Чижов кивнул с таким энтузиазмом, что чуть не свалился с табурета. Оля вздохнула с облегчением. Младшекурсники переглянулись, явно соглашаясь. Демикин же нахмурился, его массивный подбородок выдвинулся вперед.
– И что? Сидеть и пережевывать старые идеи? – процедил он.
– Второе, – продолжил я, игнорируя его реплику, – типография. Ты прав, Иван, голос нам нужен. Но твой план – это маяк для стражей. Нам нужен не грохот пресса, а… тихий шелест пера. – Я повернулся к собравшимся. – Есть ли у кого-то место? Квартира? Комната? Где можно было бы не печатать, а… писать. Переписывать важные работы. Переводить. Составлять листовки от руки или с помощью простейшего гектографа – он почти бесшумен. Место, где можно собираться не для громких споров, а для кропотливой работы мысли и пера. Надежное. Тихое.
Наступила тягостная пауза. Взгляды опустились. Чижов заерзал, явно не владея ничем, кроме угла в общежитии. Младшекурсники потупились. Даже Демикин на мгновение потерял свою агрессию, его взгляд метнулся в сторону, будто ища ответ на пыльных полках. Воздух наполнился смущением и безысходностью. Идея была здравая, но реализовать ее казалось невозможным. Тупик. Печально.
Тишину нарушил тихий, но четкий голос Оли:– У меня… квартира. Вернее, комната. У тетки, на Петроградской. – Все взгляды устремились на нее. Она покраснела, но продолжала, глядя на стол, а не на нас. – Она маленькая. Очень. Пресса туда не поставить, это правда. Но… собираться можно. Тихо. Тетка глуховата, да и по вечерам уходит к подругам. И… писать можно. Переписывать. У меня есть стол. Чернила. Бумагу… можно приносить. – Она подняла глаза, в них читалась смесь страха и решимости. – Листовки… если их немного… можно писать от руки. Или… я слышала, можно делать оттиски с восковых листов. Тихо. Без шума.
Ее слова упали в тишину, а затем вызвали почти взрыв. Чижов чуть не подпрыгнул:– Оль, да ты герой! Это же идеально! Тихая гавань!
– Да, да! – подхватил один из младшекурсников. – Писать можно! Главное – содержание! А распространять будем осторожно!
– Начало! – воскликнул второй. – Отличное начало, Оля!
Даже на лице Демикина промелькнуло что-то похожее на одобрение, но оно быстро сменилось привычной настороженностью. Он не мог отрицать практичность предложения. Но и уступить лидерство не хотел.
– Комната у тетки… – заворчал он. – Рискованно. Старуха может что-то заподозрить, проболтаться… А ручное переписывание? Это ж годы! Мы не успеем! Нам нужен масштаб, а не кустарщина!
Вот он, момент. Я почувствовал, как адреналин тонкой струйкой разливается по телу. Маленькая победа уже в кармане, Иван. Пора закрепить успех.
– Риск есть везде, – парировал я спокойно. – Но комната Оли – это реальный шанс начать сейчас, тихо и безопасно. А насчет скорости… – Я усмехнулся. – Лучше медленный огонь, чем яркий костер, который сожжет нас за пять минут. И потом, голосовать будем? Или ты решил за всех, Демикин? – Я бросил вызов прямо, глядя ему в глаза. – Предлагаю поставить на голосование оба пункта: мораторий на вербовку новых людей до стабилизации обстановки и использование комнаты Оли как места для собраний и рукописной работы. Кто за?
Рука Чижова взметнулась вверх первая, дрожащая, но решительная. Затем – рука одного из младшекурсников. Оля, чуть помедлив, тоже подняла руку, ее щеки горели румянцем. Я поднял свою. Четверо против двоих. Демикин сидел, сжав кулаки на столе, его лицо было темным от сдержанной ярости и бессилия. Он проиграл. Публично.
– Против, – выдохнул он сквозь зубы, но это уже не имело значения.
– Принято, – констатировал я, опуская руку. Внутри – холодное удовлетворение. Первый шаг сделан. Ячейка парализована в развитии, но "рабочее место" создано. И лидер… пошатнулся. – Оля, спасибо. Это смело и важно. Сергей, ребята – будем осторожны с бумагой, чернилами. Ничего лишнего. Иван, – я повернулся к Демикину, стараясь говорить ровно, без триумфа, – твоя энергия нужна. Направь ее на анализ того, что у нас уже есть. На поиск надежных каналов для распространения рукописного слова. Без риска.
Он не ответил. Просто мрачно кивнул, его взгляд, тяжелый и недобрый, скользнул по мне, потом по Оле. Он не сдавался. Он затаился. Это было ясно как день. Но сейчас поле боя осталось за мной.
Собрание быстро распалось после этого. Демикин ушел первым, не прощаясь, тяжело ступая по скрипучим половицам. За ним, перешептываясь, потянулись младшекурсники. Чижов что-то взволнованно говорил Оле, которая кивала, все еще смущенная, но и немного гордая. Я задержался у стола, делая вид, что рассматриваю корешок какого-то древнего фолианта. Воздух все еще дрожал от напряжения, от невысказанных подозрений Демикина, от наивной надежды остальных. Запах пыли и старой бумаги теперь казался привкусом этой двойной жизни.
Когда последние шаги затихли в коридоре, я подошел к двери. Рука на холодной, массивной латунной ручке. За дверью – пустота коридора, пыльные портреты ректоров, гулкая тишина старого здания. И тень Демикина, которая, я знал, уже плетет новую интригу. Маленькая победа в большой, грязной войне. Но война только начиналась. Седов ждал отчета. Я толкнул дверь. Лязг замка за спиной прозвучал как приговор. Не свободе – новой ловушке. Той, что я строил своими руками.
