– Грановский? – спросил он без интонации.
– Я, – ответил я, вставая. Голос прозвучал хрипло, чужим.
– Капитан вас ждет. Проходите.
Он отступил в сторону, пропуская меня в проем двери. За его спиной виднелся угол массивного стола, стопки бумаг, темно-зеленая обивка стен. И ощущение ловушки, захлопывающейся.
Я сделал шаг вперед. Навстречу капитану Седову. Навстречу суду. Навстречу пропасти, которая могла оказаться глубже, чем все предыдущие. Желтый свет приемной остался сзади. Впереди был только мрак кабинета и неумолимый взгляд хозяина Гороховой, 2.
Щеголеватый чиновник пропустил меня внутрь и мягко закрыл дверь, оставив один на один с капитаном. Кабинет был таким же, как и в прошлый раз: мрачновато-солидный, с тяжелой мебелью из темного дерева, стопками досье на столе и шкафах, запахом дорогого табака, лакированного дерева и… чего-то еще. Слащавого, химического, как формалин. Капитан Седов сидел за столом, склонившись над каким-то документом. Его перо скрипело по бумаге, ровно, методично. Он не поднял головы.
Я замер у порога, чувствуя, как холодный пот выступил на спине под сюртуком. Свет от зеленого абажура настольной лампы выхватывал его руки – длинные, бледные, с тонкими пальцами, двигавшиеся с хирургической точностью. И часть лица: острый подбородок, тонкие, бескровные губы, сжатые в ниточку. Остальное тонуло в полумраке. Он знал, что я здесь. Он заставлял ждать. Заставлял чувствовать это ожидание. Это был его ритуал. Ритуал унижения.
Секунды растягивались в минуты. Тиканье маятниковых часов на стене било по нервам громче пушечных выстрелов. Тук. Тук. Тук. Воздух был густым, спертым, пропитанным его молчаливой властью и тем сладковато-трупным запахом, что всегда витал вокруг него.
– Капитан, – наконец выдавил я из себя, голос сорвался на хрип. – Вы вызывали.
Перо остановилось на долю секунды. Потом снова заскрипело. Седов не поднял глаз.
– Грановский, – произнес он наконец. Голос был тихим, ровным, без интонаций, как чтение протокола. – Докладывайте. О ходе операции.
Он снова заставил меня говорить первым. Заставил оправдываться. Я знал, что это ловушка, но молчать было страшнее.
– Операция… – я сглотнул комок в горле. – После удаления Демикина и его ближайшего сподвижника, ячейка находится в состоянии реорганизации. Шок, недоверие… Требуется время для консолидации оставшихся элементов под моим руководством и…
– Время, – перебил он мягко, все еще не глядя на меня. Перо снова скрипнуло. – Интересно. А чем вы занимались все это время, Грановский? Пока ваши… элементы пребывали в шоке?
Он подчеркнул "вы", словно иглой.
– Я… работал над учебным проектом. "Кристалл". Для профессора Варламова. Это важно для моего прикрытия, для…
– Развлекались, – перебил он снова, на этот раз подняв голову.
Лампа осветила его лицо полностью. Всегда бледное, сейчас оно казалось восковым, лишенным жизни. Глаза – два кусочка грязного льда – уставились прямо в меня. Ни злобы, ни гнева. Только холодная, бездонная пустота и… любопытство? Как у энтомолога, рассматривающего редкого жука на булавке.
– Развлекались с формулами, пока я жду результатов? – Он слегка наклонил голову. – Пока жду выхода на поставки? На ту крупную рыбу, ради которой вы здесь, Грановский? Ради которой я терплю ваше существование?
Каждое слово било точно в цель. Я чувствовал, как земля уходит из-под ног. Он знал. Знал, что я ничего не делал.
– Капитан, я… – начал я, пытаясь найти хоть какую-то соломинку.
– Вам нравятся развлечения, Грановский? – Он перебил меня в третий раз, вставая из-за стола. Его движения были плавными, экономичными, как у хищника. – У меня тоже есть способы… отдохнуть. Снять напряжение после бумажной работы. Хотите посмотреть? Как я провожу свободное время?
Ледяная рука сжала мне сердце. Его тон был смертельно спокойным, почти дружелюбным. Но в этих ледяных глазах читалось лишь одно: игра началась. И играть буду только я.
– Капитан, я понял. Я прямо сейчас возьмусь… – попытался я в последний раз, но он уже махнул рукой, отмахиваясь от моих слов, как от назойливой мухи.
– Пойдемте. Это… поучительно.
Он прошел мимо меня к двери, открыл ее. Ждал. Его спина была прямой, мундир сидел безупречно. Ни тени сомнения, ни капли волнения. Просто будничная рутина. Я пошел за ним, как загипнотизированный. Ноги были ватными, в ушах гудело.
