ольше для себя. Потом взглянул на меня. Его глаза были узкими щелочками. – Рискованно, господин Грановский. Очень рискованно. И для вас. И для нас. – Он затянулся снова. – Но… идея имеет определенную… перспективу. – Он кивнул поручику Климчуку, стоявшему у двери. – Выведите господина Оболенского. Подождите в коридоре.
Климчук бодро шагнул к Оболенскому, грубо взял его под локоть. Тот вскочил, пошатнулся, его глаза метались между мной и Седовым, полные непонимания, ужаса и последней немой мольбы – кто ты? Предатель? Или играешь в какую-то безумную игру? Его увели. Дверь закрылась.
Мы остались вдвоем. Седов докурил папиросу, тщательно затушил окурок в пепельнице.
– Ваша инициатива… замечена, господин Грановский, – произнес он медленно. – Но помните: это не сотрудничество. Это испытание. Испытание вашей лояльности и полезности. – Он открыл папку, достал чистый лист бумаги, перо. – Вы будете искать. Тихо. Очень тихо. Через ваши… старые связи. Через все, что знаете об Алисе Ливен. Каждые три дня вы будете являться сюда лично и докладывать о ходе "поисков". Любое уклонение, любая ложь, любая попытка предупредить кого-либо… – Он не договорил. Взгляд сказал все. – Пока вы нам потенциально полезны – вы свободны. Пока что. – Он махнул рукой в сторону двери. – На сегодня все. Можете идти. Жду ваш первый доклад через три дня. Ровно в десять утра. Не опаздывайте.
Я встал, подхватил костыль. Ноги были ватными. Я поклонился, неглубоко, стараясь не показать дрожь в коленях.
– Хорошо. - кивнул я ему в ответ
Но Седов уже не смотрел на меня. Он что-то писал на листе бумаги, погрузившись в работу. Я повернулся и вышел, стараясь идти ровно.
В коридоре меня поджидал все тот же бледный Петров. Он молча проводил меня мимо "Процедурной", мимо решетки регистратуры, через гулкие коридоры, наполненные запахом страха. Каждый шаг отдавался эхом в пустой голове. Свободен. Пока.
Холодный февральский воздух ударил в лицо, как пощечина, когда я вышел на Гороховую. Я остановился, опершись на трость, и судорожно вдохнул. Солнце, бледное и бесполезное, слепило глаза. Городской шум – грохот пролеток, крики разносчиков – обрушился после гробовой тишины Охранки, оглушая.
Я был на свободе. Я выиграл эту партию. Циничной ложью, блефом и спекуляцией на карьерных амбициях капитана. Я продал воздух и тень, пообещав найти несуществующего демонолога из Берлина.
И теперь стоял, обливаясь ледяным потом, с одной мыслью, которая билась, как пойманная птица, в черепе:
Как? Как, черт возьми, мне теперь найти то, чего нет? С чего начать?
Тень от мрачного здания Охранки легла на меня длинной и холодной могильной плитой предчувствия неминуемой катастрофы.
Глава 28
Сон не принес покоя. Он был колодцем тревожных обрывков: свист хлыстов тьмы Алисы, ледяной взгляд Седова, немой крик ужаса в глазах Оболенского, и над всем этим – нависающий, как гильотина, срок: три дня. Три дня до первого доклада в кабинете с портретом Императора и запахом дешевого табака. Три дня, чтобы найти то, чего не существовало.
Я проснулся с рассветом, сердце колотилось, как после спринта. Грудь, почти зажившая от зелий и покоя, снова ныла от сжатия. Немецкий демонолог. Берлин. Трезубец со змеей. Абсурд! Бред отчаяния! Но теперь это был его билет на свободу. Или смертный приговор.
Я механически выполз из койки, опираясь на костыль. Утренний ритуал умывания ледяной водой едва прочистил голову. Мысли метались, как пойманные мыши. С чего начать? С чего?! Алиса мертва. Свиток уничтожен. Кружок разгромлен, Шереметев и Оболенский – в Сибири, остальные либо арестованы, либо, как Меншиков, открестились и затаились. Кто мог знать? Кто выжил? Кто не сломался в застенках Охранки?
Лекции по Метамагии прошли как в тумане. Лекция по "Дифференциальным уравнениям эфирного переноса" сливалась в монотонный гул профессорского голоса. Знакомые формулы на доске казались чужими, бессмысленными иероглифами. Я сидел у окна, пальцами бессознательно чертя на пыльном стекле контуры трезубца, обвитого змеей. Взгляд блуждал по аудитории, не видя сокурсников, выискивая невидимые нити, которые могли вести к призраку Алисиного покровителя. Каждый смешок, каждый шепот казался подозрительным – вдруг кто-то знает? Вдруг следит? Ледяной пот выступил на спине под грубой тканью студенческого сюртука. Три дня.
После пары я выбрался в коридор, гулкий от шагов и голосов, и почти наткнулся на Юлиану. Она стояла у окна, ловя редкие лучи февральского солнца, и что-то записывала в блокнот. Увидев меня, лицо ее озарилось теплой, облегченной улыбкой.
– Гриша! Как ты? – Она шагнула навстречу, ее зеленые глаза с любопытством и легкой тревогой изучали моё лицо. – Выглядишь… бледным. Нога болит? Зелье сегодня пил?
Я заставил себя улыбнуться, натянуто, как плохая маска. «Тихая гавань». Она была так близко, так реальна. И так опасна теперь своей искренностью.