Глава 33
Утро впилось в виски тупой болью. Не столько от света, пробивавшегося сквозь грязные стекла общежития, сколько от ночи. От тех снов. Они не снились – они возвращались. Холодное плечо мертвеца под рукой, его восковое, неподвижное лицо в гробу «Вечного Покоя» – но глаза открывались, и это были глаза Седова. Ледяные, бездонные, оценивающие. «Через день, Грановский. Через день». Слова не звучали, они впивались в мозг, как заноза, отдаваясь эхом в каждом ударе сердца. Я вскидывался на койке, задыхаясь, впиваясь пальцами в влажную от пота подушку. Запах формалина, въевшийся тогда в кожу, казалось, витал в душном воздухе каморки. Реальность возвращалась медленно, принося с собой лишь смену кошмара. Тот – сонный, этот – явь. Одинаково липкий, удушливый.
На лекциях Варламова по магической термодинамике я сидел, как призрак. Формулы плавились на доске в бессмысленные завитки, голос профессора гудел где-то далеко, как шум города за окном. Голова была тяжелой, налитой свинцом и остатками ночного ужаса. Я чувствовал на себе взгляды – любопытные, сочувственные? Или подозрительные? Чуют крысу? Каждый кашель соседа по парте заставлял внутренне сжиматься, каждый шорох бумаги отзывался эхом шагов Петрова. Адреналин вчерашнего противостояния с Демикиным выгорел дотла, оставив лишь пепелище усталости и это гнетущее ощущение слежки, даже когда вокруг лишь сонные студенты. Я ловил себя на том, что машинально черчу на полях тетради не формулы, а перекошенное лицо студента, втащенного в Охранку. Его крик: «Не верьте им!» – сливался в голове с ледяным: «Через день». Рука сама потянулась к внутреннему карману сюртука – пусто. Книга у Седова. Портфель пуст. Остался только я. И мой долг.
Перемена. Шумная толчея в коридоре, запах дешевой колбасы и мела. Я пробивался сквозь нее, как через густой туман, костылем прокладывая путь к выходу во двор. Нужно было глотнуть этого проклятого, сырого февральского воздуха, хоть он и обжигал легкие.
– Григорий?
Голос заставил вздрогнуть. Оля. Она стояла чуть в стороне, у стены, зажатая потоком студентов. Ее каштановые волосы, выбившиеся из-под платка, обрамляли круглое, смущенное лицо. В руках она теребила потрепанный фолиант по артефакторике.
– Я… я хотела сказать… – она замялась, оглядываясь, словно боясь быть услышанной в этом гвалте. – Иван… Демикин… он говорит, надо собраться. Сегодня. У меня. После вечерних лекций. – Она произнесла это быстро, шепотом, и ее щеки залил румянец. – Ты… ты придешь? Пожалуйста? Без тебя… – Она не договорила, но в ее глазах читалась искренняя просьба и тот самый опасный огонек решимости, заставивший ее предложить свою комнату.
Демикин собирает совет. Быстро. Без меня? Или включая меня, но на своей территории? Проверка? Вызов? Ледяная игла кольнула под ребро – не только от старой боли.
– Приду, – ответил я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, спокойно. Уверенно. Как у того, кто знает, что делает. – Конечно, приду, Оля. Спасибо тебе еще раз. Это важно.
Ее лицо осветила робкая улыбка, словно я подарил ей что-то ценное. Эта наивная вера обожгла сильнее любого подозрения Демикина. Я кивнул и двинулся дальше, оставив ее в толпе. Мне было не до воздуха. Мне было к Седову. Отчитываться. Получать новые инструкции. Или просто – напоминание о петле.
Дорога на Гороховую была знакомым маршрутом в ад. Серый свет дня не смягчал мрачных громад доходных домов, их слепых окон, словно пустые глазницы. Тротуар, покрытый утрамбованным снегом и грязью, скрипел под ногами прохожих – спешащих, согбенных, каждый в своем маленьком аду. Я шел среди них, костыль отстукивал мерный такт: Тук. Тук. Тук. – отсчитывая шаги к пропасти. Внутри бушевало. Не страх уже, нет. Злость. Глухая, ядовитая злоба на Демикина, на его тупую напористость, на его попытку перехватить инициативу в моей игре. На Седова, который держит меня на этом поводке. На весь этот проклятый город, пропитанный страхом и предательством. Злость придавала сил, гнала вперед, туда, где пахло дешевым табаком и отчаянием. Она была единственным топливом в этой ледяной пустоте.
В кабинете Седова пахло по-прежнему: пыль, чернила, власть. Он сидел за своим вечно заваленным столом, читая какое-то донесение. Не поднял головы, когда вошел Петров, когда я, отставив костыль, опустился на жесткий стул. Минута тягучего молчания. Только перо скрипело по бумаге. Он заставлял ждать. Наслаждался ожиданием. Это было его орудие пытки – тиканье невидимых часов в тишине.
Наконец, он отложил бумагу. Его белесые глаза медленно поднялись, встретились с моими. Ни приветствия, ни вопроса. Просто холодная оценка. Как лаборант рассматривает подопытного жука.
– Ну-с, господин Грановский, – начал он, голос ровный, почти вежливый, но каждый слог был отточен, как лезвие. – Прошел день. Ваш план действий по воссозданию дееспособ