Меня вывели так же резко, как ввели. Лестница в полутьме. Свобода от осточертевшего кольца. Парадная. Хлопнувшая дверь. Резкий глоток промозглого уличного воздуха после спертой вони конуры. Я шагнул на тротуар Свечного переулка, оглядываясь невольно. Пусто. Но чувство слежки вернулось мгновенно, острое, как укол. С их ли? Или Седовских?
Неважно. Сейчас – победа. Маленькая, зыбкая, но победа. Адрес «Вечного Покой» жгло в кармане. Пароль вертелся на языке: «Покойник ждет венка из правды». Ключ к доверию Седова. К отсрочке. К спасению своей шкуры.
Я зашагал быстрее, ноги сами несли меня прочь от этого гиблого места. Внутри бушевала странная смесь: леденящая осторожность, привитая годами страха и лжи, и – ликующая, почти безумная эйфория. Я сделал это! Провел их! Втерся в доверие! Получил то, что нужно! Энергия эгрегора, до сих пор придавленная кольцом и напряжением, вдруг рванула вверх теплой, мощной волной. Она заполнила грудь, придала шагу пружинистость, заставила мир вокруг – грязные стены, серое небо, промозглый ветер – видеться в ярких, контрастных тонах. Я чувствовал себя гением интриги, игроком, бросающим кости с самим дьяволом и выигрывающим партию за партией.
К Седову! Сейчас же! – кричал внутренний голос. Но осторожность, как ледяная вода, остужала пыл. Хвост. Возможный хвост. Идти прямо с улицы на Гороховую, 2? После конспиративной квартиры? Безумие. Нужно было сделать крюк. Затеряться. Проверить, не ведут ли за мной. Убедиться.
Я свернул в первый же переулок, затем в другой, зашагал вдоль канала, потом резко перешел на противоположную сторону, оглядываясь на отражения в темных витринах лавчонок. Ничего подозрительного. Только обычная уличная толчея. Но чувство не уходило. Оно притаилось, стало фоном моей ликующей тревоги.
Путь к Академии занял втрое больше времени. Каждый шаг был частью сложного танца уклонения, каждое отражение в окне – поводом для микроскопической паники. Но и каждый шаг нес меня дальше от Забайкальского, ближе к Седову, к сдаче долга. Адрес в кармане был тверд, как камень. Пароль – отточен, как клинок.
Я вошел в главные ворота Академии. Знакомый запах книг, воска и вечности. Островок иллюзорной безопасности. Здесь, в этих стенах, я был просто студентом Грановским. Успешным метамагом. Никем не примечательным. Никем не подозреваемым. Эйфория накрыла с новой силой. Я улыбнулся про себя, глядя на стрельчатые окна, на бегущих на лекции студентов. Я обвел их всех вокруг пальца. И Седова. И подполье. Я – паук в центре паутины. И игра только начинается.
В груди злобно ныло странное чувство. Напоминание. Вот только чего? Но сейчас эта боль казалась мелочью. Ценой, которую стоит заплатить за головокружительный успех. Я зашагал к своему общежитию, планируя следующий ход. Вечер. Или завтра утром. На Гороховую. С осязаемым результатом. С адресом и паролем. Спасение было так близко, что его почти можно было пощупать. Как бумажку в кармане. Как холодную сталь кольца-душителя.
Глава 43
Возвращение в Академию было похоже на вползание в скорлупу. Знакомые стрельчатые арки, запах векового воска и пыли, запертой в свитках пергамента, – все это должно было нести покой. Но покоя не было. Лишь гулкая пустота под ребрами, где еще минуту назад бушевала лихорадочная эйфория. Адрес «Вечного Покой», складка бумаги в кармане сюртука, жгла кожу сквозь подкладку. Пароль, как зазубренная игла, вертелся на языке: «Покойник ждет венка из правды». Ключ к спасению. И к пропасти.
Главный двор был заполнен послелекционным гулом. Студенты кучками, словно стайки пестрых птиц, перелетали с места на место, спорили, смеялись. Звуки доносились приглушенно, сквозь вату собственного напряжения. Я шел сквозь них, стараясь не встречаться взглядом, чувствуя себя чужим, прозрачным. Каждый смех, каждый оклик – укол подозрения. За мной? Или просто жизнь, которой больше нет? Энергия эгрегора, взметнувшаяся было в переулке волной ложной победы, схлынула, оставив после себя лишь тягучую усталость и нервную дрожь в коленях. Не сила, а остаток взрыва, разметавший нервы.
Общежитие магов-стихийников высилось мрачным, кирпичным утесом в дальнем углу кампуса. Моя каморка – под самой крышей, в чердачном этаже, куда вела узкая, вечно скрипящая лестница. Убогая келья: стол под окном, заваленный конспектами и пузырьками с реактивами, жесткая койка, шкаф-пенал, треснувшее зеркальце над раковиной. Но сейчас – крепость. Убежище.
Я вжал дверь плечом – замок всегда заедал – и шагнул внутрь. Запах пыли, старой бумаги и чего-то химически-кислого ударил в ноздри. Знакомый. Свой. Запер дверь на щеколду, прислонился спиной к холодному дереву. Тишина. Только собственное дыхание, прерывистое, и гул в ушах. Окно выходило на внутренний двор, заваленный сугробами серого снега. Серые крыши. Серое небо. Весь мир казался выкрашенным в этот унылый, давящий цвет.
Хвост. Мысль прожужжала, как назойливая муха. Если был – видел, куда я зашел. Теперь ждет у выхода. Как крыса у норы. Прямо сейчас идти к Седову – все равно что вести потенциальных подпольщиков прямиком в пасть охранки. Безумие. Нужно время. Время и тень.
