Он положил новую папку рядом с первой. Я не видел, что в ней, но знал – там могли быть доносы Меншикова, показания арестованных студентов, упоминания о спорах на сходках, о моих прошлых разговорах с Алисой до того, как все пошло прахом. Пыль подозрений, которую можно сгрести в доказательную кучу.
– Мы не обвиняем вас ни в чем, – продолжил Седов, возвращаясь к столу и садясь. Его голос снова стал ровным, почти вежливым. – Пока. Ваши действия на площади восьмого февраля заслуживают уважения. Орден Святой Анны – тоже свидетельство вашей одарённости. Но истина требует полноты картины. Вы были… рядом. И с ней. И с ними. – Он кивнул на вторую папку. – Возможно, вы слышали что-то? Видели кого-то? Подозреваете? Любая мелочь может быть важна. Для Империи. И… для вас лично.
Это был не вопрос. Это был ультиматум, обернутый в шелк. Сотрудничай. Или последствия могут перевесить твой орден. Давящая тишина кабинета сгущалась, становясь физически ощутимой. Я чувствовал холодную испарину на спине, учащенный стук сердца, отдававшийся болью в едва зажившем ребре. Что сказать? Как выкрутиться? Мысль лихорадочно работала, но натыкалась на ледяную стену страха и образ обугленного обрывка свитка.
И тут дверь кабинета тихо открылась. Вошел младший – поручик Климчук, тот самый с нервной губой. Он что-то пробормотал на ухо Седову, протягивая ему листок. Капитан взглянул, его брови чуть приподнялись – единственный признак удивления.
– Понятно. Приведите его, поручик. Сюда.
Климчук кивнул и вышел. Седов посмотрел на меня, и в его бесцветных глазах мелькнуло что-то… оценивающее. Как будто он ставил последнюю фигуру на доску.
– Кажется, у нас будет возможность для… очной ставки, господин Грановский. С человеком, который, возможно, знает больше о кружке Ливен, чем нам рассказывали.
Шаги в коридоре. Тяжелые, волочащиеся. Дверь открылась снова.
Поручик Климчук ввел в кабинет другого человека. Тот шел сгорбившись, опираясь на руку жандарма. Одежда – поношенный студенческий сюртук – висела на нем мешком, будто он сильно похудел. Лицо было мертвенно-бледным, исчерченным синяками под глазами и свежим, еще не зажившим порезом на скуле. Волосы спутаны. Взгляд, когда он поднял голову, был мутным, отрешенным, полным животного страха и глубочайшей усталости. Но когда его глаза – эти знакомые, всегда такие уверенные и чуть насмешливые глаза – встретились с моими, в них мелькнула искра. Искра невероятного изумления, а потом – леденящего, бездонного ужаса и немого вопроса, который прожёг меня насквозь.
Это был Оболенский. Александр Оболенский. Один из лидеров кружка. Тот, кого, как говорил Артём, отправили в ссылку.
Он стоял, едва держась на ногах, глядя на меня не как на товарища по несчастью, а как на призрак. Как на самое страшное, самое неожиданное видение в этом аду. Его губы беззвучно дрогнули, шепча что-то нечленораздельное. Но я прочел это в его взгляде, в этом немом крике, застывшем в расширенных зрачках:
«Ты? ЗДЕСЬ? С НИМИ?»
Капитан Седов наблюдал за нашей немой сценой с холодным, почти научным интересом. Его палец мягко постукивал по обложке папки с грифом «Совершенно секретно».
– Ну что ж, господа, – его голос прозвучал в гробовой тишине кабинета, – теперь мы можем поговорить по-настоящему.
Тишина после немого крика Оболенского длилась вечность. Капитан Седов наслаждался ею, как гурман редким вином. Его палец все так же мерно постукивал по папке.
– Ну что ж, господин Грановский, – наконец заговорил Седов, его взгляд скользнул с бледного лица Оболенского на мое. – Вы были столь любезны, что пришли по первому зову. Может, теперь проясните ситуацию? Господин Оболенский упорно твердит, что кружок Ливен был лишь… дискуссионным клубом. О вреде самодержавия и пользе просвещения. Но мы-то знаем, чем пахнут такие дискуссии. Особенно когда одна из участниц кончает демоническим уродцем с обугленным свитком в руках. – Он открыл папку, достал листок. – К примеру, где располагалась ваша типография? Тайная. Та, где печатали эти… – он бросил на стол листовку с призывом к солидарности, – …милые безделушки?
Типография. Слово обожгло. Название улицы вылетело из головы. Но это был шанс. Шанс откупиться мелочью, показать лояльность.
– Я… – мой голос прозвучал хрипло. Я кашлянул, выигрывая секунду. – Я могу сказать. Это был… подвал дома номер пятнадцать по Большой Зелениной. У часовщика Петрова. Вход со двора, через угольный погреб. – Я выпалил это, стараясь звучать уверенно, глядя Седову прямо в глаза. Пожалуйста, пусть это сработает.
Седов не изменился в лице. Он лишь медленно поднял взгляд от бумаги, в его бесцветных глазах мелькнуло… разочарование? Или презрение?
