И вот я снова на улице. Свежий воздух ударил в лицо, но не принес облегчения. Солнце, пробившее тучи, казалось теперь издевкой. Я стоял на ступенях здания Охранки, сжимая костыль, и смотрел на серый Петербург. Портфель был пуст. Доказательства остались у Седова. Моя «свобода» осталась там, в кабинете с портретом Императора, подмененная жуткой, двойной жизнью агента-провокатора.
Радость? Триумф? Они казались теперь глупым, детским сном. Я не выиграл. Я не спасся. Я влип. Влип по уши в трясину, куда более глубокую и смертоносную, чем я мог представить. Охота на призрачного демонолога обернулась сделкой с дьяволом в мундире капитана Отделения по Охране. И теперь мне предстояло стать тем, кого я презирал. Лидером подполья под колпаком охранки. Шпионом. Предателем по обе стороны баррикад.
Тень от массивного здания легла на меня длинной и беспросветной. Я сделал шаг вниз, потом другой. Каждый шаг отдавался тяжелым эхом в опустошенной душе. История Алисы, история кружка, моя собственная история – все это подходило к концу. Но не финалом освобождения, а звенящей, горькой нотой осознания: самый страшный демон обитал не в Берлине и не в запретных книгах. Он сидел в кабинете на Гороховой улице. И я только что продал ему свою душу за призрачное право дышать воздухом. Начало нового кошмара было тихим, как скрип моих шагов по мокрому камню, и бездонным, как взгляд капитана Седова.
Глава 31
Лязг. Тяжелый, окончательный. Дверь Охранки захлопнулась за спиной, как крышка гроба. Февральский воздух – резкий, с примесью снежной сырости и угольной гари – ударил в лицо. Не вздох облегчения. Удушье. Горло сжал спазм. Я спрыгнул со ступеней на тротуар, едва удержавшись. Фонарный столб. Холодное литье впилось в ладонь. Глотал воздух ртом. Пахло. Пахло им: дешевый табак, страх, тлен. Все тот же коктейль Гороховой. Портфель пуст. Руки помнят его вес. Вес проданной души. Свобода — папиросный пепел на языке.
Контраст оглушал. Серое небо. Спешащие прохожие. Скрип полозьев. Картонная декорация. Бессмыслица. Там – за спиной – каменные жернова. Пожирают жизни. Перемалывают тела. И я только что подписал контракт на поставку мяса. Агент-провокатор. Лидер подполья на поводке. Предатель по обе стороны баррикад. Мысль резала тупым ножом. Глубоко. Больно.
Оттолкнулся от столба. Заставил ноги двигаться. Трость. Стук по обледенелому камню. Тук. Тук. Тук. Каждый шаг – отдача в ребро. Напоминание. Погоня. Падение. Гроб… Запах. Боже, этот въедливый, сладковатый смрад формалина и мертвой плоти! Пророс сквозь кожу. Сквозь ткань сюртука. Сквозь череп. Я свернул в переулок. Щель между домов. Грязный снег. Мусор. Полумрак. Здесь меня и вывернуло.
Руки впились в холодную стену. Колени подкосились. Сухие спазмы трясли тело. Горло – хрип, клокотание. Слезы. Не от тошноты. От унижения. Бессильной ярости. Ледяного ужаса перед тем, что надо. "Через день жду ваш план". Седов. Его голос. Ледяной. Неумолимый. План. Как стать змеей? Для тех, кто верит. Кто выжил, как я сам… когда-то. Сгреб пригоршню грязного снега. Тер лицо. Лед жёг. Не очищал. Отражение в ледяной крошке лужи: ввалившиеся глаза с безумным блеском. Резкие складки у рта. Синева губ. Лицо предателя. Лицо мертвеца, вылезшего наружу ради собственной шкуры.
До Академии я добирался как в тумане, плывя сквозь утренний город. Шумные, гулкие коридоры, переполненные студентами, голоса, перекрикивающие друг друга, запах мела, старых книг и пота – все это проваливалось в какую-то глухую, беззвучную бездну. Я видел только тени мундиров в углах зрения – реальные или воображаемые? Слышал только эхо шагов Петрова за спиной – неотвязное, как тень палача. Каждый смех, каждый брошенный в мою сторону взгляд казался подозрительным, колючим – они знают? Чуют крысу? Чуют измену? Старый знакомый страх снова сжал горло ледяным обручем, но теперь он обрел чудовищную многоголосость: страх перед Охранкой, перед Седовым и его неумолимым сроком; страх перед теми, кого мне предстояло заманить в ловушку, предать; страх перед самим собой, перед той бездной нравственного падения, в которую я шагнул добровольно. Я не пошел в общежитие. Не смог бы вынести шумных вопросов Артёма, его простодушной заботы. Не смог бы встретить взгляд Юлианы – чистый, тревожный, любящий. Мои ноги, будто обладая собственной волей, понесли меня прочь от людного потока, в глубь метамагического корпуса, к дальнему туалету на третьем этаже.
Это была каменная каморка, освещенная единственной тусклой лампой под потолком, чей свет дрожал, отражаясь в лужицах на полу от вечно подтекающего крана. Воздух пах сыростью и ржавчиной. На стене висело зеркало, покрытое паутиной трещин в углу, словно паутина, сплетенная временем и отчаянием. Дверь захлопнулась за мной с глухим, окончательным стуком, отгородив от мира, от Академии, от жизни. Тишина. Густая, почти осязаемая. Нарушаемая только мерзким, неумолимым звуком: Кап… Кап… Кап… – вода падала из крана в раковину. Отсчитывая секунды. До неизбежного. До часа «Х».
