Улицы были грязными каньонами. Дома – мрачными утесами, почерневшими от копоти и времени, с осыпавшейся штукатуркой, обнажавшей кирпич, как ребра скелета. Окна, тусклые и слепые, глядели на прохожих с равнодушием мертвецов. Тротуары, заваленные снегом, перемешанным с грязью, золой и нечистотами, хлюпали под ногами. Везде грязь. Липкая, всепроникающая, въедливая. Она была на сапогах, на подоле сюртука, в душе. Я переступил через лужу мутной, маслянистой жижи – отражение в ней исказило мое лицо до неузнаваемости, превратив в страшную, перекошенную маску страха и ярости. Кто я? Предатель? Жертва? Или просто мусор, который скоро выметут в общую яму?
В одной подворотне, пахнущей мочой и дегтем, притулилась стая полудиких собак. Худые, с свалявшейся шерстью, с горящими голодом и злобой глазами, они рычали на меня, скаля желтые клыки. Один, крупный, с разорванным ухом, сделал выпад. Я замер, инстинктивно сжав кулаки. Энергия эгрегора, та самая ворованная сила, дрогнула где-то внутри – слабый, грязный огонек. Хватило бы, чтобы швырнуть пса в стену? Или только разозлить стаю? Я медленно отступил, не сводя с них глаз. Они не напали. Только провожали взглядом, полным первобытного презрения. Ты тоже падаль, – казалось, говорили их глаза. Только пока еще дышишь.
Петля. Она сжималась с каждым шагом. Седов требовал результатов. Забайкальский был призраком. Кружок, моя «легенда», трещал по швам из-за Чижова. Оля… Оля верила в «хорошего» меня, не подозревая, что целует Иуду. Выхода не было. Тупик. Безвыходная яма. Я остановился посреди какого-то пустынного пустыря, заваленного ржавым железом и битым кирпичом. Моросил мелкий, противный дождь, смешиваясь с сажей и оседая на лицо липкой пеленой. Я задыхался. Буквально. Горло сжимал спазм. Руки сами потянулись к воротнику, я рванул его, расстегнул верхние пуговицы сюртука, вдохнул полной грудью. Воздух был ледяным и грязным, но он был. Я стоял, судорожно глотая эту отраву, глядя на хаос разрухи вокруг. Вот он, мой мир. Вот она, моя жизнь. Руины.
И вдруг, в этой точке абсолютного отчаяния, как искра в пороховом погребе, вспыхнула мысль. Безумная. Рискованная до самоубийства. Но единственная. Последняя ставка загнанного зверя. Рабочий. Тот самый. С Ситценабивной. Он был слабым звеном. Испуганным. Глуповатым. Он знал, как выйти на Забайкальского. Или знал того, кто знал. Он был осязаем. В отличие от призрачного «знакомого» или неуловимого Забайкальского. Найти его. Сейчас. Не ждать милости от «обычных каналов». Найти и… заставить говорить. Как? Угрозой? Но я не филер, не палач. Обещанием? Но что я мог ему пообещать? Деньги? Их нет. Защиту? Я сам был мишенью. Оставалось только одно: сыграть на его страхе. На его вере в то, что я – опасный подпольщик. Тот самый Грановский, который может и пальцем шевельнуть, чтобы его жизнь превратилась в ад. Страх – мощный рычаг. Особенно у маленьких людей.
Мысль оформилась стремительно, подпитанная адреналином отчаяния. Да, безумие. Идти на завод средь бела дня? После всего? Но сидеть сложа руки – означало медленное удушье. Петля уже касалась кожи. Если уж душить – так рвать зубами, яростно, отчаянно.
Я резко развернулся, больше не блуждая бесцельно. Ноги сами нашли направление – к окраинам, к фабричным трубам, к Ситценабивной мануфактуре. Шаг стал быстрее, тверже. Не от надежды – от бешенства. От ярости на себя, на Седова, на Чижова, на этого дурака-рабочего, на весь этот гнусный, душный мир. Энергия эгрегора, до сих пор придавленная стыдом и страхом, дрогнула и рванула вверх – не светом, а черным, коптящим пламенем ярости. Не сила. Яд. Но яд, который мог сжечь мостки или… спасти.
Дорога на завод была дорогой в ад. Чем ближе к окраинам, тем мрачнее становился пейзаж. Дома – низкие, покосившиеся бараки, почерневшие от копоти. Улицы – немощеные, превращенные в месиво грязи, снега и нечистот, по которым с трудом пробирались телеги и редкие извозчики. Воздух густел, пропитываясь кислым запахом химикатов, гарью, угольной пылью и чем-то сладковато-тошнотворным – запахом самого дешевого человеческого пота и отчаяния. Трубы мануфактур, высокие, мрачные, как каменные идолы, дымили не переставая, клубы черного, желтого, серого дыма стелились по земле, смешиваясь с туманом. Фигуры рабочих, согбенные, серые, как сама грязь под их ногами, тянулись к воротам предприятий. Их лица были изможденными, пустыми, глаза потухшими. Живые трупы, идущие на свою ежедневную каторгу.
Я влился в этот поток, стараясь не выделяться, подняв воротник, надвинув шляпу на лоб. Сердце колотилось, стуча в виски гулким, тревожным боем. Каждый взгляд, брошенный в мою сторону, казался оценивающим, подозрительным. Филер? Шпик? Или просто рабочий, заметивший чужого? Я сжимал кулаки в карманах, ногти впивались в ладони. Эгрегор бушевал внутри – лихорадочный, темный, готовый вырваться наружу в виде разрушительной волны, лишь бы отогнать этот всевидящий страх. Я сдерживал его, как дикого зверя на цепи. Не сейчас. Не здесь.
