– Как у Варламова? – спросила она наконец, чтобы разрядить тишину. – Говорят, на следующей лекции начнет разбирать синтез кристаллов сжатия… Уму непостижимо!
Я кивнул, с трудом вспоминая сегодняшнюю муть в голове.– Да, темный лес. Формулы – как древние руны. Особенно после бессонной ночи. – Я не стал уточнять, что за ночь. Но она понимающе кивнула, ее взгляд скользнул по моим, наверняка, запавшим глазам.– У меня тоже голова гудела, – призналась она. – После вчерашнего… в библиотеке. Все так… напряженно было. Но ты так здорово все направил! Демикин просто бушевал потом, – она понизила голос, – но ты был прав. Его план… это же чистое безумие.
Разговор потек медленно, как дым из печной трубы. Оля говорила о сложностях с расчетом базового артефакта – стабилизатора потоков, – я вставлял что-то о непознаваемости варламовских формул. Говорили о вечно ворчливом библиотекаре, о промозглом холоде в аудиториях, о том, долго ли еще продлятся морозы. Ничего важного. Ничего опасного. Просто слова. Тепло чая разливалось по телу, сладковатый привкус капусты, тепло от печки, ее тихий, спокойный голос… Казалось, стальные тиски, сжимавшие виски с момента выхода из Охранки, слегка ослабли. Тяжесть в груди, вечный камень тревоги и вины, на миг стала легче. Я смотрел на ее руки – нежные, но с крепкими пальцами мастерицы, знающей толк в металле и эфире, – на то, как она поправляет непослушную прядь волос, на теплый свет в ее глазах, когда она говорила о надежде на удачный проект. Здесь, в этой маленькой, пропахшей чаем, пирогом и дымком комнатке, под тихий треск дров в печи, кошмар Гороховой, ледяной взгляд Седова, ненавистный оскал Демикина – все это отступило. Стало призрачным. На одно короткое, обманчивое мгновение я забыл. Забыл о поводке. Забыл о предательстве. Просто пил чай. Просто был. И это было… легко. Почти как раньше.
Тишину нарушил робкий стук в дверь. Оля встрепенулась.
– Наверное, Сергей, – улыбнулась она, вставая. – Он всегда такой тихий…
Она подошла к двери, отодвинула щеколду.
В проеме, съежившись от холода и явного страха, стоял Сергей Чижов. Его тщедушная фигура казалась еще меньше в растопыренном пальтишке, лицо было сизым от мороза, а глаза, огромные и испуганные, как у затравленного зверька, сразу метнулись ко мне, ища подтверждения, что здесь безопасно.
– Проходи, Сергей, проходи! – приветливо сказала Оля. – Чай горячий, пирожок теплый. Как раз вовремя!
Чижов шмыгнул внутрь, торопливо снимая пальто и шарф.
– Здравствуйте… Григорий… Ольга Петровна… – забормотал он, кланяясь. – Извините, что опоздал… Боялся, что за мной следят… Оборачивался на каждом углу… – Его дыхание было частым, прерывистым.
Оля помогла ему повесить одежду на гвоздь у двери, пододвинула табурет. Я кивнул ему, стараясь выглядеть спокойным. Атмосфера снова изменилась – Чижов принес с собой с улицы не только холод, но и свой вечный, липкий страх. Однако после Седова, после моих черных дум, даже этот страх казался чем-то… понятным. Неопасным. Я налил ему чаю из глиняного кувшина.
– Отогревайся, Сергей. Здесь тепло. – Мои слова прозвучали уверенно. Он жадно кивнул, схватил чашку дрожащими руками. Оля пододвинула ему пирожок.
– Спасибо… Большое спасибо, – прошептал он. – Вы не представляете… После вчерашнего… Я всю ночь не спал. Думал, что Демикин… что он… – Он не договорил, глотнул горячего чаю и закашлялся.
