Ложь лилась легко, как будто я готовил ее годами. Я опирался на реальные знания Варламова о самоорганизации, но извращал цель. В моей голове уже выстраивалась иная схема. Не «эгрегор Кружка». А эгрегор Грановского. Сфокусированный не на идее революции, а на мне. На моей воле, моих целях. Кружковцы, их вера, их ритуалы – лишь топливо. Точки подключения к сети, которая будет питать мою силу. Я лишь немного «скорректирую» фокус при создании структуры, используя свои уникальные знания о фундаментальных паттернах. Они, даже Чижов, ничего не заподозрят. Это слишком ново, слишком невероятно. Они будут верить в общее дело, а сила будет стекаться ко мне. Ключ, найденный у Варламова, превращался в орудие беспрецедентной манипуляции и личного могущества. И это было единственным спасением. От Седова. От стула в подвале. От них самих.
– Это… это гениально, Григорий, – прошептала Оля, ее глаза сияли слезами восторга. – Мы… мы создадим свою силу! Нашу защиту!
– Звучит… дерзко, – пробормотал Николай, потирая подбородок. – Но если это сработает… охранке с их шавками будет не до нас.
– Теоретически… – начал Чижов, но его тут же перебил Николай.
– Хватит теорий! – рявкнул он. – Грановский говорит – есть шанс. Иного выхода у нас все равно нет. Сидеть и дрожать? Ждать, когда придут и за собой уведут? Я – за. За вербовку. За типографию. За этот… эгрегор. Делать будем?
Оля энергично кивнула. Чижов, поймав мой взгляд, сжался и тоже кивнул, быстро, испуганно.
– Будем, – сказал я, чувствуя, как стальная пружина внутри немного разжимается. Первый шаг сделан. Ложь принята. Машина запущена. – Оля, ты знаешь людей в артефактории, кто может помочь с простейшим печатным станком? Детали? Николай, тебе – искать новых. Осторожно. Только проверенных. Не горячиться. Чижов… – я посмотрел на дрожащего юношу, – тебе – продумать возможные простые ритуалы. Символику. Что-то, что можно будет делать быстро, вместе, чтобы активировать и подпитывать нашу… структуру. Займёмся этим вместе. Все ясно?
Они кивнули, уже втягиваясь в новую роль, в новую, опасную, но наполненную странной надеждой игру. Только в глазах Чижова, когда он поднял взгляд на меня, мелькнул тот самый немой вопрос, тот самый смутный ужас понимания, что что-то здесь нечисто. Что фокус смещен. Что энергия потечет не туда. Но он не посмел сказать ни слова. Страх и авторитет заглушили сомнение.
Когда они разошлись – Николай угрюмо, Чижов по-воровски жмурясь в темноте, Оля ушла в свою комнату с каким-то лихорадочным блеском в глазах, проводив меня. Самовар остывал. Тетка наверняка вернулась и давно ушла спать. Тишина давила, но уже иной тяжестью – тяжестью начатого.
Я подошел к маленькому, запотевшему окошку в парадной, глядя на редкие огни ночного Петербурга. Эгрегор Грановского. Слова звучали в голове как заклинание. Как обет. Я продал остатки души, чтобы не попасть в подвал Седова. Теперь я продавал веру и надежду своих товарищей – ради силы, которая должна была вырвать меня из лап Седова и поставить над всем этим хаосом. Три дня. Я сжал кулаки. Трех дней мне хватит, чтобы начать вербовку, чтобы показать Седову движение. А дальше… дальше будет расти моя сила. Моя личная, тайная армия веры.
Но глядя на свое отражение в темном стекле – бледное лицо с тенью под глазами, искаженное усталостью и холодной решимостью – я не видел спасителя. Я видел монстра, которого лепил своими руками. Монстра, которому только предстояло родиться в крови, лжи и украденной вере. И остановиться было уже нельзя. Пропасть звала. Глубже. Все глубже. Тук. Тук. Тук. – стучало сердце. Уже не набат. Молот кузнеца, кующего новую судьбу. Беспощадную. Мою.
Глава 39
Три дня. Песочные часы, перевернутые рукой Седова. Каждая песчинка падала с ледяной дрожью — тук-тук-тук - в подкорку сознания, отмеряя срок, отпущенный на спасение моей шкуры. Но теперь это был не просто страх. Это был холодный, расчетливый двигатель, запущенный в действие ложью об эгрегоре и подпитываемый отчаянной энергией цейтнота. Петербург за окном каморки в общежитии мелькал фрагментами: серое утро, промозглый день, ранние сумерки – фон для лихорадочной деятельности, которая поглотила меня целиком.
Вербовка. Не благородное призвание на путь борьбы, а циничный отлов уязвимых. Мы – пауки, раскидывающие липкие сети в темных углах Академии. Николай, с его угрюмой решимостью и знанием подворотен студенческой жизни, оказался незаменим. Он знал, у кого долги за учебу такие, что грозят отчислением и позором для семьи провинциального чиновника. Знакомился в дешевых трактирах у академических стен, где кислое пиво лилось рекой, а разговоры о несправедливости были фоном. Он подбрасывал намеки, жаловался на «систему», искал созвучные ноты горечи. А потом, будто невзначай: «А слышал, у Грановского голова варит? Формулы эти, задачи… будто играючи щелкает. Мог бы помочь, кабы… ну, ты понял. За скромную благодарность или… взаимную услугу».
