– Вадим! К стене! Прикрой спиной! – ревел Демикин, отбиваясь. Он махнул рукой – кусок отколотого булыжника с тротуара взлетел, как пушечное ядро, сбив с ног еще одного пешего полицейского. Грохот. Визг. Пыль. Земля вокруг него шевелилась, как живая, образуя мелкие рвы и бугры, пытаясь схватить за ноги врагов. Камни мостовой вибрировали под его властью.
Оля вцепилась в мой рукав мертвой хваткой. Ее пальцы ледяные, ногти впивались сквозь ткань. Дыхание частое, прерывистое, как у загнанного зверька. Глаза огромные, полные ужаса, следили за тем, как огненная стрела Вадима едва не задела женщину с ребенком. Чижов, стоявший рядом, просто завыл, высоко и тонко, закрыв лицо руками, сжавшись в комок посреди бушующего ада, неспособный двинуться. Николай, коренастый и сильный, пытался оттащить его, ругаясь сквозь стиснутые зубы, отбиваясь локтем от толкотни. Вадим отстреливался лихорадочно, огненные вспышки мелькали, как судорожные сигналы бедствия, привлекая все больше внимания. На него уже скакали двое конных, нагайки занесены для удара.
Хаос. Идеальный хаос. Дым от погасших стрел смешивался с паром от дыхания и коней, с пылью, с едкой гарью от лопнувшего фонаря. Крики, стоны, лязг металла, треск нагаек по коже и ткани, дикое ржание, плач детей, ругань. Рабочие били кулаками, хватались за ноги коней, падали под ударами, под копытами. Магия Демикина и Вадима только подливала масла, делая расправу целенаправленнее, ожесточеннее. Петров стоял чуть сзади, на небольшом возвышении у тумбы, наблюдая, как его отлаженный механизм перемалывает плоть. Его взгляд, методичный, как у бухгалтера, скользнул по лицам, отмечая активных. По мне. Мимо. Без интереса. Я был никто. Статист. Топливо для отчета.
Время.Сейчас.
– Оля! Николай! Чижов! – мой голос, резкий, командный, как удар хлыста, пробился сквозь гвалт. – За мной! Вон в ту подворотню! Быстро! Тащи его!
Я рванул Олю за собой, не глядя, почувствовал, как она спотыкается, как Николай, с силой выругавшись, подхватил под локоть оцепеневшего, почти обмякшего Чижова, буквально поволок его. Мы нырнули в темный провал между домами, в вонь помоек, старого камня и крысиного гнезда. Холодная тьма обняла после ослепляющего мельтешения огней и стали.
Именно в этот момент, на пороге подворотни, я обернулся. На долю секунды. Ровно столько, чтобы пронзить взглядом бушующий ад площади.
Демикин стоял спиной к стене облупленного дома, отбиваясь камнями и земляными щупальцами от троих жандармов – не городовых, а именно охранки, в темных шинелях. Лицо – маска ярости, кровь текла из разбитого виска. Но глаза… глаза на миг нашли меня сквозь дым, пыль и мельтешение фигур. В них было не просто бешенство. Былопонимание. Глубокое, леденящее, как взгляд мертвеца в морге «Вечного Покоя». Он видел мой легкий, почти незаметный кивок в сторону Петрова, когда тот только появился на перекрестке. Видел, как я отвел взгляд, делая вид, что не заметил сигнала. Сложил пазл. Поздно.
Наши глаза встретились через два десятка шагов хаоса. В его взгляде не было вопроса. Только проклятие. Немое, огненное, прожигающее душу. Предатель.Потом жандармская нагайка – тяжелая, с кожаной оплеткой – хлестнула его по лицу со всей дури. Он вскрикнул, отпрянул, потеряв концентрацию. Земляные щупальца ослабли. И в этот момент двое других набросились, как псы, сбивая с ног, прижимая к грязному снегу. Вадим уже лежал ничком метрах в пяти, его руки грубо скручивали за спину веревкой, лицом в красную от крови лужу. Петров, неспешно подойдя к месту схватки с Демикиным, что-то сказал, указывая на него пальцем в кожаной перчатке. Приказ. Добыча опознана.
Мы рванули дальше, вглубь лабиринта задворок, оставив за спиной клокочущий котел площади. Крики, стук копыт, удары, два молодых голоса – один хриплый, захлебывающийся яростью , другой – тонкий, полный боли и ужаса. Их заглушал рев толпы и методичный свист нагаек. Колесо провернулось. Остановилось. Раздавило всех, кто стоял на моём пути.
Мы выбежали на пустынную, узкую улицу, освещенную лишь одним мигающим газовым фонарем. Где-то далеко, за спиной, еще доносился приглушенный гул бойни, но здесь было тихо. Мертво. Только наши хриплые вздохи, прерывистый стон Чижова и всхлипывания Оли нарушали гнетущую тишину. Фонарь через дорогу мигал, будто подмигивая цинично, освещая струйки пара от нашего дыхания. Оля прислонилась к холодному, облупленному забору, вся дрожа крупной дрожью. Ее платок съехал, каштановые волосы растрепались, прилипли ко лбу и щекам. Лицо было мокрым от слез, грязи и – я заметил – брызг чужой крови на подбородке. Она смотрела на меня. Не с упреком. С вопросом. С надеждой. С тем же слепым, безрассудным доверием, что и в ее уютной комнатке под крышей. Доверием к спасителю.
– Григорий… – прошептала она, задыхаясь, голос сорвался в истерической дрожи. – Иван… Вадим… Они же… Их… – Она не могла договорить, сжалась, обхватив себя руками, будто от холода, которого не было.
