Микро-паттерн Варламова… Самоорганизация эфирного поля на грани коллапса… Я разбирал его на атомы мысли, прослеживая каждую колебательную моду, каждую флуктуацию энергии. Мои собственные формулы стабилизации кристаллической решетки для «Кристалла», изначально призванные создавать надежные аккумуляторы магической силы для военных нужд , обретали вдруг пугающую, грандиозную глубину. Они были не просто инструкцией по сборке батарейки. Они были… ключом.
Я видел это с кристальной ясностью математика, для которого мир – это уравнения. Уравнения Варламова описывали рождение порядка из хаоса. Мои уравнения – удержание этого порядка, стабилизацию возникшей структуры. Сочетая их, адаптируя, вводя поправки на нелинейность и обратную связь… Теоретически… Теоретически можно было не просто продлить жизнь микро-эгрегору. Можно было создать его. С нуля. Запрограммировать. Не гигантский, многовековой монстр вроде христианского эгрегора, питаемый миллионами молящихся, а небольшой, управляемый, искусственный. Сфокусированный на конкретной идее, задаче, эмоции. Источник силы, не зависящий от веры толпы, а подконтрольный одному разуму. Моему разуму.
Мысль была настолько оглушительной, что я откинулся на спинку стула, зажмурившись от внезапной усталости и головокружения. Сила. Настоящая сила. Не грубая мощь стихий, как у Демикина, не хлипкие огненные стрелы Вадима. Что уж там, даже не мои эфирные заклинания, которые на голову превосходили даже Меншикова. Фундаментальная власть над самой тканью магической реальности. Власть, о которой Петров с его нагайками и Седов с его сыскным отделением не могли и помыслить. Ключ лежал здесь, на этих покрытых формулами листах, в моей голове. И я никому, никому не собирался его отдавать. Ни Варламову с его наивным восторгом первооткрывателя, ни тем более Седову.
Но Варламову нужно было что-то сказать. Ему нужен был отчет, прогресс, оправдание его энтузиазма. Я взял чистый лист и начал писать. Твердым, четким почерком. Сухим языком математика. Да, связь между стабилизацией материального носителя, кристалла, и устойчивостью энергетического паттерна прослеживается. Да, мои методы могут потенциально увеличить время жизни паттерна на порядки. Но. Тут я сделал паузу, выбирая слова, которые звучали бы убедительно и отводили от истины. При попытке масштабирования системы, при увеличении энергии или сложности паттерна до уровня, скажем, практического применения, возникают неустранимые на данном этапе флуктуации обратной связи. Энергетический паттерн начинает взаимодействовать сам с собой, порождая нестабильные гармоники, которые неизбежно приводят к коллапсу всей структуры. Потребуются фундаментальные прорывы в теории нелинейных резонансов или… тут я позволил себе легкую, почти мечтательную нотку… открытие новых принципов сдерживания энтропии в магических полях. Пока это тупиковая ветвь для практики, профессор. Но феноменологически – безумно интересно!
Я перечитал написанное. Звучало убедительно. Научно. И указывало путь в тупик. Достаточный, чтобы удовлетворить пытливый ум Варламова и отвадить от опасных вопросов. Он примет это. Он любил тупики – они бросали вызов.
Когда я наконец выбрался из своей пещеры, чтобы отнести отчет в лабораторию, мир показался ослепительно ярким и чужим. Ноги подкашивались не только от остаточной слабости, но и от непривычки ходить. Воздух, холодный и влажный, пахнувший снегом и угольной гарью, обжег легкие. Варламов встретил меня с распростертыми объятиями, едва не опрокинув хрупкий спектрометр.
– Грановский! Боже мой, вы выглядите как призрак! Но какая работа! – Он лихорадочно пролистал мой отчет, бормоча: «Флуктуации обратной связи… Гармоники… Да, да, логично… Энтропия… О, как точно подмечено!» Он поднял на меня сияющие глаза. – Тупик? Возможно! Но какой элегантный, какой научный тупик! Это дает пищу для десяти новых диссертаций! Мы продолжим! Обязательно продолжим! Камера №4 уже почти готова для нового цикла экспериментов!
Его радость была чистой, незамутненной. Он не видел ключа. Он видел прекрасную головоломку. И в этом была его безопасность. И моя. Мы говорили еще час, обсуждая технические детали, возможные модификации установки. Научный азарт на время заглушил гул тревоги, вечно живший под ребрами. Здесь, среди гудящих машин и пахнущих озоном схем, я мог почти забыть, кто я и что сделал. Почти.
Вышел из Физического корпуса поздно. Сумерки уже сгустились в настоящую ночь, прорезаемую редкими желтыми пятнами газовых фонарей. Морозец щипал щеки. Я решил пройтись, хотя бы до конца улицы и обратно, чтобы проветрить голову, набитую формулами и притворством. Шаг был еще не совсем уверенным, но костыль остался в комнате. Только легкая, едва заметная хромота напоминала о прошлом. Я шел, глядя под ноги, на тротуар, выложенный крупными, скользкими от наледи камнями, вдыхая колючий воздух.
– Барин! Позвольте копеечку на хлебушек… – хриплый голос раздался у самого плеча.
Я вздрогнул, отшатнувшись. У стены, в глубокой тени между двумя фонарями, стоял дворник. Невысокий, сгорбленный, в рваном тулупе и валенках, обмотанных тряпьем. В руках – деревянная лопата. Лицо скрывал воротник и шапка-ушанка, надвинутая на лоб. Обычная картина для петербургской ночи.
