Дверь открылась внутрь. Меня грубо втолкнули в квартиру.
Запах ударил первым. Сложный, густой, отталкивающий коктейль: дешевый табак «Звездочка», перегоревшее масло из коптилки, пыль, старое тряпье, кислый запах немытого тела и… что-то химическое, едкое, как проявитель для фотопластинок. Воздух был спертый, тяжелый, словно им дышали слишком долго без проветривания.
Конспиративная квартира. Комната-каморка. Одно окно, занавешенное грязной, когда-то синей, теперь серо-бурой тряпкой, пропускало скудные лучи света, выхватывая из полумрака жалкие детали. Облупленные стены, покрытые пятнами сырости, как проказа. Голая лампочка под потолком, без абажура, пыльная и мертвая – видимо, не зажигали, экономили. У стены – потертый диван, провалившийся посередине, с торчащими пружинами, как ребра скелета. На нем – смятое одеяло в полоску. Перед диваном – стол. Простой, деревянный, крашеный коричневой краской, вся поверхность в кругах от стаканов, в царапинах и глубоких выбоинах. На столе – бутылка темного стекла — вина? Керосина? - , граненый стакан с мутным осадком на дне, пепельница, доверху забитая окурками махорки, и раскрытая книга в потрепанном переплете без обложки. Углы комнаты тонули во мраке, но в одном из них угадывалась груда какого-то тряпья, в другом – темный силуэт печки-буржуйки с торчащей трубой, уходящей в стену.
И за столом, спиной к занавешенному окну, сидел Он.
Низкий. Не коренастый – именно низкорослый, приземистый. Сидел, сгорбившись, как будто старался казаться еще меньше. Лысина, блестящая в скупом свете, обрамлялась скудными, мышиного цвета волосами на висках и затылке, неопрятно торчащими во все стороны. Лицо – некрасивое. Широкое, мясистое, с тяжелой, отвисшей нижней челюстью. Кожа землистая, нездоровая, в мелких прыщиках и расширенных порах. Неряшливая, жидкая бороденка, больше похожая на грязную вату, прилипшую к подбородку и щекам. И очки. Толстые, в стальной оправе, с круглыми, как донца бутылок, линзами. Они увеличивали его глаза – маленькие, серые, невыразительные, как у дохлой рыбы. Ни искры интеллекта, ни огонька фанатизма. Ничего. Только плоская, тупая поверхность.
Он не встал. Не кивнул. Просто сидел, уставившись на меня сквозь эти мутные стекла. В правой руке у него был окурок махорки, в левой – он нервно перебирал страницы книги, но не читал, просто водил толстыми, грязными пальцами с обломанными ногтями по тексту. На нем была застиранная, серая косоворотка, расстегнутая на жирной шее, и темные брюки, заправленные в грубые, стоптанные сапоги. Ничего в нем не говорило о лидере, о мыслителе, о знакомом, который ценит организацию. Он выглядел как мелкий лавочник, спившийся мастеровой или просто неудачник, забившийся в эту конуру.
Мои провожатые молча встали у двери, спиной к ней, скрестив руки на груди. Тени от занавески ложились на их лица полосами, делая их еще более нечитаемыми. Блокирующее кольцо на пальце ныло тупой, назойливой болью, постоянным напоминанием о моей магической кастрации. Магическая пустота внутри звенела тишиной склепа.
Тишина затягивалась. Он продолжал смотреть. Потом медленно, с каким-то хлюпающим звуком, втянул сопли. Причмокнул губами. Положил окурок в переполненную пепельницу, но не затушил его – тонкая струйка едкого дыма потянулась вверх. Его серые глаза за толстыми стеклами скользнули по моему лицу, по сюртуку, задержались на моих руках, сжатых в бессильных кулаках.
– Грановский? – спросил он наконец. Голос был неожиданно высоким, чуть гнусавым, лишенным силы или харизмы. Как скрип несмазанной калитки.
– Да, – ответил я, и мой собственный голос показался мне чужим, резким в этой гнетущей тишине.
Он кивнул, больше похоже на нервный тик. Снова полез за пазуху косоворотки, достал смятую пачку «Звездочки», вытряхнул цигарку, долго, с сосредоточенным видом прикуривал от тлеющего окурка в пепельнице. Дым заклубился гуще, смешиваясь с запахами конуры.
– Садись, – буркнул он, махнув толстой рукой в сторону единственного свободного стула у стола – кривого, с протертым сиденьем из грубой ткани.
Я подошел, сел. Стул скрипнул жалобно. Поверхность стола была липкой под локтями. От него, от этого человека, несло запахом немытого тела, дешевого табака и чего-то кислого, как перегар.
Он затянулся, выпустил струю дыма мне почти в лицо. Его глаза за стеклами были непроницаемы.
– Рассказывай, – сказал он просто. Без предисловий. Без представления. Без малейшего намека на интерес или доверие. – Про свой кружок. Про заводы. Про листовки. Все. Подробно. – Он постучал толстым пальцем по столу возле пепельницы. – И не ври. Мы проверим.
Запах махорки, пота и тления въедался в ноздри. Липкая поверхность стола под локтями. Тупая боль от кольца-душителя на пальце, эта вечная метка беспомощности. И эти глаза за толстыми стеклами – плоские, серые, как вода в помойной луже. Ждали. Молчание висело тяжелее заводского дыма.
