– Ладно. Значит, просто устал. Выспишься – все наладится. И с Юлькой помиришься. Она дура дурой, но такая чудесная...
Он заговорил снова. О чем-то. О планах на каникулы. О новой книге по пирокинезу. Его голос стал далеким, гулом, как тот генератор на Гороховой. Картины мелькали перед глазами: фигура в подворотне, испуганное лицо рабочего, листовки в грязных руках, ледяные глаза Седова, спинаЮлианны, уходящей по коридору… Все смешалось. Тяжесть навалилась невыносимая. Веки стали свинцовыми. Стакан выпал из ослабевших пальцев, упал на пол с глухим стуком, но не разбился. Портвейн растекся темным пятном, похожим на кровь.
– …и потом мы… Гриш? Ты слушаешь?
Я пытался что-то сказать. Извиниться. Но язык не слушался. Голова тяжело склонилась на грудь. Темнота, теплая и вязкая, как тот самый портвейн, накатила волной. В последний миг я почувствовал не укол тревоги, не пульсацию эгрегора, а только дикую, всепоглощающую усталость. И разрешение ей овладеть собой. Стул подо мной стал единственной опорой во всей вселенной. И я провалился. Не в сон даже. В бездну небытия. Впервые за долгие, бесконечные недели лжи, страха и украденной силы – я просто перестал существовать.
Свинцовая тяжесть сна сменилась ломотой во всем теле. Я открыл глаза, моргнул, пытаясь понять, где я. Потолок Артема, знакомые трещины в штукатурке. Я сидел на стуле – скрюченный, шея одеревенела, спина ныла от неудобной позы. В горле стоял привкус дешевого портвейна и стыда. Артем храпел на кровати, сбросив одеяло, лицо безмятежное, как у ребенка.
Тикали часы. Раннее утро. Серый, промозглый свет пробивался сквозь занавеску. Я встал, кости скрипели будто ржавые шарниры. Осторожно, чтобы не разбудить друга, вышел в пустынный коридор общежития стихийников. Запах спящего здания – пыль, старая краска, чужая жизнь. Моя каморка в другом крыле казалась убежищем. Я умылся ледяной водой из кувшина, смывая остатки ночи и тягостное воспоминание о ссоре с Юлианной. Вода не смыла главного – липкого ощущения слежки, фигуры в подворотне, слов рабочего: «Жди весточки. Скоро».
Лекция по истории магии была каторгой. Старый профессор Голенищев, похожий на высохшую мумию в профессорской мантии, монотонно бубнил о реформах Петра Великого в области некромантических практик. Солнечный луч, пробившийся сквозь высокое окно, ловил мириады пылинок, кружащихся в воздухе. Я смотрел на них, а не на доску, испещренную меловыми датами и именами. Мои мысли были там, в темном переулке, на грязных заводах, в зловещем кабинете на Гороховой.
Кто этот «знакомый»? Как он передаст весть? Через «обычные каналы»… Что это значит? Листовки? Знак на стене? Шепот в толпе? Каждый вариант был дырой в броне, возможностью провала. А Седов… его ледяные пальцы-пауки, казалось, уже сжимали мое горло, отсчитывая часы ультиматума. Энергия эгрегора дремала где-то глубоко, придавленная усталостью и тревогой. Она не грела, лишь напоминала о долге – кормить ложью тех, кто в нее верит.
Звонок с лекции прозвучал как освобождение. Я выбрался из аудитории одним из первых, не глядя на однокурсников, не отвечая на чьи-то вопросы. Мне нужно было движение, холодный воздух, хоть капля ясности. Я вышел за пределы Академии, свернул в знакомый сквер напротив – жалкие кустики, засыпанные серым снегом, скрипучие скамейки. Прошелся вдоль решетки, руки глубоко в карманах сюртука, воротник поднят против колючего ветерка.