– Дом пятнадцать по Большой Зелениной. Часовщик Петров, – повторил он монотонно. Затем достал из папки другой листок – телеграмму. – Интересно. Ровно сутки назад наша группа обыска обнаружила и ликвидировала тайную типографию. В подвале дома номер пятнадцать по Большой Зелениной. У часовщика Петрова. – Он положил телеграмму поверх листовки. – Весь тираж и оборудование изъяты. Петров арестован. Так что, господин Грановский, вы опоздали. На целые сутки. – В его голосе впервые прозвучало что-то вроде холодной насмешки. – Ваша информация… устарела. Как и ваша ценность в этом вопросе. Это то, что нам уже рассказали товарищи по вашему кружку.
Ледяная волна прокатилась по спине. Продал ничто. Показал, что готов стучать, но опоздал. Ох, ну и дурак!Оболенский издал сдавленный звук – то ли смешок отчаяния, то ли стон. Его взгляд, полный ненависти и паники, впился в меня. Он понял игру капитана сразу: нас столкнули лбами, чтобы выбить больше, зная, что каждый будет стараться перекричать другого, спасая свою шкуру.
– Капитан, я… – начал было Оболенский, его голос дрожал, глаза бегали. – Это все ложь! Я не знаю никакой типографии! Грановский врет, чтобы оклеветать! Мы просто спорили о философии! Алиса… она была странной, но демоны… я не верил… – Он задыхался, слова путались, превращаясь в нелепый, жалкий лепет.
– Замолчите, господин Оболенский, – Седов отрезал резко, даже не глядя на него. Его внимание было приковано ко мне. Хищный, оценивающий взгляд. – Вы, господин Грановский, явно знали о типографии. Значит, были ближе к кружку, чем утверждали. Гораздо ближе. Значит, лгали. – Он сделал паузу, давая осознать тяжесть обвинения. – Это ставит под сомнение все ваши предыдущие показания.
Стены кабинета поплыли. Запах табака, пыли и страха стал удушающим. Крах.Все рушилось. Лазарет, Варламов, "Кристалл", Юлиана… Все это могло исчезнуть в стенах этого здания или в снегах Сибири. Инстинкт самосохранения, острый, как бритва, пересилил страх. Нужно было бросить большую кость. Очень большую. Пусть даже выдуманную.
– Я знаю не только про типографию, капитан, – вырвалось у меня. Голос звучал хрипло, но тверже, чем я ожидал. Я выпрямился на стуле, игнорируя боль в ребре. – Я знаю про него. Седов на мгновение замер. Даже Оболенский замолк, уставившись на меня в немом изумлении.
– Про кого? – спросил Седов ровным тоном, но я уловил едва заметное напряжение в его позе.
– Про контакт. Того, кто снабжал Алису. Кто дал ей свиток. Кто научил. – Я делал ставку на самое страшное, что могло заинтересовать Охранку больше студенческой мазни. На международный заговор. На демонов. – У нее был контакт. За границей. Связи с… немецкими демонологами.
Слово "немецкие" висело в воздухе тяжелым металлом. Враждебная держава. Запретная магия. Идеальная мишень для карьериста из Охранки.
– Продолжайте, – приказал Седов. Его взгляд стал пристальным, как у сокола.
Ври. Ври смело. Ври так, будто сам в это веришь и маши своей ложью, как куском мяса перед голодным псом. Он клюнет! Я наклонился вперед, понизив голос, придавая ему оттенок доверительности и стыда.
– Мы были… близки. Очень близки. Романтически. И… физически. – Я почувствовал, как Оболенский вздрогнул. Капитан не моргнул. – Однажды… после. Она была неосторожна. Разговорчива. Хвасталась. Говорила, что у нее есть могущественный покровитель. Не здесь. За границей. В Германии. Кто-то из круга тех, кто… изучает Темные Искусства всерьез. Кто-то, кто видит в России поле для экспериментов. Магических и… Социальных. Кто снабдил ее свитком. Обещал больше. За… определенные услуги. За информацию. За хаос. – Я сделал паузу, глотнув воздух. Ложь лилась удивительно гладко, подогреваемая адреналином. – Она не назвала имени. Боялась. Но… я видел, как она получала письма. Со штемпелем Берлина. Необычные конверты. С… странной сургучной печатью. Трезубец, обвитый змеей.
Я выдумал печать на ходу, но это звучало достаточно зловеще. Седов не отрывал от меня взгляда. Его лицо было непроницаемой маской, но я видел, как напряглись мышцы его челюсти. Он клюнул.
– И что же вы предлагаете, господин Грановский? – спросил он наконец. Его голос был тише, но опаснее.
– Я могу помочь его найти. Этого контакта. – Я говорил быстро, уверенно, продавая воздушный замок. – У меня… были связи с Алисой. Личные. Я знаю весь ее круг, ее привычки, как она общалась. Возможно, остались следы… письма, адреса, шифры. Я могу попытаться выйти на след. Под вашим контролем, конечно. – Я добавил последнюю фразу, глядя ему прямо в глаза. – Раскрыть сеть иностранных демонологов, действующих в Империи… Это же дело государственной важности, ваше превосходительство! Орденом здесь не отделаешься.
Я намеренно использовал "превосходительство", намекая на повышение. Седов не поправил меня. Он медленно достал из ящика стола папиросу, чиркнул спичкой. Пламя осветило его каменное лицо. Он затянулся, выпустил струйку дыма в потолок. Минуты тянулись мучительно долго. Только тиканье часов на стене нарушало тишину. Оболенский сидел, съежившись, его трясло. Я чувствовал, как холодный пот стекает по спине под рубашкой. Весь мой блеф висел на волоске.
Наконец Седов аккуратно стряхнул пепел.
– Берлинский штемпель… Трезубец со змеей… – пробормотал он, б