– Демикин просто горячий, – мягко вставила Оля, доливая чай в свою чашку. – Но Григорий все правильно сделал. Теперь у нас есть место. Тихое. Можно работать. Думать. – Она посмотрела на меня с таким открытым доверием, что внутри что-то екнуло.
Чижов кивал, глядя на меня с подобострастным обожанием.
– Да, да! Без вас, Григорий… я не знаю, что бы мы… – Он снова замолчал, сжавшись на табурете.
Мы снова заговорили. Уже втроем. Оля рассказывала о сложностях с артефактом, Чижов робко вставлял что-то о своих страхах перед предстоящим экзаменом по древним рунам. Я старался поддерживать разговор, подбадривать их, чувствуя, как на меня ложится незримая мантия лидера. Тепло печки, запах чая, пирога, мокрой шерсти от сохнущего пальто Чижова, тихие голоса – все это сплеталось в плотный, убаюкивающий кокон. Давление Седова, зловещий срок, сам Демикин – все отодвинулось. Здесь, сейчас, я был нужен. Я был своим. Ложь казалась не такой страшной. Ради этогоуюта, ради этойверы… Минута слабости. Минута забытья.
Я отхлебнул чаю, посмотрел на Олю. Она ловила мой взгляд и снова смущенно опустила глаза, но улыбка не сходила с ее губ. Ее серо-зеленые глаза в теплом, неровном свете от печи казались бездонными и такими… чистыми. Чижов тихонько жевал пирожок, уже чуть расслабившись. Тишину нарушал только треск поленьев да тиканье старых часов с маятником, висящих на стене.
И в эту самую секунду, когда иллюзия покоя достигла пика, в дверь грянули.
Не робкий стук Чижова. Не вежливый постук.
ТУК! ТУК! ТУК!
Тяжелые, наглые, требовательные удары кулачищем по дереву. Дверь задрожала. Чашки на столе звякнули. Весь хрупкий уют взорвался.
Чижов вскрикнул, роняя остаток пирожка. Чашка Оли со звоном стукнула о блюдце, чай расплескался по скатерти. Ее глаза, только что теплые, расширились от внезапного, животного ужаса. Она вжалась в спинку стула, побледнев как полотно.
Я замер. Ледяная волна прокатилась по спине. Адреналин ударил в кровь. Кто?Сердце колотилось, гулко отдаваясь в тишине, наступившей после трех роковых ударов.
Тишина длилась одно мгновение. Потом снаружи раздался грубый, хорошо знакомый, налитый злобой и нетерпением голос:
– Ольга Петровна! Открывай! Это Иван! - прокричал низкий голос из-за двери. - Долго мне тут на холоде торчать?!
Глава 34
- Дверь распахнулась, впустив не просто холодный февральский воздух, а саму грубую, неотёсанную энергию Ивана Демикина. Он заполнил собой тесное пространство комнаты Оли, как медведь, ввалившийся в берлогу. Снег на его широких плечах и шапке-ушанке уже подтаивал, оставляя темные пятна на чистом полу. Его лицо, обветренное, с крупными, жесткими чертами, было хмурым, глаза – серыми булыжниками – сразу нашли меня, за столом. В них мелькнуло что-то – не удивление, а скорее раздраженное подтверждение ожиданий.
– Грановский, – бросил он вместо приветствия, скидывая шапку и тяжелое пальто прямо на табурет у двери. – Уже здесь. Не теряешь времени.
– Иван, – кивнул я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, почти нейтрально. – Пришел обсудить дальнейшее? Оля напоила чаем. Отогрейся.
Оля, сжавшись от его напора, робко предложила чашку. Чижов на своем табурете съежился еще больше, будто пытаясь стать невидимым. Демикин махнул рукой, но чашку взял, тяжело опустившись на единственный свободный стул, который скрипнул под его весом. Он оглядел нашу маленькую компанию – Олю с ее тревожными глазами, перепуганного Чижова, меня – с тем же презрительным скепсисом, что и в библиотеке.
