Глава 44
Петербургский вечер сжимал город в ледяные тиски. Ветер, не городской, а какой-то степной, злой и промозглый, выл в узких проулках Васильевского острова, срывая с крыш остатки намокшего снега и швыряя его в лицо прохожим колючей крупой. Фонари, редкие и тусклые, словно нехотя, разрывали сгущавшуюся синеватую мглу, отбрасывая на заснеженные тротуары длинные, пляшущие тени, похожие на растянутые силуэты висельников. Я шел, вжимаясь в стены домов, в глубокие подворотни, избегая лужиц тусклого света. Каждый шаг по скользкой, ухабистой мостовой отдавался глухим эхом в моей пустой, выжженной тревогой груди. Седьмая линия была близко, но путь к ней казался бесконечным лабиринтом страха.
«Вечный Покой». Название, обернувшееся в моем сознании жуткой иронией. Не какая-то подпольная типография – контора гробовщиков. Прикрытие для контрабанды всякой скверны, в том числе и той, что печаталась на дешевой серой бумаге и звала к топору. Игнат… Кто скрывался за этим именем? Угрюмый столяр, пахнущий стружкой и формалином? Хитрый делец, наживающийся и на смерти, и на крамоле? Деньги в кармане – жалкая горсть медяков, серебряных пятаков и мятых ассигнаций, вырванных у доверчивых друзей, – лежали мертвым, постыдным грузом. Каждая монета – капля их крови, их веры, которую я собирался обменять на свою жалкую отсрочку. Энергия эгрегора, некогда теплившаяся в груди живительным огоньком, теперь была лишь тлеющим угольком под тяжелой золой предательства – слабым, угасающим напоминанием о том, во что я уже почти не верил.
Именно тогда я почувствовал спиной. Не увидел, не услышал – ощутил кожей, нервами, всем своим измотанным существом. Присутствие. Плотное, неотвязное, как тень совести, от которой не убежишь. Кто-то шел следом. Не прямо, не нагло, но с упорством гончей, держа дистанцию в один-два переулка. Сохраняя паузу, но не теряя нити.
Хвост. Мысль ударила в висок ледяным молотом. Кровь с шумом прилила к голове, затуманив зрение на мгновение. Кто?! Агент Забайкальского? Проверка на благонадежность новоиспеченного связного? Или… Седов? Его ледяные глаза, его тонкие пальцы, постукивающие по столу… Не доверяет? Приставил своего шакала, чтобы удостовериться, что его марионетка не сливает информацию втихую? Оба варианта пахли смертью. Провалом. Подвалом на Гороховой с раскачивающейся лампой или «тихой» расправой в какой-нибудь конспиративной квартире подпольщиков, где меня просто закопают в подворотне как предателя.
Сердце забилось так, что больно отдавало в ушах. Я рванул вперед, почти бегом, свернул в первый же узкий, как щель, проулок, забитый ящиками и снежным хламом. Прижался к шершавой, облезлой штукатурке стены, стараясь слиться с ней, стать невидимкой. Дыхание свистело в горле, вырываясь клубами пара в морозный воздух. Прислушался, напрягая каждый слуховой нерв до предела. Шаги! Четкие, быстрые, отдающиеся эхом от глухих стен. Не тяжелый мужской топот, а… легче. Чаще. Почти бег. Женские? Нелепая, страшная догадка пронзила мозг. Нет… Не может быть! Я рванул снова, не разбирая дороги, ноги скользили по утоптанному снегу, грозя сбить с ног. Выскочил на какую-то пустынную, заваленную сугробами площадку перед глухим торцом склада, нырнул под низкую, закопченную арку, ведущую во двор-колодец. Замер в абсолютной, почти осязаемой темноте, прильнув к холодной, влажной стене. Грудь вздымалась, пытаясь вдохнуть больше этого спертого, пахнущего мышами и тлением воздуха.