И они шли. Студенты с потухшими глазами и дрожащими руками, прижимающими засаленные конспекты. Смышленый паренек со стихийного, сын разорившегося купца, у которого кредиторы уже стучали в дверь дешевой квартирки. Девчонка с историко-филологического, чей отец-священник в провинции умирал от чахотки, а денег на лекарства не было – стипендия уходила на долги младшим сестрам. Я сажал их за стол в библиотеке, в дальнем углу, заваленном фолиантами по метамагии, или у себя в каморке. Говорил спокойно, уверенно, будто разбирал не головоломную теорему Ковалевской, а детскую задачку. Мои пальцы, казалось, сами выводили изящные решения на бумаге, объясняя сложное простыми аналогиями. «Видишь? Не боги горшки обжигают... Система хочет, чтобы ты чувствовал себя глупцом. Чтобы сломался. Но знание – сила. И оно может быть нашим оружием».
Пока их ум был занят спасением академического будущего, пока они ловили соломинку, которую я протягивал, я вплетал нити другой системы. Ненавязчиво. Будто к слову. «Жаль, что такие светлые головы вынуждены прогибаться под эту прогнившую машину… Бакунин, знаешь, верно подметил…» Или: «Сила не в покорности, а в осознании общего ярма. Представь, если бы таких, как мы, объединила не только учеба, но и… идея освобождения. От этого гнета». Глаза загорались – сначала робко, потом ярче. Недоучка, которому только что вдруг открыли тайны интегралов, начинал видеть в авторе «Государственности и Анархии» не бунтаря, а пророка. Отчаяние и благодарность за помощь превращались в благодатную почву для семян бунта. Я видел, как Николай, стоящий у двери на «стрёме», едва заметно кивал, отмечая про себя еще одну потенциальную единицу.
Оля работала в своей стихии – артефактории. Ее задачей было добыть или создать сердце будущей типографии. Она не вербовала напрямую, но ее тихий энтузиазм, ее горящие глаза, когда она говорила о «великом деле» и «новом оружии слова», действовали гипнотически на пару подающих надежды, но бедных студентов-артефакторов. Они видели в ней не подпольщицу, а жрицу тайного знания. Шепотом, за верстаками, усыпанными стружкой и осколками пробных кристаллов, она говорила о «специальном проекте», о «печати истины», которая нужна кругу избранных. И они соглашались помочь собрать простейший печатный станок из списанных деталей учебных манипуляторов, тайком вынести необходимые реактивы для изготовления несмываемых чернил. Ее вера, подогретая моей ложью об эгрегоре, была заразительной и слепой. Идеальное топливо.
Чижов же, бледный и вечно вздрагивающий, корпел над ритуалами. Его метамагическая чувствительность, заглушаемая страхом, все же искала выход. Он приносил наскоро набросанные листки: простые символы – стилизованный кулак, перечеркнутые цепи, круг с точкой в центре, будущий символ единства и цели. Предлагал краткие клятвы на собраниях, произносимые шепотом, с руками, положенными на центр стола - обычную кухонную доску у Оли, сделанную алтарем:
«Во имя Грядущей Свободы!
Воли – Разуму!
Борьбы – Покорности!
Единства – Разобщенности!
Да будет Воля наша крепка,
а Тайна – нерушима!»
Звучало наивно, почти по-детски, но произнесенное хором в тесной комнатушке под самой крышей, при тусклом свете коптилки, это обретало странную силу. Особенно для новичков, прошедших через «малую инициацию» – сожжение бумажки с написанным личным страхом или символом угнетения, чаще всего – карикатурой на «фараона» или двуглавого орла, в пламени той же коптилки, под пристальными взглядами «старших». Ритуал давал ощущение причастности к тайне, к избранности. Искренняя вера, пусть и взращенная на отчаянии и манипуляции, пульсировала в комнате плотной волной. Я стоял во главе стола, чувствуя, как эта волна омывает меня, как что-то внутри… впитывает ее.
Именно тогда я заметил перемены. Окончательное заживление ноги было лишь первым, самым очевидным знаком. Боль ушла бесследно. Я ходил легко, быстро, с какой-то пружинящей энергией, которой не было даже до травмы. Но было и больше. Усталость, копившаяся неделями нервного напряжения, бессонных ночей над формулами и вербовкой, будто отступила. Я мог спать по 4 часа и вставать свежим, с ясной головой. Мысли текли с необыкновенной четкостью и скоростью. Когда я объяснял сложные темы новым «кандидатам», слова находились сами, аргументы выстраивались в безупречную логическую цепь. Моя харизма, всегда присутствовавшая, но сдерживаемая болью и сомнениями, расцвела пышным цветом. Я видел, как новички ловят каждое мое слово, как Оля смотрит на меня с обожанием, смешанным с почти религиозным трепетом. Даже угрюмый Николай слушал мои распоряжения без обычного ворчания, с новым уважением.
Энергия. Она лилась в меня. Не грубая сила Демикина, раскалывающая землю, а что-то более фундаментальное. Чистое горение веры и намерения, излучаемое кружковцами, особенно во время этих простых ритуалов. Мой эгрегор. Мой источник. Я ловил взгляд Чижова во время клятвы. Его глаза, влажные от обычного страха, сузились на мгновение, когда он смотрел на меня, а не на пламя коптилки. Он чувствовал что-то. Некий дисбаланс в эфирных токах, сгущение энергии не в центре стола, как должно было бы быть по его наивным представлениям об общем эгрегоре, а… вокруг меня. Как аура. Но его собственные познания в метамагии были слишком поверхностны, а страх передо мной – слишком велик. Он отводил взгляд, глубже вжимаясь в свой стул, подавляя сомнения. Для остальных же я просто был вдохнов