок, чувствуя, как по спине пробежал холодок. Юлиана, сидевшая рядом и читавшая книгу по стихийной магии, подняла голову: – Что-то не так, Гриша? Устал?
– Нет, – ответил я слишком быстро, пряча скомканную бумагу. – Просто… сложный раздел. Голова гудит.
Она улыбнулась, ее зеленые глаза были полны тепла и доверия. – Тогда отдохни. Завтра разберешься. – Она протянула мне чашку чая с веточкой мяты. – Все наладится. Ты же дома.
Я взял чашку, вдыхая знакомый, успокаивающий аромат. "Дома". Это было правдой. Тепло каморки, ее присутствие, надежность Артёма, даже строгая, упорядоченная работа на "Кристалле" – все это было желанной гаванью после шторма. Но в глубине души, там, где жила память об игре со смертью и океанской силе Источника, что-то тихо шевелилось. Тосковало. Скучало по грозовому запаху настоящего риска. По азарту, где ставкой была не стипендия или одобрение профессора, а все. И это "что-то" напоминало о себе тихим, настойчивым зудом, как незажившая рана под повязкой, обещая, что тишина "тихой гавани" – лишь передышка. И что кристаллы чистого разума, какими бы совершенными они ни были, не смогут навсегда затмить блеск темного, запретного кода, зовущего в бездну. Я допил чай, чувствуя, как сладкий покой смешивается с горьковатым привкусом неутоленной жажды. И тишина в комнате вдруг показалась не такой уж безмятежной, а гулкой, как пространство перед ударом молнии.
Тишина каморки после ухода Юлианы оказалась обманчивой. На следующее утро, едва я допил горьковатый остаток «Регенератора», эффект уже был слабее – тело затягивало раны, душа цеплялась за рутину, в дверь постучали. Не жизнерадостный грохот Артёма и не мягкий стук Юлианы. Три отмеренных, сухих удара. Как приговор.
За дверью стоял незнакомец в темно-сером пальто и такой же фетровой шляпе. Лицо – вытянутое, бледное, с бесцветными глазами и тонкими, плотно сжатыми губами. Ни тени эмоции.
– Григорий Аркадьевич Грановский? – Я, – ответил я, опираясь на костыль. Сердце ныряло куда-то вниз, в холодную пустоту под ребрами. – Капитан Седов просит пожаловать. Отделение по Охране. Немедленно. – Голос был ровным, как линия горизонта. Приказ, а не просьба. Он не представился. Просто ждал.
Немедленно. Слово висело в воздухе, тяжелое и неоспоримое. Я кивнул, глотнув комок сухости в горле. «Тихая гавань» треснула по швам.
Путь до здания Охранки на Гороховой был немым маршем по февральскому Петербургу. Серое небо давило низкими облаками. Колдобины, припорошенные грязным снегом, норовили выбить трость, на которую ещё приходилось опираться. Мой спутник шел рядом, не предлагая помощи, не заговаривая. Его присутствие было физическим гнетом. Я чувствовал на себе его бесстрастный взгляд, сканирующий каждый мой неуклюжий шаг, каждую гримасу боли. Город вокруг – извозчики, торговки, чиновники в шинелях – казался бутафорским, ненастоящим. Настоящим был лишь холодный камень нарастающей тревоги в груди.
Само здание Охранки – мрачная громадина из темного кирпича – втягивало в себя, как пасть. Высокие окна с мелкой расстекловкой смотрели слепо. У входа – жандармы с винтовками, лица каменные, глаза пустые. Запах – смесь дешевого табака, пота, пыли, дезинфицирующего средства и чего-то еще… металлического. Запах страха и власти.
Внутри было еще хуже. Низкие сводчатые потолки, выкрашенные грязно-зеленой масляной краской, поглощали свет тусклых газовых рожков. Воздух – спертый, пропитанный той же гремучей смесью, только гуще. Пол – каменные плиты, стертые до блеска тысячами ног. По бесконечным коридорам с голыми стенами сновали люди: чиновники в мундирах с озабоченными лицами, жандармы с бумагами, фигуры в штатском – все двигались быстро, тихо, с подчеркнутой деловитостью. Шаги гулко отдавались под сводами, сливаясь в монотонный, угнетающий гул. Где-то глухо стучал телеграф, доносились приглушенные голоса из-за закрытых дверей. Ни смеха, ни оживленных разговоров – только функциональный шепот и электрический гул ламп.
Мой проводник вел меня без слов, его каблуки отбивали четкий ритм по камню. Мы миновали дверь с табличкой «Регистратура», где за решеткой виднелись стопки дел и усталое лицо писаря. Прошли мимо комнаты, откуда доносился сдержанный, но настойчивый мужской голос и тихие всхлипывания женщины. Дальше – лестница вниз. Сырость ударила в нос, смешавшись с запахом плесени и… чего-то сладковато-приторного, вызывающего тошноту. На площадке – тяжелая железная дверь с глазком. «Процедурная», – мелькнула леденящая догадка. Я резко отвел взгляд, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Мы поднялись на второй этаж. Здесь коридоры были чуть шире, двери массивнее, с табличками: «Кабинет N7», «Архив», «Следственная часть. Капитан Седов».