И услышал. Торопливые, спотыкающиеся шаги за аркой. Пауза. Неуверенный шорох подошв по снегу. Тень мелькнула на свете единственного уличного фонаря, едва достигавшего входа в арку. Невысокая. В темном, плотном пальто, платок, натянутый на лоб… Очертания… Знакомые? Адреналин вскипел в крови, смешав животный страх с яростным, ослепляющим гневом. Хватит! Я выпрыгнул из тьмы, как из засады, всей тяжестью своего тела навалился на фигуру, прижал ее к шершавой стене арки с такой силой, что послышался глухой стон. Одной рукой обхватил, готовясь перекрыть дыхание, другая сжалась в кулак, занесенный для удара.
– Тише! – прошипел я, дико вглядываясь в лицо, скрытое тенью платка и сумраком. Голос был хриплым, чужим. – Кто?! За мной увязался?! Говори!
Под краем платка блеснули широко распахнутые, полные ужаса и немого вопроса глаза. Знакомые. Близкие. Губы дрогнули, издав не звук, а стон.
– Гри… Гриша?! Это я! Оля! Боже… ты что?! – шепот сорвался, прерывистый, захлебывающийся от страха и непонимания.
Я отпрянул, как от удара током. Рука разжалась сама собой. Я почувствовал, как кровь мгновенно отхлынула от лица, оставив ледяное, пугающее онемение. Оля! Она стояла передо мной, прижимая руку к горлу, дыша коротко и часто, лицо ее в слабом отсвете фонаря было мертвенно-бледным, как у восковой фигуры.
– Оля?! – мой голос сорвался, став вдруг тонким и срывающимся. – Ты?! Черт… Черт возьми! Зачем?! Я же велел – один! Один!
Оля оттолкнулась от стены, выпрямившись во весь свой невысокий рост. Испуг в глазах медленно сменялся знакомой, упрямой решимостью, той самой, что помогала ей часами возиться с хитроумными шестеренками подпольного печатного станка.
– Зачем? – ее шепот окреп, в нем зазвенели слезы и гнев. – Потому что ты – ослепленный дурак! Васильевский остров! Глухая ночь! Контрабандисты, которые и людей, как щенят, топят! И ты – один! Николай был тысячу раз прав! Я не могла… сидеть и ждать, грызя ногти! Не могла! – Она сглотнула ком в горле, подняв подбородок. – Пошла следом. Хотела… быть рядом. Если вдруг… если что случится… – Она не договорила, но жест ее руки, сжатой в кулак, был красноречивее слов: защитить, помочь, вытащить.
Ярость во мне сменилась леденящей волной отчаяния и стыда. Она заботилась. Искренне. По-дружески. Как сестра. А я… я вел ее прямиком к краю пропасти, которую сам же и рыл для всех них. Мысль о том, что она может увидеть мою встречу с Игнатом, услышать этот дурацкий, жуткий пароль – «Покойник ждет венка из правды», – понять истинную суть моей «миссии», вызывала панический, животный ужас. Ее доверие было ножом у моего горла.
– Оля, ты ничего не понимаешь! – Я схватил ее за плечи, не слыша хруста застежек на ее пальто под своей силой, стараясь вложить в слова всю убедительность, всю ложную заботу лидера кружка. – Это не твой риск! Если меня вычислят – я один, я смогу оторваться, замести следы! Но с тобой… они мгновенно поймут связь! Через тебя выйдут на кружок! На Николая, на Чижова, на новичков! Это гибель! Гибель всего, ради чего мы начали! Понимаешь?! – Он тряхнул ее слегка, глядя прямо в глаза, пытаясь прожечь ложью ее доверие.
Оля смотрела на меня, ища в моем взгляде хоть крупицу правды, хоть проблеск того Гриши, которого знала. Доверяла ли еще? Или видела лишь дикий, панический страх, который я так тщательно пытался скрыть? Ее губы задрожали.