Коридоры Охранки. Желтый электрический свет. Гулкие шаги по плитке. Запахи: табак, кожа, чернила, формалин… и теперь, по мере движения, к ним примешивалось что-то новое. Тяжелое, медное, влажное. Запах сырости… и крови. Не свежей. Застоявшейся. Старой. Мы миновали лифт и подошли к неприметной железной двери в конце коридора. Седов достал ключ, тяжелый, старомодный. Замок щелкнул громко, как выстрел. Дверь открылась, выпустив волну спертого, ледяного воздуха, насыщенного тем самым ужасным запахом – сырости подвала, ржавчины, экскрементов, дезинфекции и… крови. Много крови.За дверью – узкая, крутая каменная лестница, уходящая вниз, в кромешную тьму. Седов включил переносной электрический фонарь. Луч выхватил покрытые инеем и плесенью ступени.– Осторожнее на ступеньках, – сказал он ровным голосом, словно предупреждал о скользком тротуаре. – Не упадите.Мы спустились. Подвал. Длинный, низкий коридор, теряющийся в темноте за лучом фонаря. По обе стороны – тяжелые железные двери с глазками и крепкими засовами. За некоторыми слышались звуки: сдавленный стон, металлический лязг, глухой удар… а за другими – мертвая тишина, страшнее любых криков. Воздух был ледяным, влажным, резал легкие. Запах крови и страха стал почти осязаемым.Седов шел уверенно, его фонарь выхватывал из мрака лужицы воды на полу, пятна непонятного цвета на стенах. Он остановился у одной из дверей в конце коридора. Не сказал ни слова. Просто открыл тяжелый засов. Скрип желела был пронзительным в тишине. Он толкнул дверь.Слепящий свет ударил в глаза. В маленькой, сырой камере горела единственная мощная лампа под потолком, подвешенная на длинном проводе. Она раскачивалась, отбрасывая пляшущие, гигантские тени. Пол был усыпан песком. В центре, в луче света, стоял простой деревянный стул. К нему веревками было привязано… существо.Сначала я не понял, что это. Фигура в грязном, порванном платье. Голова бессильно склонилась на грудь. Волосы, темные, спутанные, слипшиеся чем-то бурым, закрывали лицо. Все тело было покрыто страшными, фантасмагорическими узорами – синяками всех цветов радуги: от лилового до зеленовато-желтого. Кровоподтеки, ссадины, запекшаяся кровь. Руки, привязанные к спинке стула, были неестественно вывернуты, пальцы распухшие, посиневшие. Одна нога лежала под странным углом.Лампа раскачивалась. Свет скользил по фигуре. И в одном из качаний луч упал на клочок ткани, приколотый булавкой к плечу платья. Грязный, порванный, но… знакомый. Ситцевый, в мелкий цветочек. Я видел этот узор. На пути к Сенной. Женщина… та самая женщина, что заслонила ребенка от нагайки. На помощь которой бросился Демикин. Чьей кровью были забрызганы щеки Оли.У меня перехватило дыхание. Желудок сжался в тугой, болезненный узел. Кислая слюна хлынула в рот. Я едва успел отвернуться и подавить рвотный спазм, ухватившись за холодную, мокрую стену у входа. Мир поплыл.Седов стоял рядом, чуть сзади. Он не смотрел на женщину. Он смотрел на меня. Наблюдал. Его дыхание было ровным, спокойным. Он вдыхал этот воздух – воздух боли, страха и смерти – как аромат дорогих духов. Я чувствовал его взгляд. Холодный, оценивающий, наслаждающийся.– Тщательная работа, – произнес он наконец, его тихий голос был громче любого крика в этой ледяной могиле. – Очень тщательная. Чтобы помнили. Чтобы знали. – Он сделал небольшую паузу, давая мне вдохнуть весь ужас, всю беспомощность. – У вас есть три дня, Грановский. Три дня, чтобы предоставить мне конкретную информацию о поставках. О людях. О чем-то полезном. – Он повернулся ко мне. Его восковое лицо в тени было непроницаемым. Только в глазах, поймавших отблеск лампы, мелькнуло что-то… оживленное. Как у ребенка, видящего новую игрушку. – Иначе… – он кивнул в сторону стула, где беззвучно качалась в такт лампе окровавленная голова, – …вы займете ее место. И ваше развлечение с формулами закончится. Навсегда. Понятно?Он не ждал ответа. Просто развернулся и вышел из камеры, оставив дверь открытой. Его шаги затихли в коридоре подвала. Я остался один. Один с раскачивающейся лампой, с песчаным полом, впитывающим кровь, и с этим… с этим, что когда-то было женщиной. С молчаливым укором. С воплощением того, что ждало меня. Запах крови, ржавчины и формалина смешался в невыносимую, удушливую вонь.Три дня. Слова звенели в голове, смешиваясь со скрипом раскачивающегося провода. Тук. Тук. Тук. – билось сердце, бешено, отчаянно, пытаясь вырваться из клетки страха. Но вырваться было некуда. Только в пропасть. Глубже. Все глубже. Я оттолкнулся от стены, спотыкаясь, и побежал прочь из подвала, из этого ада, наверх, к желтому электрическому свету, который уже никогда не будет казаться просто светом.
Глава 38
Дверь здания на Гороховой захлопнулась за моей спиной с глухим, окончательным звуком, будто вход в ад запечатали. Холодный ночной воздух ударил в лицо, но не освежил – он лишь сменил спертый запах подвала на запах снега, угольной гари и чего-то кислого, доносившегося из ближайшей помойки. Ноги подкосились. Я прислонился к холодной, шершавой стене, закрыв глаза, но под веками немедленно всплыло то, что я видел: раскачивающаяся лампа, песок, впитывающий темное, вонючее месиво, искалеченное, бесформенное тело на стуле… и этот кусочек ситца в цветочек. Женщина с ребенком. Та самая.
Рвотный спазм сдавил горло, подкатил к самому корню языка. Я судорожно сглотнул, зажав рот рукой. Горло жгло кислотой. Но… ничего не вышло. Ни слезы, ни рвоты. Только сухой, мучительный спазм и ледяная дрожь во всем теле, от кончиков пальцев до сведенных челюстей. Вот оно, пронеслось в голове с леденящей ясностью. Привыкаешь. К виду растерзанной плоти. К запаху крови и формалина. К будничности ада. Эта мысль испугала меня куда больше, чем сама перспектива оказаться на том стуле. Я оттолкнулся от стены, заставив ноги двигаться. Шатаясь, как пьяный, я зашагал прочь от этого проклятого места, вглубь темных, немощеных улочек Петербурга.