– Формулы… – хриплый, сдавленный звук вырвался наружу. – Варламов… задал невозможное. Не спал… две ночи. Голова трещит. Все болит. Просто… устал страшно.
– Не ври мне, Григорий! – Ее голос дрогнул, в нем прозвучала не только боль, но и вспышка гнева, гнева от беспомощности. – Я вижу! Я же не слепая! Это не формулы! Это… это что-то другое! Ты весь дрожишь! Ты смотришь куда-то сквозь меня, сквозь стены! Ты… ты как пустой! Что происходит?! – Ее рука наконец опустилась на мой рукав, легкое, но цепкое прикосновение. – После того, как тебя забрали… ты не вернулся! Не до конца! Доверься мне! Хоть раз! Пожалуйста! Я… я так боюсь за тебя! – В ее глазах стояли слезы, голос сорвался на высокой ноте отчаяния.
Ее прикосновение, ее искренний, неподдельный страх, ее любовь – все это обожгло меня, как прикосновение раскаленного металла к открытой ране. Я рванулся прочь, резко, почти грубо отбрасывая ее руку.
– Отстань! – вырвалось у меня, резко, с ненавистью, направленной не на нее, а на весь мир, на себя. – Не лезь не в свое дело! Устал я! До смерти! Все достали! Оставь меня в покое!
Я увидел, как ее глаза – эти зеленые, глубокие озера – округлились от шока и непонимания. Как в них мгновенно выступили слезы, навернулись и покатились по щекам, оставляя блестящие, предательские дорожки. Как ее губы, обычно такие мягкие, задрожали, сжались в тонкую, бледную ниточку.
– Не в свое дело? – Она прошептала так тихо, что я едва расслышал сквозь гул в собственных ушах. – Я для тебя… «не свое дело»? – Она отступила на шаг, ее лицо вдруг стало гладким, каменным, маской, под которой бушевала буря. Только слезы продолжали катиться, немые свидетели боли. – Хорошо, Григорий. Поняла. Кристально ясно. Не буду больше… «лезть». Прости. За беспокойство.
Она развернулась, движения были резкими, отрывистыми. Открыла дверь. И вышла. Не хлопнула. Прикрыла ее за собой с тихим, вежливым щелчком. Но этот тихий, аккуратный щелчок прозвучал в гулкой пустоте моей души громче любого грома. Я остался один. Совершенно один. В каменном мешке туалета, с запахом сырости и ржавчины. Один на один с ледяным, укоряющим взглядом отражения в треснувшем зеркале. Один на один с вынесенным самому себе приговором.
Тишина снова сомкнулась, нарушаемая только мерзким, неумолимым: Кап… Кап… Кап… воды в раковину. И моим собственным, прерывистым, хриплым дыханием. Одиночество обрушилось на меня тяжелой, недвижимой каменной плитой. Оно было страшнее любого подвала Охранки, глубже и мрачнее самого тесного гроба. В нем не было даже призраков для компании – только я сам. Мой выбор. Мое предательство. Мое грядущее падение в самую бездну.
Я медленно поднял руки перед лицом. Они все еще мелко дрожали. Капли воды стекали с пальцев, падали на грязный кафель пола. Я смотрел на эти руки. На руки, которые только что оттолкнули единственного человека, который любил меня искренне, без условий. Руки, которые вскоре должны будут протягиваться к новым жертвам Седова с ложью, с притворной дружбой, с предательством в сердце. Руки, которые копались в гробу рядом с холодным мертвецом. Руки, которые теперь навеки были запачканы не грязью, а чем-то гораздо более страшным.
Я сжал их в кулаки, так сильно, что боль пронзила ладони, а костяшки побелели от напряжения. Но эта боль была ничтожной каплей в океане ледяного отчаяния, затопившего меня с головой. Вода капала. Кап… Кап… Кап… Отсчитывая последние секунды старой жизни. Отсчитывая начало новой – двойной, грязной, бесконечно одинокой жизни в самом сердце ада. Ад одиночества и предательства оказался самым страшным подвалом из всех возможных. И я только что сам захлопнул его дверь. Ключ выбросил в бездну. Теперь оставалось только ждать, когда Седов придет за своим долгом.
Тишина туалетной каморки после ухода Юлианы казалась теперь гнетущей, наполненной лишь мерзким аккомпанементом капающей воды и гулким эхом собственного дыхания. Я стоял, прижавшись к холодной стене, кулаки все еще сжаты до боли. Отражение в треснувшем зеркале упорно напоминало: путь назад отрезан. Одиночество было не выбором, а приговором. Седов ждал план. Ждал жертв.
С трудом разжал руки. Ладони прорезали красные полумесяцы. Надо было двигаться. Сидеть здесь – значило сойти с ума. Я поднял костыль, его привычный вес был слабым утешением, и толкнул дверь. Коридор встретил меня привычным гулким шумом, запахом пыли и мела, но все это проходило сквозь меня, как сквозь сито. Цель была туманной: общежитие? Нет. Не сейчас. Не к Артёму, с его простодушными вопросами, не в комнату, где каждый предмет напоминал о… о чем-то, что безвозвратно ушло. Ноги сами понесли меня вниз, к выходу во внутренний двор Академии – место, где можно было перевести дух, пусть и ледяной февральский.
Двор был пустынен в этот час между парами. Снег серый, утоптанный. Скамейки покрыты инеем. Я направился к дальней арке, ведущей к корпусам общежитий, двигаясь автоматически, почти не видя пути. Мысли крутились вокруг одного: Кого? Как? Через день...