– Но… ты же один… – прошептала она, и в этом шепоте было столько боли и страха за меня, что мне тут же захотелось зарычать от бессилия. – Если что… если они…
– Я справлюсь! – отрезал я резко, почти грубо. – Обещаю. Но ты… ты должна уйти. Сию же минуту. Вернись к тете Марфе. Жди там. – Мои пальцы впились ей в плечи так, что она вскрикнула от боли. – Ради кружка, Оля! Ради нашего общего дела! Ради того, чтобы все это не оказалось напрасным! Уйди! Сейчас же!
Она замерла, борясь с собой. Упрямство и забота в ее глазах вели последний бой. Наконец, она опустила голову, коротко, почти неощутимо кивнув. Слезы блеснули на ресницах.
– Ладно… – выдохнула она, голос срывался. – Но… Гриша… будь осторожен. Пожалуйста… – Она посмотрела на него в последний раз, и в этом взгляде была мольба и предчувствие беды.
– Обещаю, – солгал я в очередной раз, глядя прямо в ее широкие, доверчивые глаза. Гадливость к самому себе подкатила комом к горлу. – Иди. Быстро. Не оглядывайся.
Оля резко развернулась и почти побежала, спотыкаясь, обратно, к выходу из темного двора-колодца. Ее фигура мелькнула в свете фонаря на улице и растворилась в вечерней мгле. Я прислонился спиной к холодной, влажной стене арки, закрыл глаза. Руки тряслись мелкой дрожью. Холодный пот стекал по вискам и позвоночнику. Я только что оттолкнул, почти предал, единственного человека, который искренне пытался меня защитить. Ради того, чтобы спокойно предать всех остальных.
Я простоял так несколько минут, пока бешеный стук сердца не утих, а дыхание не выровнялось. Седьмая линия была уже совсем близко. Я вышел из арки, огляделся. Улицы погружались в ночь. Тени за спиной не было. Только Оля. Только ее напуганные глаза. Облегчение было горьким, как полынь, и тяжким, как камень на душе.
Дом №12 на 7-й линии предстал передо мной мрачным, почерневшим от времени и городской копоти утесом. Вывеска – «Вечный Покой. Гробы. Венки. Ритуальные принадлежности. И.П. Морозов» – висела криво, одна цепь порвана, буквы выцвели, едва читались. Грязная витрина была затянута изнутри плотной, когда-то темной, теперь выцветшей до серо-бурого тканью; сквозь неровную щель виднелись лишь смутные очертания дешевого соснового гроба и пыльные, безжизненные муляжи лилий и гвоздик. Дверь – тяжелая, дубовая, с массивной латунной ручкой, отлитой в виде стилизованного черепа с пустыми глазницами. Череп был отполирован до блеска тысячами прикосновений, но на ощупь – ледяной и липковатый. Напротив, через дорогу, тускло светил вывеской и запотевшими окнами трактир «У Палыча» – дешевая, пропахшая кисляком и табачным перегаром дыра, откуда доносился хриплый гомон, звон посуды и надрывные звуки гармони.
Я замер напротив конторы. И вдруг волна воспоминаний накрыла меня с такой чудовищной силой, что мир поплыл перед глазами, а ноги на миг ослабели. Я схватился за холодные прутья чугунной ограды, впиваясь пальцами в металл. Это были не просто мысли. Это была физическая атака на все чувства. Тошнота подкатила к горлу едким, кислым валом. Воспоминания впились клыками в плоть, оживая с пугающей четкостью.
...Абсолютная темнота. Густая, тяжелая, пропитанная до одури запахом свежей сосновой стружки, дешевого лака и… чего-то другого. Сладковатого. Тягучего. Гнилостного. Я лежал в тесном деревянном ящике, стенки которого впивались в плечи, в бедра. Каждый вдох – спертый, удушливый, отравленный этим жутким коктейлем. Моё лицо было прижато к грубой, накрахмаленной холстине савана. Под ним – холод. Леденящий, проникающий сквозь тонкую