Я подошел к столу, вытащил из кармана злосчастную бумажку. Грубая, серая, с неровными буквами: «Свечной пер. 4. Кв. 2. 14:00». И пароль от Забайкальского. Взгляд упал на коробку спичек. Импульс – сжечь. Уничтожить улику. Но пальцы не повиновались. Это был билет. Билет на свободу от Седова. Или в камеру. Скомкал бумажку, сунул в пузырек с безобидным порошком для очистки кристаллов – фиолетовая пыль надежно скрывала ее. Поставил пузырек на самое видное место, среди других. Лучшая конспирация – на виду.
Усталость навалилась внезапно, как мешок с песком. Свинцовая тяжесть в костях, в веках. Все тело ныло от недосыпа, от напряжения последних дней, от мерзкого прикосновения пальцев при обыске, от ледяного укуса кольца-душителя. Физической метки не осталось, но память тела кричала – беспомощность, унижение. Эйфория сменилась пустотой, зияющей, как провал в темном переулке. Спать. Это был не просто отдых. Тактический ход. Сон – лучшая маскировка. Спишь – не движешься. Не вызываешь подозрений. А заодно даешь время возможному хвосту заскучать, ослабить бдительность.
Сбросил сюртук, сапоги. Повалился на койку, не раздеваясь. Жесткий матрас, тонкое одеяло. Холодно. Но тело, изможденное, мгновенно начало тонуть в теплой, липкой пустоте. Картины мелькали обрывками: мутные глаза Забайкальского за толстыми стеклами, дрожащая рука бездомного, спину Юлианны, уходящей по коридору... Не сейчас. Я насильно перевел мысли. Вечер. Только вечером. К Седову. Через черный ход, через сараи... План расплывался. Сон, тяжелый и без сновидений, как падение в колодец, поглотил меня.
Пробуждение было резким, болезненным. Серый сумрак в комнате. За окном – ранние зимние сумерки. Фонари во дворе еще не зажгли. Я лежал, прислушиваясь к тишине. Тело ломило, голова была тяжелой, ватной, но острая, звериная настороженность уже пробивалась сквозь остатки сна. Сколько? Часы на стене тикали скупо: без двадцати шесть. Проспал часа три. Мало, но достаточно, чтобы нервы чуть успокоились, а тело хоть немного отдало долг.
Время. Слово прозвучало в мозгу, как удар колокола. У Седова неделя. Адрес – лишь начало. Нужно было отчитаться. Получить отсрочку. И... деньги. Мысль о деньгах была гвоздем. Литература для кружка, для убеждения новичков, для затачивания слова-клинка – требовала серебра. Седов должен был дать. Он же заинтересован в развитии сети? В доверии к «успешному агенту» Грановскому?
Я встал, кости скрипели. Подошел к раковине, плеснул ледяной воды в лицо. Холод обжег, проясняя мысли. Нужно было уйти незаметно. Главный вход – под наблюдением. Значит – черный ход. Через кухонный двор, мимо сараев с дровами, через калитку в заднем заборе, что выходила в глухой переулок за Академией. Маршрут рискованный, грязный, но знакомый со студенческих вылазок за дешевым портвейном.
Оделся быстро, на ощупь в полумраке. Сюртук, шляпа – щит и маска. Проверил пузырек на столе – бумажка на месте. Энергия эгрегора, дремавшая глубоко, шевельнулась – не теплом, а холодным, острым шипом решимости. Не сила, но воля. Воля к спасению. Какой ценой – не думалось. Нельзя было думать.
Я приоткрыл дверь, прислушался. Коридор общежития был пуст, погружен в предвечернюю дремоту. Только где-то вдалеке слышался приглушенный смех. Крадучись, как вор, спустился по скрипучей лестнице вниз, в полуподвал, где располагались кухни и прачечные. Запах вчерашних щей, мыльной пены и сырости. Проскользнул мимо огромных котлов, потухших печей, вышел на кухонный двор. Морозный воздух ударил в лицо, заставил вздрогнуть. Двор был завален ящиками, засыпан золой и снежной крупою. Сараи с дровами стояли черными силуэтами. Я пробирался между ними, стараясь не шуметь, чувствуя, как сердце колотится о ребра. Каждый шорох, каждый скрип снега под ногой казался сигналом тревоги. Идут? Видят?
Калитка в дальнем углу забора была старая, покосившаяся, почти не использовалась. Я нажал плечом, железо скрипнуло, поддалось. Выскользнул в узкий, темный проулок. Запах помоек и кошачьей мочи. Пусто. Глубокий вдох. Первый этап пройден. Теперь – к Гороховой. Быстрым шагом, но не бегом – бегущий всегда подозрителен. По глухим переулкам, минуя оживленные улицы. Город окутывали сумерки, фонари зажигались редкими желтыми точками, бросая на снег длинные, пляшущие тени. Я вжимался в стены домов, сливался с темнотой подворотен, оглядывался на перекрестках. Паранойя была верной спутницей, острым кинжалом под ребром. Следят? Тени казались плотнее, шаги за спиной – ближе. Но всякий раз – лишь прохожий, извозчик, дворник. Игра нервов. Игра на выживание.
Здание на Гороховой, 2, вырастало из сумерек как каменный кошмар. Мрачное, тяжелое, лишенное всякой притязательности на архитектуру – просто громада власти и страха. Окна верхних этажей светились желтым, немигающим светом электрических ламп – новшество, которым так гордилась охранка. Этот свет не грел. Он резал глаза, неестественный, резкий, как взгляд сумасшедшего. Гул генератора, спрятанного где-то в недрах здания, доносился даже сюда, на улицу – низкий, назойливый, как зубная боль, фоном ко всему происходящему внутри. Отдельный вид пытки для тех, кто знал его источник.