И тут я замер. У самого выхода из арки, возле засыпанной снегом клумбы, стояли двое. Один – сутулая, нервная фигура, которую я узнал мгновенно: Сергей Чижов. Он что-то быстро, взволнованно говорил, жестикулируя, озираясь по сторонам с привычной ему мышиной осторожностью. Рядом с ним – девушка. Слегка полная, в практичном темном платье и теплой кофте, лицо обрамляли выбившиеся из-под платка пряди каштановых волос. Лицо… знакомое. Мелькало на периферии на тех ранних сходках кружка Шереметева, когда я только пришел туда по зову Алисы. До всего этого безумия. До демонов. Когда кружок был просто группой студентов, увлеченных запрещенной политической литературой, спорами о Бакунине и чаепитиями с горячими, но наивными разговорами о будущем. Она была с факультета артефакторики – это я помнил. Имя? Вылетело. Затерялось в хаосе последних недель. Но факт ее присутствия на тех собраниях был несомненен. Выжила. Как и Чижов.
Они не видели меня, стоя в тени арки. Я инстинктивно отступил глубже, за массивную каменную колонну. Чижов что-то горячо говорил девушке, она слушала, кивая, ее лицо было сосредоточенным, серьезным. Потом Чижов кивнул куда-то в сторону, и они вместе двинулись. Не к корпусам общежитий. Не к аудиториям. Они шли по расчищенной дорожке, мимо заснеженных статуй древних магов, в сторону старого корпуса библиотек Академии.
Ледяная игла кольнула в грудь. Библиотека. Не просто библиотека. Тот самый дальний, тихий зал на втором этаже, среди стеллажей с пыльными фолиантами по истории магии. Там стояли большие дубовые столы, полускрытые высокими стеллажами от посторонних глаз. Там, в полумраке, при свете зеленых ламп, мы собирались в первые месяцы. Там, где было тихо, уединенно и… безопасно? Раньше казалось безопасно.
Они идут туда. Мысль пронеслась, холодная и четкая. Кружок. Он собирается сам. По крупицам. Из осколков.
Это было как удар. Горечь – острая, как нож. Выжили. Чижов. Эта девушка. Кто-то еще? Радость? Нет. Никакой радости от возрождения безумной идеи, заведшей Алису и других на плаху. Только горечь. Горечь от того, что эти люди – такие же наивные, горящие – снова тянутся к огню, как мотыльки. Они не знают о демонах, о том кошмаре, что стоял за спиной Алисы. Они помнят только споры о свободе, о справедливости, о проклятом самодержавии. И они лезут обратно в пасть зверя. Добровольно.
Но вместе с горечью пришло и другое. Холодный, трезвый расчет. Проблема. Большая проблема. Седов приказал мне, именно мне, возглавить возрожденную ячейку. Мне собрать осколки под своим крылом, под колпаком Охранки. А тут кружок собирается сам, без моего участия. Значит, у них уже есть кто-то, кто их собирает? Или они просто стихийно тянутся друг к другу? В любом случае, моя задача усложнилась в разы. Теперь мне придется не столько вербовать новых, сколько… встраиваться. Втираться в доверие к уже существующей группе. Возможно, даже бороться за влияние с тем, кто их сейчас ведет. Риск возрастал. Шанс провала – тоже.
Я не раздумывал. Инстинкт самосохранения, обостренный последними днями, сработал мгновенно. Отбросив костыль к стене колонны, он только выдаст, я двинулся следом, используя тени колоннад, сугробы, редких прохожих как прикрытие. Двигался осторожно, как тень, сливаясь с серым камнем зданий. Боль в ребре напоминала о себе, но адреналин глушил ее. Чижов и девушка шли не спеша, о чем-то тихо переговариваясь. Они не оглядывались. Зачем? Они были в стенах Академии, среди своих. Или так им казалось.
Мы миновали главный вход в библиотеку, свернули в боковой флигель, поднялись по узкой, малоиспользуемой лестнице на второй этаж. Знакомая дорога. Каждый поворот, каждый скрип половиц отзывался в памяти эхом прошлого. Эхом голосов, смеха, жарких споров. Эхом Алисы, ее властного шепота, ее гипнотического взгляда, который тогда казался лишь пламенем убежденности. "Ты веришь в силу слова, Григорий? В силу идеи, способной сокрушить стены?" Тогда я был готов поверить. Наивно. Теперь знал – стены сокрушают не словами. Их сокрушают прикладами, кандалами и холодным расчетом таких, как Седов. А идеи… идеи лишь топливо для костра, в котором сгорают люди.
Чижов и девушка остановились у знакомой массивной дубовой двери в дальний зал. Чижов еще раз оглянулся по сторонам – пустой коридор, только пыльные портреты ректоров прошлого на стенах. Он толкнул дверь, пропустил девушку вперед и скрылся за ней сам. Дверь прикрылась не до конца.
Я замер в тени ниши напротив, в десятке шагов. Сердце колотилось, но уже не от паники, а от сосредоточенной ярости и этого леденящего расчета. Оттуда, из-за приоткрытой двери, доносились приглушенные голоса. Не один. Не два. Несколько. Тихое бормотание. Значит, их больше. Значит, кружок уже не призрак. Он здесь. Он дышит. Он – моя цель. И моя смертельная ловушка.
Мысль о Седове, о его ледяных глазах, о "через день" пронзила мозг, как шило. План. Он должен был родиться сейчас. Из хаоса страха, горечи и необходимости выжить. Войти. Просто войти. Как раньше. Сказать: "Ребята, я жив. Я с вами". Играть роль. Играть до конца. Пока Седов не скажет "стоп".