– Кружок… – начал я, заставляя голос звучать ровно, с нужной ноткой сдержанной страсти. – Начинался с малого. После… после Алисы Ливен. – Имя вылетело как пробка, проверяя реакцию. Ничего. Только палец нервно дернулся на странице книги. – Собрались те, кому осточертела эта прогнившая система. Академическая, имперская… вся. – Я сделал паузу, глядя прямо в его мутные линзы. – Студенты. Отчаявшиеся. Обиженные. Те, кого система давит в тисках долгов, нищеты, бесправия. Николай – наш костяк, знает подворотни, умеет говорить с народом. Оля – артефактор, гений в своем деле. Станок печатный собрали под ее началом. Чижов – метамаг, как и я, чувствительный, ритуалы наши ведет. И новички – пятеро. Проверенные. Готовые.
Я перечислял факты, как отчет. Имена, способности, достижения. Сухо. Без лишней патетики, но и без страха. Лидер должен был видеть результат, а не слюни. Упомянул о первых листовках, о попытках заговорить с рабочими у Варшавского вокзала и на Невской заставе. О Путиловском провале умолчал – зачем лишние тени? Главное – действие. Инициатива.
– Заводы… рискованно, – пробормотал он, наконец, втягивая сопли. Его голос скрипел по моим нервам. – Шум. Шпики. Но… зерно упало в нужную почву. Рабочий люд – основа. – Он затянулся, выпустил струю едкого дыма в мою сторону. – А идея? Касса взаимопомощи… Это твое?
Вопрос был шипом. Проверка.
– Общая, – ответил я осторожно. – Николай предложил. Я развил. Практический шаг. Не просто кричать «Долой!», а дать инструмент сопротивления здесь и сейчас. Объединить. Укрепить. – Я сделал акцент на последнем слове.
Он кивнул, снова этот странный, нервный кивок. Пальцы потрогали обложку книги на столе.
– Бакунин… – произнес он вдруг, как бы невзначай. Глаза за стеклами скользнули по моему лицу. – Читал? «Государственность и Анархия»? Что скажешь? Его путь… верный?
Ловушка? Или просто проверка благонадежности? Надо было сыграть вдумчивого, но не слепого последователя.
– Бакунин… пламенный, – начал я, изображая легкую задумчивость. – Видит корень зла – государство, аппарат подавления. В этом он прав. Но… – Я сделал паузу, будто подбирая слова. – Его отрицание всякой организации… Это опасно. Стихийный бунт – пожар. Ярок, но быстро гаснет. Оставляет пепелище. А нам нужно не просто сжечь, а построить. На руинах. Для этого нужна… структура. Дисциплина. Пусть тайная, гибкая, но – организация. Как наш кружок. Маленький кирпичик. – Я подчеркнул последнее слово, глядя на него. Лесть? Возможно. Но расчетливая.
Его губы под жидкой бороденкой дрогнули. Не улыбка. Скорее гримаса одобрения или просто спазм.
– Организация… – повторил он гнусаво. – Да. Без нее – толпа. Толпой – раздавят. – Он постучал толстым пальцем по столу. – Ты… мыслишь. Не просто горячка. Это хорошо. Бакунин… он для запала. Для искры. А строить… строить надо умом.
Казалось, тень чего-то похожего на удовлетворение скользнула по его невыразительному лицу. Он потянулся к пепельнице, притушил окурок, потом неожиданно полез рукой под стол. Раздался скрежет, будто что-то отодвигали. Он достал оттуда маленький, грязный клочок бумаги, похожий на обрывок газеты. И карандаш. Короткий, обгрызенный.
– Литература нужна? – спросил он, не глядя на меня. – Не ту, что в академических пыльных шкафах. Ту, что режет правдой. Обострения. Пропаганды.
Сердце екнуло. «Вечный Покой». Вот оно.
– Нужна, – ответил я твердо. – Остро. Для новичков. Для убеждения. Голыми руками… против пушек и магии системы – не выстоять. Нужно слово. Острое, как клинок.
Он что-то написал на клочке – быстро, коряво. Потом швырнул бумажку через стол. Она скользнула по липкой поверхности, остановившись передо мной.
Б.О. "Вечный Покой". Васильевский, 7-я линия, 12. Спросить Игната. Для Грановского. Товар по списку.
Адрес. Тот самый. Но теперь – с паролем. «Спросить Игната. Для Грановского. Товар по списку». Ключ. Осязаемый результат для Седова. Кровь застучала в висках, смешавшись с болью от кольца.
– Игнат… свой, – пробурчал он, снова закуривая. – Скажешь – от Забайкальского. – Он впервые назвал себя. Прозвище? Фамилия? Неважно. Знак доверия. Пусть и вынужденного. – Пароль – «Покойник ждет венка из правды». Запомни. Только так. – Он тяжело поднял на меня глаза. – Кружок твой… теперь под приглядом. Наше крыло. Работайте. Растите. Но – тихо. Умно. Листовки… осторожнее. Ждите весточки. О дальнейшем. – Он махнул рукой в сторону двери. – Вали. Чисто.
Это было откровенным отсылом. Мои тени у двери пошевелились. Разговор окончен. Я встал, кресло жалобно скрипнуло. Схватил бумажку, сунул в карман. Сжал кулак – кольцо впилось в палец, напоминая о кастрации, о власти, которую они держали надо мной даже сейчас.
– Спасибо, – сказал я, кивая. Сдержанно. Без подобострастия, но с уважением, которого требовал момент. – Не подведем.
Он уже не смотрел на меня. Уткнулся в книгу, водил толстым пальцем по строчкам. Дым вился над его лысой головой. Забайкальский. Человек-загадка в оболочке мелкого лавочника. Контакт установлен. Мост построен. По нему я мог вести к Седову не только себя, но и все подполье. Мысль была опьяняющей.