ной ячейки? Я надеюсь, он столь же… изобретателен, как ваша ночная экскурсия в морг?
Я выложил краткий отчет. Обнаружение стихийно собравшегося кружка в библиотеке. Демикин. Его амбиции лидера. Его опасный, топорный план с типографией. Мои действия – блокирование вербовки, предложение рукописного метода. Комната Оли. Голосование. Моя победа. Победа осторожности над безрассудством. Я говорил четко, подчеркивая логичность и безопасность своей стратегии.
Седов слушал, не прерывая. Его лицо оставалось непроницаемым. Когда я закончил, он медленно достал из ящика портсигар, вытащил папиросу. Чиркнул спичкой. Пламя на мгновение осветило его худое, аскетичное лицо, подчеркнув резкие складки у рта. Он затянулся, выпустил струйку дыма в сторону портрета Императора.
– Стихийно собрались… – повторил он задумчиво, как бы пробуя вкус слов. – Интересно. Значит, инициатива исходила не от вас. Вы… включились в уже идущий процесс. – Он сделал еще одну затяжку, его взгляд уперся в меня. Ледяной, пронзительный. – Не слишком ли пассивная позиция для человека, которому поручено возглавить? Демикин… сильная фигура. Неудобная. Вы позволили ему задать тон. Пусть и… перенаправили его энергию в более безопасное русло. – Он слегка постучал пеплом по краю массивной пепельницы. Звук был сухим, окончательным. – Но факт остается фактом, господин Грановский: вы не создали ячейку. Вы в нее встроились. Как посторонний. Как… конкурент. Это создает ненужные риски. Очень ненужные.
В его голосе не было крика. Не было даже повышения тона. Была лишь спокойная, убийственная констатация моей нерасторопности. И наслаждение от того, как каждое его слово вонзается в самое уязвимое место. Он смаковал мой дискомфорт, мою зависимость.
Злость, тлевшая внутри, вспыхнула ярко и резко. Не против него – против Демикина, против всей этой нелепой ситуации. Против того, что меня держат на цепи и еще упрекают, что я не бегу достаточно быстро.
– Он помеха, – вырвалось у меня, голос звучал хриплее, чем хотелось. – Демикин. И тот щуплый младшекурсник, что не голосовал за предложение Оли. Они не доверяют. Сомневаются. Они – слабое звено. Они могут все сорвать. – Я посмотрел прямо в его ледяные глаза, вкладывая в свой взгляд всю ненависть, которую испытывал к этим «союзникам». – Дайте мне их. Я найду способ. У вас будут арестованные. Настоящие. А я… получу послушное ядро. Без лишних вопросов.
Седов замер. Папироса замерла на полпути ко рту. В его глазах что-то мелькнуло – не удивление, нет. Скорее… любопытство. Как у кота, увидевшего, что мышка не просто пищит, а огрызается. Игривое, жестокое любопытство.
– О-о? – протянул он, и в его голосе впервые появилась едва уловимая интонация. Почти… одобрительная. Как к удачному ходу в шахматах. – Решили убрать конкурентов и заодно… пополнить наши запасы? Прагматично, господин Грановский. Очень прагматично. – Он медленно затянулся, выпустил кольцо дыма. – Очень хорошо. Разрабатывайте план. Четкий. Безопасный для вашего положения в группе. Свяжетесь через Петрова. Когда будете готовы. – Он кивнул в сторону двери, его взгляд уже скользнул обратно к бумагам. Аудиенция окончена. Он получил свое: отчет, подтверждение моей зависимости и… новую игрушку в виде моего озлобленного предложения. И насладился процессом сполна.
Я вышел на улицу. Вечерний Петербург встретил меня не светом, а сгущающимися сумерками. Фонари еще не зажглись, и город тонул в грязно-серых, мутных тонах. Тени домов смыкались над узкой улицей, превращая ее в каменное ущелье. Где-то впереди хлопнула дверь, эхо прокатилось между стенами, как выстрел. Из подворотни донесся пьяный мат, потом всхлипывание. Запах – вечный коктейль: угольная гарь, конский навоз, дешевая похлебка из распаренной капусты и подспудная сладость тлена. Город-труп, медленно разлагающийся в своих каменных саванах.
Я шел быстро, почти не чувствуя боли в ноге, подгоняемый остатками злости после встречи с Седовым и новым, острым азартом. Убрать Демикина. И того щуплого. Двумя мазками кисти очистить поле. Сдать их Седову, как тюки с контрабандой. Пусть их допрашивают, пусть ломают. А у меня останется послушная Оля, запуганный Чижов, те двое младшекурсников. Ядро. Управляемое. И Седов получит свое мясо. Выигрывают все. Кроме них. Но кто они? Помехи. Преграды на моем пути к… к чему? К свободе? Или просто к праву дышать без этой петли на шее? Неважно. Главное – действие. Маневр. Удар по Демикину будет сладок. Очень сладок. Я уже представлял его лицо, когда жандармы ввалятся на собрание. Его тупое непонимание, сменяющееся животным ужасом. Азарт бил горячей волной, заглушая усталость, заглушая голос совести, который пытался прошептать что-то о предательстве. Игра! Это всего лишь игра на выживание, и Демикин – мой противник. Его нужно убрать с доски.
Квартира Оли оказалась в одном из бесчисленных дворов-колодцев на Петроградской. Старый, облупленный дом, пахнущий капустой, мышами и нищетой. Я поднялся по скрипучей лестнице, стуча костылем по шатким ступеням. Нашел дверь. Постучал.