Тут он и появился. Будто вырос из промерзлой земли. Бездомный. Лицо, изъеденное морозом и нищетой, обветренное до черноты, глаза мутные, бессмысленные. Одежда – лохмотья, набитые черт знает чем для тепла. Он пошатывался, бормоча что-то себе под нос, протягивая дрожащую, грязную руку с жестяной кружкой
– Подайте Христа ради… на хлебушек… – заскулил он сиплым голосом.
Я машинально полез в карман, нащупал медяк. Сунул ему в руку, стараясь не коснуться липких пальцев. Бездомный забормотал благодарности, его рука, отнимая монету, на миг сжала мою. И в ту же секунду что-то маленькое, твердое, сложенное вчетверо, оказалось у меня в ладони.
Я вздрогнул, инстинктивно сжав кулак. Бездомный уже отшатнулся, его мутные глаза мельком скользнули по моему лицу – и в них неожиданно блеснул крошечный огонек осознанности. Быстрый, как вспышка. Потом он снова забормотал бессвязно, заковылял прочь, растворяясь в утренней толпе служащих, спешащих на службы.
Я отошел за ближайший голый куст, развернул бумажку дрожащими пальцами. Грубая, серая бумага, словно оторванная от обертки. На ней – неровными, словно выведенными левой рукой в спешке:
Свечной пер. 4. Кв. 2. 14:00.
Адрес. Четкий. Явный. Сердце екнуло, смесь надежды и леденящего страха сжала горло. Скоро. Очень скоро. Через несколько часов. «Свечной переулок» – название звучало зловеще тихо и глухо. Где-то на окраине, в районе Сенной, наверное. Там легко исчезнуть.
Оставшееся время тянулось невыносимо. Я пытался заняться чем-то – перелистать конспекты, зайти в столовую, – но мысли были прикованы к бумажке в кармане, к этим неровным буквам: «14:00. Свечной пер. 4. Кв. 2».
Каждая минута была шагом к пропасти или к спасению. Я представлял подпольщика – седого, мудрого, с глазами, горящими верой. Или ловушку Седова – ту самую раскачивающуюся лампу в подвале.
Энергия эгрегора проснулась, но не как сила, а как лихорадочный озноб под кожей.
Ровно без четверти два я уже стоял у начала Свечного переулка. Узкая, кривая щель между высокими, обшарпанными домами. Тротуар завален грязным снегом, фонари редкие и тусклые. Дом №4 был таким же, как егососеди – трехэтажный, когда-то, возможно, с претензией на скромное благополучие, а ныне – потемневший от копоти, с облупившейся штукатуркой, с мутными стеклами в окнах. Парадная дверь – тяжелая, деревянная, с выщербленными филенками, стояла чуть приоткрытой, словно ждала меня.
Я оглянулся. Переулок был пуст. Тишина стояла гнетущая, нарушаемая лишь далеким гулом города. Запах сырости, плесени и чего-то кислого – вареной капусты и бедности. Глубокий вдох. Внутри – холодная решимость, выкованная страхом. Я толкнул дверь.
Парадная встретила меня полумраком и затхлым воздухом. Лестница уходила вверх, исчезая во тьме. Стены, выкрашенные когда-то в грязно-зеленый, теперь покрыты паутиной трещин и слоями пыли. Под ногами скрипели доски рассохшегося пола. Я сделал шаг внутрь, притворив за собой дверь, и она с глухим стуком захлопнулась, отрезав скудный дневной свет.
Темнота сгустилась. Я замер, давая глазам привыкнуть. Сердце колотилось, стуча в виски. Кв. 2. Наверное, этона первом этаже…
И в этот момент тени по бокам узкого коридора сдвинулись.
Не плавно. Резко. Полностью захватив пространство.
Слева – из ниши под лестницей. Справа – из темного провала, ведущего, видимо, в подвал. И прямо передо мной.