Я прислонился спиной к холодной кафельной стене. Холод просочился сквозь тонкую ткань сюртука, но я почти не чувствовал его. Закрыл глаза. И немедленно, как кадры прокручивающегося кошмарного фильма, всплыли образы: ледяные, бездонные глаза Седова, оценивающие, как товар; восковое, неподвижное лицо мертвеца в гробу, его холодное плечо под моей рукой; перекошенное от животного ужаса лицо того студента, которого, как мешок с мусором, тащили по ступеням Охранки… И Алиса. Алиса в последние секунды – с крыльями тьмы, с безумным величием обреченного божества. Что бы она сказала теперь? Что бы сделала с крысой, продавшейся всем палачам?
Я рванулся к раковине, с силой дернул ржавый кран. Ледяная вода хлынула с шипящим звуком, ударив в эмаль. Я сунул под струю руки, потом схватил воду пригоршнями, стал ожесточенно тереть лицо, втирая ледяную влагу в кожу, в веки, пытаясь смыть невидимую грязь, въевшийся запах смерти, ощущение прикосновения к необратимому тлену. Вода обжигала холодом, заставляя кожу неметь, щипала глаза, но внутри все горело адским пламенем стыда и отчаяния. Я поднял голову, глядя в потрескавшееся зеркало. Капли воды стекали по лицу, как слезы, оставляя мокрые дорожки на щеках. Отражение смотрело на меня с немым, всепонимающим укором – измученное, с глазами – темными безднами страха и безысходности, с синяками под ними, глубокими, как пропасти. Чужое. Лицо человека, стоящего на самом краю пропасти. Лицо того, кто только что продал остатки совести, чтобы купить право дышать. Я сжал кулаки так сильно, что ногти впились в ладони, оставляя полумесяцы боли. Но эта боль была ничтожной, фантомной по сравнению с той бездонной пустотой и холодом, что разверзлись внутри. Кого? Кого вербовать?
Мысли метались в панике, как пойманные в капкан зверьки, ища выход, которого не было. Выживших? Чижова? Слабая, вечно испуганная тень Сергея Чижова. Его можно было бы сломать быстро, завербовать страхом перед Охранкой, перед Седовым. Но что он знал? Мало. Самый край периферии кружка. Пыль на колесе истории. Или… новых? Чистых. Невинных. С горящими глазами юных фанатиков, жаждущих истины, перемен. Втянуть их в эту кровавую мясорубку? Обречь на допросы в подвалах Гороховой? На каторгу в сибирских рудниках? На петлю во дворе Шпалерной? Моральная дилемма оборачивалась физической болью, сжимая виски стальными тисками. Но мысль о Седове, о его ледяном, не терпящем возражений взгляде, о неумолимом, как удар топора палача, "через день!" – действовала безотказно, как раскаленный кнут по спине. Или они… или ты. Их шансы против Охранки – призрачны. Твой шанс выжить – вот он. Сейчас. Только протяни руку. Цинизм этой формулы обжигал душу, но он работал с убийственной эффективностью. Новых. Чистых. Им легче поверить в искренность. У них меньше причин для подозрений. Чудовищный план начал обретать зловещие очертания: осторожные, доверительные разговоры после лекций по запрещенной метафизике или истории магических ересей; намеки на доступ к "истинным знаниям", скрытым от глаз профанов; шепот о связях с уцелевшими ячейками "истинного дела"... Постепенно, аккуратно, как паук, плетущий паутину. Ловушка, расставленная моими же руками для тех, кто еще верит в свет.
Внезапный, резкий стук в дверь заставил меня вздрогнуть всем телом, как от удара электрическим током. Сердце бешено заколотилось, готовое вырваться из груди, гулко отдаваясь в тишине каморки.
– Гриша? Ты там? – Голос Юлианы. Теплый, живой, пронизанный искренней тревогой. Он прорезал ледяную скорлупу моей отрешенности, как луч солнца сквозь тучи.
Я резко вытер лицо и мокрые волосы рукавом сюртука, пытаясь стереть следы паники, воды, безумия. "Устал, формулы... Варламов давит…" – автоматически приготовилась привычная, удобная ложь на языке. Но было уже поздно. Дверь тихонько приоткрылась.
Юлиана заглянула внутрь. Ее зеленые глаза, обычно такие ясные и спокойные, сейчас были широко раскрыты, полны немой тревоги. Она окинула меня быстрым, цепким взглядом, впитывая детали: мокрые, беспорядочно сбившиеся волосы; дикий, невидящий взгляд; дрожащие руки, все еще прислоненные к холодному краю раковины. Она впитывала весь мой вид – вид человека, только что выбравшегося из могилы или вернувшегося с каторги.
– Господи, Гриша! – Она шагнула внутрь тесной каморки, почти инстинктивно притворив за собой дверь, отгораживая нас от возможных свидетелей. – Что с тобой? – Голос ее сорвался на шепот, полный ужаса. – Ты… ты выглядишь как после пытки! Бледный… весь трясешься… – Она сделала шаг ближе, ее рука нерешительно потянулась ко мне, но не коснулась, замерла в воздухе. – Это нога опять? Ребро не зажило? Или… Охранка? Опять вызывали? Говори! Дай мне помочь!
Я отвернулся к раковине, не в силах выдержать ее взгляд, ее искренний страх. Говорить? Сказать ей правду? Что я теперь крыса Седова? Что меня купили, и цена – души таких, как она? Что я буду заманивать в капкан наших общих друзей, других студентов, тех, кто еще верит во что-то? Горло сжалось так, что стало трудно дышать. Ложь казалась единственным спасением. От нее. От себя.