Дверь открыла Оля. Она была в том же темном платье, но без платка, волосы аккуратно убраны. Увидев меня, смущенно улыбнулась.
– Григорий! Ты первый… Заходи, пожалуйста.
За ее спиной в тесном коридорчике маячила фигура пожилой женщины – сухонькой, с острым взглядом и седыми, туго убранными волосами. Тетка. Она торопливо натягивала поношенную, но чистую шаль.
– Оленька, я к Марье Ивановне, – проговорила она скороговоркой, избегая моего взгляда. – Вы тут… чайку попьете, поговорите. Я не помешаю. – В ее голосе звучало натянутое одобрение и явное желание поскорее удалиться. Она явно представляла себе что-то вроде студенческих посиделок с флиртом.
– Тетя! – Оля вспыхнула ярким румянцем, смущение сковало ее. – Это… это просто собрание! По учебе! Совсем не то!
– Конечно, конечно, по учебе, – буркнула тетка, уже просовываясь мимо меня в дверь. Ее взгляд скользнул по моему лицу, по костылю – оценивающе, без особого интереса. – Не шумите только. И чайник потом убери, Оль, чтобы не пригорел. – И она скрылась на лестнице, ее быстрые шаги быстро затихли.
Оля стояла, опустив глаза, щеки ее пылали. Казалось, она готова была провалиться сквозь пол.
– Прости… – прошептала она. – Она всегда так…
Комната Оли оказалась каплей тепла в ледяном море Петербурга. Маленькая, как скворечник, заточенная под самую крышу старого дома, она дышала неожиданным уютом, продиктованным бедностью, но не убогостью. Запах свежевымытых деревянных полов, еще влажных, смешивался с терпким ароматом заварки и чем-то сдобным, сладковатым – видимо, тетка успела поставить пирог в печь перед уходом. Сквозь запотевшее окошко, затянутое потертой кисеей, лился тусклый свет угасающего дня, окрашивая всё в мягкие, серо-голубые тона сумерек. В углу потрескивала, отдавая жаром, небольшая печурка-голландка. Стены были просто побелены, кое-где потемнев от времени и копоти. Книги по артефакторике и потрепанные тома стояли на простых полках; узкая железная кровать аккуратно застелена лоскутным одеялом; крошечный стол покрыт домотканой скатертью с простым узором. Ничего лишнего. Но в этой чистоте, в тепле печи, в тихом уюте, противостоящем мраку за окном, было что-то цепляющее душу. Островок. Ложный, но манящий.
– Садись, пожалуйста, – Оля засуетилась, смущенно указывая на единственный стул у стола. Сама же быстро скользнула к печке, прихватив рукавицей чугунный чайник, который уже начинал петь тонким голоском. – Сейчас закипит. И… и пирожок с капустой есть, тетя пекла утром. Не знаю, понравится ли… – Голос ее дрожал от робости, щеки все еще пылали после эпизода с теткой.
Я опустился на стул, прислонив костыль к прохладной побеленной стене. Неловкость висела в воздухе гуще пара от чайника. Я огляделся, стараясь не смотреть на нее прямо. Мой взгляд скользнул по скромным полкам, по аккуратно свернутому вязанию на комоде… и невольно вернулся к ней. Она стояла спиной, доставая из шкафчика две простые чашки – фаянсовые, без позолоты. И в этот момент, в мягком, рассеянном свете из окна и теплом, колеблющемся отсвете от открытой дверцы печи, я вдруг увиделее.
Оля. Не просто знакомое лицо с артефакторики. Не просто «каштановая девушка». Она была… красивой. Неброско, по-домашнему. Не та красота, что бьет в глаза, как у Юлианы, а та, что прячется, как роса в траве. Линии ее чуть полноватого лица были мягкими, округлыми, дышали какой-то внутренней добротой. Каштановые волосы, собранные в небрежный, тугой узел, оставляли открытой нежную линию шеи; несколько упрямых прядей выбились и мягко вились у висков. Когда она повернулась, неся чашки, ее глаза – большие, серо-зеленые, как лесное озеро в пасмурный день – на мгновение встретились с моими. В них не было кокетства, только искренняя забота и все то же смущение. Она быстро опустила ресницы, длинные и темные, отбрасывавшие тени на щеки. Простая, темная блуза и юбка скрывали фигуру, но в ее движениях, когда она ставила чашки и снимала шипящий чайник с плиты, была какая-то особая, тихая грация. Она словно вся светилась изнутри этим теплом, этой готовностью помочь, этой верой – пока еще слепой – в меня. Эта красота была не для показухи. Она была для дома. Для тишины. И от этого становилось вдвойне горько и стыдно.
– Спасибо, Оля, – сказал я, принимая чашку. Аромат крепкого, свежего чая ударил в нос. – Очень… спокойно у тебя. Прямо глоток воздуха.
Она улыбнулась, налив чай и себе, и поставив на стол тарелку с теплым, румяным пирожком. Запах тушеной капусты, ржаной муки и топленого масла смешался с чайным, создавая почти идиллическую картину домашнего очага.
– Ой, да что ты… – она махнула рукой, но удовольствие от комплимента читалось в ее глазах. – Комната крошечная, конечно. Но тетя старается. И… и я рада, что хоть так могу помочь. Общему делу. – Она произнесла последние слова чуть громче шепота, но все равно оглянулась на дверь.
Мы сидели, пили горячий, душистый чай. Молчание было неловким, но уже не таким тягостным. Я отломил кусочек пирога – он был простым, сытным, по-крестьянски вкусным, с хрустящей корочкой.