Вот и он. Ситценабивная. Огромное, уродливое здание из грязно-красного кирпича, с бесконечными рядами закопченных окон, похожих на слепые глаза. Гул машин доносился даже сюда, сквозь толстые стены – низкий, непрерывный, как стон гигантского зверя. У высоких, железных ворот, уже открытых, толпились опоздавшие. Над воротами – будка с охраной. Я остановился в тени высокого, прокопченного забора, в сотне шагов от входа. Как найти его? Того самого, скуластого, с густыми бровями и испуганными глазами? Я не знал его имени. Только лицо, врезавшееся в память под чахлым фонарем переулка. Спрашивать? «Где тут рабочий, который подбивает на бунт?» – прямой путь в карцер. Ждать у ворот? Часы. Дни? У меня не было времени. Петля Седова висела на волоске.
Отчаяние снова накатило волной. Безумная идея рассыпалась при столкновении с реальностью. Я был идиотом. Пришел сюда, как последний дурак, подставив себя под удар… И тут я увидел его. Он вынырнул из толпы у самых ворот, торопливо застегивая телогрейку на грубые пуговицы. То самое скуластое, обветренное лицо. Те же густые, насупленные брови. Он нервно оглянулся по сторонам – привычный жест загнанного зверя – и шагнул за ворота, сливаясь с потоком серых фигур, устремлявшихся к цехам.
Сердце екнуло. Он здесь. Реален. Сейчас или никогда. Я выпрямился, отбросив сомнения. Я сделаю это. Выдерну его из этого потока. Заставлю говорить. Страх сменился ледяной решимостью, подпитанной темной энергией эгрегора. Я шагнул из тени, направляясь не к главным воротам, а вдоль забора, к узкому проходу, где виднелись сараи и кучи угля – вероятно, место для рабочих перекуров или задний вход. Туда, где можно было поймать его одного. Мои сапоги хлюпали по грязи. Запах угля, машинного масла и пота ударил в ноздри. Петля на шее казалась туже. Но я уже не чувствовал удушья. Только адреналин и черную, как заводская гарь, решимость. Игра началась. Последняя ставка была сделана.
Решение, вспыхнувшее как последняя искра в кромешной тьме, мгновенно натолкнулось на стену реальности. Он здесь. Но как до него добраться? Я стоял в тени прокопченного забора, вонь угля и машинного масла въедалась в ноздри, смешиваясь со сладковатой гнилью заводских стоков где-то рядом. Передо мной кипел человеческий муравейник. Серый, бесконечный поток фигур в промасленных телогрейках, засаленных картузах, с потухшими лицами и согбенными спинами. Они текли через чугунные ворота, втягиваемые гудящей пастью цехов, как вода в сточную трубу. Шум нарастал – не просто гул машин, какофония: лязг железа, визг не смазанных вовремя шестерен, глухие удары, приглушенные крики бригадиров, сливавшиеся в один непрерывный, давящий рокот. Он бил по барабанным перепонкам, вибрировал в груди, отзываясь тупой болью в висках. Воздух дрожал.
Его лицо. Я заставил себя вспомнить детали. Скуластое. Обветренное, как старая древесина. Густые, темные брови, сросшиеся на переносице в вечном нахмуре. Широкий, туповатый нос. Глаза – темные, умные? Нет, не умные. Настороженные, как у лесного зверька, постоянно ожидающего капкана. И телогрейка – та самая, промасленная, темно-синяя, с оторванной пуговицей у ворота. Он застегивал ее у ворот, нервно озираясь.
Но теперь он растворился. Слился с сотнями других серых теней. Все они казались похожими – изможденные, закопченные жизнью и трубочной копотью, с одинаково пустыми или озлобленными глазами. Картузы, кепки, платки на головах женщин, вплетенных в этот поток. Мелькали бороды, усы, бритые затылки. Ничего уникального. Я вглядывался, цепляясь взглядом за каждое скуластое лицо, за каждую темно-синюю телогрейку. Вот один – похож! Нет, нос другой. Вот еще – но брови не те, светлее. Вот группа женщин – их лица были изрезаны усталостью глубже, чем у мужчин. Ага! Там, чуть левее, у самого края потока, мелькнула спина в синей телогрейке, мелькнули густые брови под козырьком картуза. Я рванулся вперед, едва не споткнувшись о железную балку, валявшуюся в грязи.
– Эй! – хрипло крикнул я, но мой голос потонул в заводском гуле. Рабочий не обернулся. Я пробивался сквозь редкую кромку толпы, толкаясь, получая в ответ сердитые взгляды и бормотание. Запах рабочего пота, дешевого махорочного дыма и чего-то кислого – немытых тел, голодного желудка – ударил в лицо. Я настиг его, схватил за рукав телогрейки. Ткань была грубой, липкой от какой-то грязи.
– Постой! – выдохнул я прямо ему в ухо.
Он обернулся. Глаза – темные, но не те. Узкие, хитрые. Лицо – не скуластое, а одутловатое. Полное незнакомца.
– Чего те? – буркнул он, дергая руку. – Отвали!
Я отпустил, отшатнувшись. Разочарование и паника схватили за горло. Где он?! Время утекало, как песок. Каждая секунда здесь – риск. Любой наблюдатель из охраны или, хуже, филер Седова, мог заметить меня – чужого, интеллигента в приличном, хоть и запачканном сюртуке, шляпе, суетящегося среди рабочих. Моя паранойя рисовала филеров повсюду: вот тот щуплый мужичок с записной книжкой у будки охраны? А этот высокий, в добротном пальто, слишком чистом для этих мест, наблюдающий за потоком? Его взгляд скользнул по мне, равнодушный? Или оценивающий? Я вжал голову в плечи, стараясь стать незаметнее.