Я подошел, шаг за шагом, костыль глухо стучал по мерзлой земле. Взял ее холодные, дрожащие руки в свои. Смотрел прямо в ее серо-зеленые глаза, полные страха, слез и ожидания спасения. От меня. Железо внутри сжалось холоднее самого лютого февральского ветра. Но лицо оставалось спокойным. Твердым. Лицом лидера.
– Они отвлекли, Оля, – сказал я тихо, но так, чтобы слышал Николай, тащивший Чижова. Голос – скала посреди шторма. – Отвлекли внимание, огонь на себя, чтобы мы могли уйти. Чтобы кружок не погиб весь. Чтобыделожило. Они… герои. – Слова падали, как тяжелые, кованые гвозди. Ложь, обернутая в фольгу подвига. Горькая, необходимая, цементирующая власть. – Теперь наша очередь. Держаться. Работать. Ради них. Ради будущего.
Она всхлипнула, глухо, как раненый зверек, кивнула, не в силах говорить. Потом внезапно прижалась лбом к моему плечу, ища опоры, защиты. Доверяла. Всегда. Николай стоял, оперевшись о забор, мрачно смотрел в темноту, сжимая кулаки так, что костяшки побелели. На его скуле темнел синяк. Чижов тихо стонал, обхватив голову руками, его тщедушное тело сотрясали судороги страха.
Я обвел их взглядом. Выжившие. Израненные. Испуганные. Потерявшие товарищей. Смотрящие на меня. Без Демикина с его опасной горячностью. Без сомневающегося щупляка Вадима. Ядро. Послушное. Управляемое. В сумраке пустынной улицы, под мигающим фонарем, пахло гарью, кровью, потом и победой. Горькой. Липкой. Как сажа на пальцах после пожара, сжегшего все старое.
– Идем, – приказал я, отпуская Олю, но давая ей опереться на мою руку. Голос не терпел возражений. – Быстро. Пока не перекрыли квартал. Николай, поддержи Чижова. Оля, держись.
И повел их дальше. В темноту. В будущее. Построенное на крови и предательстве. Костыль отстукивал мерный такт по мерзлой земле: Тук. Тук. Тук. Отсчитывая шаги в новую, еще более глубокую пропасть. Но теперь – мою. И моих верных.
Мы петляли по лабиринтам промозглых улиц и вонючих дворов-колодцев больше часа. Каждый шаг отдавался болью в ноге, каждый шорох за углом заставлял сердца колотиться чаще. Чижов почти обвис на плече Николая, его ноги волочились, дыхание было прерывистым, как у загнанной собаки. Оля шла рядом, крепко держась за мою руку, ее пальцы все еще ледяные, а плечи вздрагивали от подавленных рыданий. Николай молчал, но его тяжелые шаги и хмурый взгляд, блуждающий по темным окнам, говорили о ярости и беспомощности. Запах страха витал вокруг нас гуще вечернего тумана – кислый, животный.
Наконец, знакомый облупленный фасад вырос из темноты. Спасительный подъезд. Мы почти ввалились внутрь, сбившись в кучку у скрипучей лестницы. Запах капусты и мышей, вечный спутник этого дома, на миг показался уютным. Поднимались медленно, прислушиваясь. Тишина. Только наши шаги да стук костыля по шатким ступеням. Дверь в комнату Оли отворилась с привычным скрипом.
Внутри было холодно. Печурка-голландка в углу давно потухла. Тусклый свет одинокой керосиновой лампы, стоявшей на столе, отбрасывал дрожащие тени на побеленные стены. Воздух был спертым, пахнул остывшей пылью и чем-то затхлым. Книги на полках стояли неровно, как будто их торопливо ставили обратно. Узкая кровать была не заправлена, лоскутное одеяло сбито в комок. На столе – пустая кружка и тарелка с засохшими крошками. Уют, теплившийся здесь прежде, испарился, оставив после себя лишь оболочку – маленькую, бедную, пронизанную страхом и усталостью.
– Садитесь… – прошептала Оля, машинально скидывая платок. Ее движения были заторможенными, как у лунатика. Она потянулась к печке, потом вспомнила, что дров нет, и опустила руки. Беспомощно огляделась. – Чай… сейчас поставлю…
– Не надо, Оль, – сказал я, опускаясь на единственный стул. Боль в ноге наконец заявила о себе в полный голос. – Присядь. Отдышись.
Николай почти бросил Чижова на табурет у двери. Тот съежился, уткнув лицо в колени, тихонько постанывая. Николай сам прислонился к стене, скрестив руки на груди. Его лицо в полумраке казалось высеченным из камня – сжатые губы, глубокие тени под глазами, синяк на скуле, теперь отчетливо проступивший. Он смотрел в одну точку на полу, но взгляд был острым, как заточенный нож.
Тишина повисла тяжко. Давящая. Прерываемая только тиканьем старых часов с маятником на стене и прерывистым дыханием Чижова. Страх преследования медленно отступал, сменяясь оцепенением, шоком от увиденного и содеянного. Оля стояла посреди комнаты, обхватив себя руками, будто замерзла. Ее глаза, опухшие от слез, блуждали по стенам, не находя пристанища. Она поймала мой взгляд.
– Григорий… – голос ее сорвался. – Что теперь? Иван… Вадим… Охранка… Они же все расскажут… Нас найдут…
– Не найдут, – ответил я твердо, опираясь руками на костыль, стоявший рядом. Голос звучал спокойно, уверенно. Как у человека, который знает. – Они не видели, куда мы скрылись. Петляли долго. След простыл. Главное – не паниковать. Не делать глупостей.
Николай мрачно хмыкнул, не отрывая взгляда от пола.– Не паниковать? После этого? – Он резко выпрямился. – Демикина схватили! Вадима! На наших глазах! Жандармы! А мы… мы сбежали. Как крысы.