– Нет мелочи, – буркнул я автоматически, стараясь обойти его.
Он неожиданно шагнул в сторону, преграждая путь. Не агрессивно. Скорее, навязчиво.
– Барин, не гневитесь… – он протянул руку, но не пустую. В грязной варежке был смятый клочок бумаги. – Подобрал, думал, вам обронили… – Его голос был тише, намеренно невнятным.
Ледяной комок сжался у меня под сердцем. Я молча взял бумагу. Дворник тут же отступил назад, в тень, будто растворяясь в ней, и снова принялся вяло сгребать несуществующий снег лопатой. Я не стал смотреть на него. Развернул бумагу. Ничего, кроме адреса: Гороховая, 2. Каб. 37. Срочно.
Ни подписи. Ни печати. Никаких лишних слов. Но смысл был ясен как божий день. Капитан Седов вызывал на ковер отчитываться. А отчитываться было не о чем. Кружок после разгрома и ареста Демикина и Вадима – в полупараличе. Оля, Николай, Чижов – в шоке. Вербовка новых сил даже не начиналась – я был погружен в формулы Варламова. Демикин, может, заговорил под пытками о чём-то, что ему не понравилось? Мысль ударила, как обух.
Гороховая, 2. Адрес, от которого веяло леденящим душу холодом, куда более страшным, чем февральский ветер. Здание Отделения по Охранению Общественной Безопасности и Порядка. Место, откуда многие не возвращались.
Путь туда был кошмаром наяву. Каждый шаг по скользким мостовым отдавался эхом в пустой голове. Я прокручивал возможные сценарии, искал слова оправдания, лжи, но они рассыпались, как песок. Перед глазами вновь вставали картины площади: штыки, кровь, взгляд Демикина. Предатель. Теперь это слово мог услышать и Седов.
Здание на Гороховой выросло из темноты, как каменный монстр. Мрачное, тяжелое, с редкими освещенными окнами, похожими на прищуренные глаза. Электрические фонари у входа – редкая роскошь для Петербурга – бросали резкие, неестественно белые лучи, выхватывая из тьмы мокрые камни тротуара и лица часовых у ворот. Их шинели казались черными в этом свете, лица – каменными масками. Запахло снегом, углем и чем-то еще – едким, химическим, как дезинфекция. Или страх.
Я назвал фамилию часовому. Он бесстрастно кивнул, пропуская внутрь через узкую калитку в тяжелых воротах. Внутри был другой мир. Мир желтого электрического света, гулко отражающегося от голых каменных стен и плиточного пола. Мир резких запахов: дешевого табака, пота, кожанных ремней, чернил и все той же едкой химии. Мир звуков: далеких, приглушенных шагов по коридорам, скрипа дверей, сдержанных голосов, лязга засовов где-то в глубине. И тишины. Гнетущей, давящей тишины ожидания.
Меня проводили в небольшую, пустую приемную на третьем этаже. Кабинет №37 был рядом. Дверь – массивная, темного дерева, с латунной табличкой. Перед ней – жесткий деревянный диван и два таких же стула. Больше ничего. Желтый свет лампы под потолком резал глаза после уличной темноты. Я сел, стараясь держать спину прямо, положив руки на колени, чтобы скрыть дрожь. Костыль остался дома. Я чувствовал себя уязвимым, голым.
Время тянулось мучительно медленно. Каждая секунда звенела в ушах. Из-за двери кабинета доносились невнятные голоса – низкий, начальственный и другой, робкий, заискивающий. Потом – резкий окрик, стук кулаком по столу. Тишина. Шаги. Дверь соседнего кабинета отворилась, оттуда вышел молодой человек в потрепанном студенческом сюртуке. Лицо его было мертвенно-бледным, глаза огромными, полными животного ужаса. Он не глядя прошел мимо, пошатываясь, будто пьяный. За ним вышел жандармский унтер с бесстрастным лицом и жестом велел следовать. Студент покорно пошел. Его шаги затихли в конце коридора.
Воздух в приемной казался спертым, пропитанным чужим страхом. Я вдыхал его с каждым глотком. Стены, выкрашенные в грязно-желтый цвет, давили. Мне чудилось, что они впитывали крики, стоны, мольбы всех, кто здесь сидел до меня. Что сам камень пропитан отчаянием. Электрический свет, такой яркий и современный, лишь подчеркивал мрак, скрывающийся за этими дверями. Здесь не было места сомнениям, науке, любви Юлианны или энтузиазму Варламова. Здесь была только голая власть. И страх перед ней.
Я вспомнил свои формулы, ключ к созданию эгрегоров. Безумную, ослепительную силу, маячившую где-то в будущем. Но здесь и сейчас, на этом жестком диване, под желтым, безжалостным светом, я был всего лишь мухой, попавшей в паутину. И паук был за той дверью. Седов. Он знал. Он всегда знал больше, чем казалось. Демикин… мог ли он продержаться? Выдержать то, что выдерживали не все? Я сглотнул комок в горле. Кислый вкус страха.
Тук. Тук. Тук. – стучало сердце, отчаянно пытаясь вырваться из клетки грудной клетки. Не костыль, не молоток. Набат. По мне.
Дверь кабинета №37 внезапно распахнулась. На пороге стоял не Седов. Молодой, щеголеватый чиновник в идеально сидящем мундире Охранного отделения. Его взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по мне.