– Все нормально, Юль. Просто не выспался. Работа над "Кристаллом"… формулы сложные. – Я взял ее руку, стараясь передать спокойствие, которого не было. Ее пальцы были теплыми, живыми. А мои – холодными. – Варламов гонит, как на пожар.
– Не перетрудись, – она сжала мою руку в ответ, но в ее взгляде промелькнуло сомнение. Она знала меня слишком хорошо. Знакомое напряжение в уголках губ, тень под глазами, глубина взгляда, ушедшего куда-то далеко – это было не просто утомление от формул. – Вечером зайду? Принесу чаю с имбирем, взбодрит.
– Да, конечно, – поспешно согласился я, боясь, что колебание выдаст все. – Буду рад. Очень.
В этот момент к нам подкатил, как шаровая молния, Артём. Его отстранение закончилось, и он наверстывал упущенное общение с удвоенной энергией.
– Гриш! Юлька! Вот вы где! – Он хлопнул меня по плечу, едва не сбив с ног. – Слушай, ты в курсе? Меншикову вчера орден вручили! Святого Станислава! За "мужество и преданность престолу" на той сходке! – Артём скривился, выражая всю меру своего презрения. – Ходит, надулся, как индюк! Говорит, скоро в личную охрану к Генерал-Губернатору возьмут! Крыса!
Я слушал, чувствуя, как кислота подступает к горлу. Меншиков. Тот самый, кто, просто колошматил всех студентов, своих товарищей, заклинаниями направо и налево. Теперь он – герой с орденом. А я болтался на крючке у Седова, играя в смертельно опасную игру. Контраст был таким горьким, что хотелось зарычать.
– Ну и пусть ходит, – процедил я сквозь зубы, стараясь звучать безразлично. – Кому он нужен, этот орден? Карьеристам. А впрочем у меня и свой есть.
Артём оживился, готовый развить тему предательства, но Юлиана, почувствовав нарастающее напряжение, мягко перевела разговор:
– Артём, ты не видел нового практикума по пирокинезу? Говорят, Завьялов ввел упражнения с фокусировкой через кристаллы кварца…
Я почти не слышал их разговора. Слова сливались в фон. Глаза автоматически сканировали поток студентов в коридоре. Кто? Кто еще мог быть из кружка? Кто не попал в сети? В голове проносились лица: робкий Глумов, всегда молчавший в углу… фанатичная Софья с горящими глазами… осторожный Керн… Большинство имен наверняка были уже в списках арестованных или высланных. Но кто-то должен был уцелеть! Кто-то на периферии, не замеченный Охранкой, как… каким сам пытался быть.
Вдруг его взгляд зацепился за знакомую сутулую фигуру, пробирающуюся вдоль стены, как мышь, стараясь быть незамеченной. Сергей Чижов. Тихий, невзрачный студент с Метамагии, на курс старше меня. Он иногда приходил на сходки кружка Шереметева, но никогда не выступал, не подписывал листовок. Стенограф. Он просто записывал. Исчез после разгона, и я думал, его тоже взяли. Но вот он – живой, целый, хотя и выглядел так, будто не спал неделю, с ввалившимися щеками и бегающим взглядом.
Надежда, острая и опасная, кольнула грудь. Чижов! Он мог видеть, слышать что-то на периферии!
– Ребята, извините, – Я резко оборвал Артёма на полуслове. – Вспомнил… Варламов велел срочно зайти. Лабораторные расчеты проверить. – Ложь вылетела легко, подогретая адреналином. Кажется, скоро врать будет также просто, как дышать. – Увидимся позже!
Не глядя на их удивленные лица – особенно на нахмуренный взгляд Юлианы, – я заковылял за удаляющейся фигурой Чижова, отталкиваясь тростью с неожиданной силой. Тревога сменилась азартом охоты. Мне нужно было догнать его. Сейчас же.
– Чижов! Сергей! – Я окликнул его, когда мы свернули в менее людный боковой коридор, ведущий к библиотечному крылу.
Чижов вздрогнул, как от удара током, обернулся. Увидев меня, его лицо сначала выразило неловкую радость – свой! Живой! – но тут же помертвело от страха. Он озиранулся по сторонам, будто ожидая, что из-за колонн выскочат жандармы.
– Грановский? Ты… ты как? – пробормотал он, отступая на шаг.
Я наступал, забыв о трости, о боли. Меня охватила наигранная ярость – ярость загнанного зверя, которая должна была выглядеть как праведный гнев.
– Как я?! – прошипел я, сжимая рукоять трости так, что костяшки пальцев побелели. Я толкнул Чижова плечом, прижав его к холодной стене. – Как ты сам, предатель?! Почему тебя не взяли, а?! Почему ты здесь, а не в кутузке с Шереметевым, а?! – Мой голос звучал громко, резко в тишине коридора. Я играл роль озлобленного человека, который сам едва избежал ареста и теперь всех вокруг подозревает. – Говори! Сдал всех, чтобы спасти свою шкуру? Как Оболенский? В Сибирь не хочешь?!
Чижов побледнел до зеленоватого оттенка, губы задрожали. Глаза округлились от чистого, животного ужаса.
– Нет! Григорий, что ты! Я… я не предатель! – он зашептал, озираясь. – Я просто… я мало ходил! Я не подписывал ничего! Я стенографировал, только стенографировал! Т-ты же знаешь! Охранка… они меня допрашивали, но ничего не нашли! Я… я соврал! Сказал, что ходил из любопытства, что не разделял! И они… они поверили! Отпустили! – Слезы выступили у него на глазах. – Я не знал, что Алиса… что она такая! Демоны! Я бы никогда…!