– Обсуждать? – фыркнул он, отпив глоток горячего чая. – Что обсуждать? Сидим тут, как мокрые курицы в тепле, пока там… – он махнул рукой в сторону окна, за которым сгущались сумерки Петербурга, – …пока там кипят. Рабочие на Невском судостроительном бастуют! Опять! Зарплаты требуют, условия! А мы? Переписываем листовки от руки? Это же смех!
Он говорил горячо, искренне. Его грубоватость была от провинции, от простоты, но в этой простоте горел настоящий огонь – огонь возмущения и желания действовать. Опасный огонь. Именно то, что мне было нужно. Но подбросить поленьев нужно было осторожно.
– Иван, – начал я спокойно, делая вид, что взвешиваю его слова. – Бастуют – факт. Кипят – факт. Но что мы можем? Горстка студентов. Кружок едва собрался после разгрома. У нас нет связей, нет ресурсов, нет… понимания реальной ситуации на заводах. Броситься туда сейчас – это не помощь, это самоубийство. И для нас, и для них. Охранка только и ждет повода. – Я посмотрел на Олю, на Чижова. – Мы только привлечем внимание туда, где его и так слишком много. И погубим то немногое, что начинаем строить здесь.
– Строить? – Демикин ударил кулаком по столу. Чашки подпрыгнули. Оля вздрогнула. – Что мы строим, Грановский? Архив запрещенных цитат? Клуб по интересам? Мы должны быть с народом! Не в теории, а на практике! Они там дерутся за кусок хлеба и человеческие условия, а мы тут чаи распиваем да бумажки мараем!
Он был искренен. Чертовски искренен. И в этой искренности была его слабость. Его можно было направить. Подтолкнуть. Сделать так, чтобы он сам предложил петлю, в которую сунет голову.
– С народом… – повторил я задумчиво, как будто размышляя вслух. – Да, это цель. Но как? Броситься на баррикады с криками? Нас просто сотрут, как пыль. Идеи распространяются иначе. Тихо. Системно. – Я сделал паузу, глядя на пламя в печурке. – Вот, например, в Англии… рабочие создают свои кассы взаимопомощи. Не профсоюзы сразу – это здесь смерти подобно, – я подчеркнуто посмотрел на Демикина, – а именно кассы. Фонд, куда все вносят понемногу. Оттуда помогают тем, кто заболел, кого уволили, кто в беде. Это объединяет. Дает силу. Учит солидарности. Без громких слов, без немедленных столкновений с хозяевами или… властями. – Я обвел взглядом слушателей, стараясь говорить убедительно, как теоретик, размышляющий о долгосрочных перспективах. – Это фундамент. Медленный, но прочный. Когда такая касса окрепнет, появится доверие, тогда можно думать и о чем-то большем. О защите прав. Об образовании для рабочих. Но начинать нужно с малого. С реальной, осязаемой помощи здесь и сейчас. Без риска быть тут же раздавленными.
Я видел, как загорелись глаза Демикина. Не от моего осторожного плана, а от слов "реальная помощь", "солидарность", "фундамент". Он ухватился не за осторожность, а за саму суть – действие. Помощь сейчас.
– Касса! – выдохнул он, перебивая меня. – Верно! Ты прав, Грановский! – В его голосе прозвучало неожиданное одобрение, но тут же сменилось привычной напористостью. – Но зачем ждать, пока она окрепнет где-то в туманном будущем? Почему не начать сразу? Вот эти ребята с судостроительного – они сейчас в беде! Забастовку подавят, руководителей – в тюрьму или под надзор, а семьи – без куска хлеба! Им помощь нужна сейчас! Наша касса – она ведь не только для нас! Она – первый шаг к той самой солидарности! Мы можем собрать хоть немного! Хоть на хлеб детям! И передать! Через надежных людей! Через жен, детей! Это же конкретное дело! Не болтовня!