Проводник остановился у нужной двери, постучал все теми же тремя отмеренными ударами.
– Войдите! – Голос из-за двери был знакомым – тот самый, ровный и холодный, что звучал в лазарете.
Кабинет капитана Седова был невелик и донельзя утилитарен. Стол, заваленный папками и бумагами. Два стула – один за столом, один перед ним. Шкаф с решетчатыми дверцами, тускло поблескивающий стеклами. На стене – портрет Императора в тяжелой раме да карта Петербурга, испещренная цветными булавками. Ни ковра, ни картин, ни фотографий, ни намека на что-то личное. Воздух здесь был чуть чище, но все равно пропитан запахом бумажной пыли, чернил и непререкаемой власти.
Седов сидел за столом. Он не выглядел злым или угрожающим. Просто… сосредоточенным. Как хирург перед операцией. Его бесцветные глаза поднялись на меня, оценивающе скользнули по костылю, по моему, вероятно, слишком бледному лицу.
– Садитесь, господин Грановский, – указал он на стул перед столом. – Благодарю, Петров, – кивнул он моему проводнику. Тот бесшумно исчез, закрыв дверь. Тишина в кабинете стала плотной, звенящей.
Я опустился на стул, стараясь не задеть ребро. Трость поставил рядом. Руки сами сжались на коленях, чтобы скрыть дрожь. Седов неторопливо переложил несколько бумаг, вынул из стопки тонкую папку с грифом «Совершенно секретно».
– Надеюсь, ваше здоровье позволяет уделить нам время? – спросил он риторически, открывая папку. – Требуются некоторые… уточнения. По делу Ливен. Алисы Сергеевны.
Он произнес имя безо всякой интонации. Я кивнул, не в силах выдавить звук. Горло пересохло.
– Тело обнаружено на месте событий на Васильевском острове. Состояние… – Седов на секунду замолчал, его взгляд стал чуть острее, – …неоднозначное. При жизни подверглась значительным… изменениям. Биологическим. Несовместимым с человеческой природой. – Он вынул из папки фотографию, положил ее передо мной лицевой стороной вниз. Я не потянулся перевернуть. Мне не нужно было видеть то, что осталось от Алисы, чтобы вспомнить обрубки крыльев и рваные раны на спине. – При ней найден обгоревший фрагмент пергамента. Со следами сложного демонического пентакля. Запрещенного типа. – Он положил рядом с неназванной фотографией прозрачный пакет. В нем лежал обугленный клочок кожистого материала с обрывками багрово-черных знаков. Даже сквозь пластик от него веяло ледяным, чуждым злом. – Знакомо?
Я покачал головой, заставив себя встретиться с его взглядом. «Не знаю. Не видел». Ложь горела на губах.
– Господин Грановский, – Седов откинулся на спинку стула, сложил пальцы домиком. Его голос оставался спокойным, но в нем появилась стальная нить. – Вы утверждаете, что не знали Алису Ливен близко. Что ваше присутствие на Васильевском – результат несчастного стечения обстоятельств. Ранение – следствие хаоса. – Он сделал паузу, давая словам повиснуть. – Однако. Следы магического противостояния на месте… уникальны. Мощные теургические выбросы. Следы высокоуровневой метамагии. И… нечто иное. Совсем иное. – Он ткнул пальцем в сторону фотографии и пакета. – Студентка-теолог, пусть и из обеспеченной семьи, не могла самостоятельно раздобыть артефакт такого уровня и знания для его активации. Не могла обладать такой силой. Кто ее… снабдил? Кто ее… направлял? Кто знал?
Он смотрел на меня, не мигая, словно рептилия. Его вопрос висел в воздухе, тяжелее свинца. Он не спрашивал, участвовал ли я в ритуале. Он спрашивал, знал ли я. Знакомы ли мы были достаточно близко, чтобы она доверила бы такое? Или чтобы я мог догадаться? Подозревал? Молчал?
Я сглотнул. Мысль металась, как загнанный зверь. Лоялист. Просто лоялист, оказавшийся не в том месте. Но слова не шли. Горло сжалось. Я открыл рот, чтобы повторить заезженную мантру, но Седов вдруг поднял руку, остановив меня.
– Не торопитесь с ответом, господин Грановский. Подумайте. Внимательно. – Он встал, прошелся за спиной моего стула. Его шаги были бесшумны по ковровой дорожке. – Видите ли, мы провели беседы с некоторыми… вашими знакомыми. Из того самого кружка «просветителей». Те, кто еще… доступен для диалога. – Он остановился у шкафа, взял со стопки еще одну папку, тоньше. – Имена всплывают. Связи. Встречи. Не всегда… академические.