Три фигуры. Плотные, молчаливые, перекрывающие путь и отход. Я не успел разглядеть лиц – только смутные очертания в полутьме, угрожающую собранность поз. Воздух сгустился, стал тяжелым, как перед грозой. Ни слова. Только тишина, внезапно ставшая оглушительной, и три пары глаз, сверлящих меня из мрака.
Глава 42
Три фигуры. Не призраки – плотные, дышащие, пахнущие потом, махоркой и чем-то металлическим, как ржавые гвозди. Они сомкнулись вокруг меня в узком пролете парадной, перекрывая свет и воздух. Темнота сгустилась до осязаемости, пропитанная запахом сырой штукатурки, мышиного помета и старой бедности.
– Руки по швам. Не дергайся. – Голос справа – низкий, хриплый, без эмоций, как скрип несмазанной двери. Лапища, тяжелая и шершавая, как наждак, легла мне на плечо, прижимая к липкой от грязи стене. Другая рука – слева – полезла в карман сюртука. Грубо, методично. Пальцы, толстые и нечуткие, копошились в складках ткани, выворачивали подкладку, щупали швы. Каждое прикосновение было нарушением, унижением. Я замер, стиснув зубы, чувствуя, как под ребрами сжимается пружина ярости и беспомощности. Энергия эгрегора, всегда теплившаяся под кожей, встрепенулась, но тут же наткнулась на внутренний запрет – нельзя. Ни вспышки, ни жеста. Только терпеть.
– Рот. Открой. – Тот же голос. Я открыл. Палец в грубой рукавице сунулся за щеку, проверил под языком, скользнул по небу. Привкус грязи и махорки заполнил рот. Я едва не задохнулся.
– Шляпу. – Сняли. Пальцы прошерстили подкладку, помяли поля.
– Сапоги. Скидывай. – Я наклонился, чувствуя, как кровь приливает к лицу от злобы и стыда. Один из них схватил сапог, засунул руку внутрь, вывернул голенище, постучал каблуком о пол. Доски глухо загудели. Второй сапог – та же процедура.
Обыск был тщательным, звериным, лишенным даже намека на уважение к человеку. Они рылись во мне, как в вещи. Словно проверяли тушку перед закланием. Потом тот же голос:
– Вперед. Лестница. На второй. Не оглядывайся.
Меня толкнули в спину. Я пошел по скрипучим, проваливающимся ступеням. Темнота на лестничной площадке второго этажа была еще гуще. Где-то капала вода. Воздух стоял спертый, с примесью плесени и вареной капусты из-за одной из дверей. Один из них шагнул вперед, к двери квартиры №2. Постучал не ритмом, а дробью – два коротких, один длинный, снова два коротких. Замок щелкнул изнутри.
Прежде чем дверь открылась, сильная рука схватила мою правую кисть. Я вздрогнул. Из кармана брюк вынырнуло что-то холодное, металлическое. Кольцо. Широкое, тускло-серое, из какого-то пористого, неблагородного металла. Внутри – мелкие, острые зубчики. Его с силой натянули на мой средний палец правой руки, туда, где обычно фокусировался первый импульс магического тока.
Боль. Острая, жгучая. Зубчики впились в кожу у основания пальца, как клыки крошечного зверя. Одновременно по руке, от кончиков пальцев до локтя, пробежал ледяной паралич. Не онемение – именно паралич. Ощущение, будто живую плоть внезапно залили жидким свинцом, мгновенно застывшим и перекрывшим все каналы. Я инстинктивно попытался сгенерировать хотя бы искру тепла в ладони – пустота. Абсолютная, мертвая пустота. Магический ток, всегда ощущавшийся как тихий гул под кожей, как пульсация в висках, исчез. Вырезан. Заглушен. Осталась только тупая, ноющая боль от впившихся зубцов и леденящее чувство беспомощности. Кольцо-душитель. Тюремная штука для буйных магов. Надели на меня, как на скотину.