Смоленское поле. Окраина. Заброшенность здесь была не поэтической, а гнетуще-бытовой. Дорога превратилась в колею, заполненную черной, вонючей жижей. Редкие покосившиеся домишки тонули во мраке. Запах болота, помоек и чего-то выжженного витал в ледяном воздухе. И вот она, в конце ухабистой дороги, за низкой, полуразрушенной оградой: Церковь Скорбящей Божьей Матери. Небольшая, каменная, когда-то, видимо, скромная, но крепкая. Теперь – призрак. Крыша местами провалилась, колокольня покосилась, как пьяная. Окна зияли черными дырами, стекла выбиты. Стены, некогда беленые, теперь покрыты грязью, копотью и пятнами плесени, как проказа. Ни огонька. Ни признака жизни. Только ветер гудел в ее пустотах, издавая тонкий, заунывный стон. Идеальное место для того, чтобы исчезнуть. Или быть исчезнувшим.
Я остановился у ворот, вглядываясь в мрак. Глухая полночь. Тишина стояла абсолютная, давящая. Только хлюпанье моих сапог в грязи казалось оглушительно громким. Петля на шее сдавила горло. Последний вдох. Последний шаг. Я толкнул скрипучую калитку и вошел на территорию. Мертвые кусты, как костлявые руки, цеплялись за подол сюртука. Я подошел к массивной дубовой двери, почерневшей от времени. Она была приоткрыта. Тьма внутри казалась абсолютной, густой, как смола. Я толкнул дверь сильнее. Скрип разорвал тишину, как крик. Шагнул внутрь.
Холод. Сырость. Запах запустения – пыли, плесени, гниющего дерева и еще чего-то древнего, церковного: ладана, воска, смешавшихся с тленом. Темнота была такой густой, что я ослеп на мгновение. Потом глаза начали различать смутные очертания. Пустота. Разруха. Обломки скамеек. Осыпавшаяся штукатурка на стенах. Иконостас – почерневшие доски, изредка поблескивающие жалкими остатками позолоты. Алтарь – темная дыра.
Не успел я сделать и двух шагов, как из тьмы по бокам материализовались две тени. Быстро, беззвучно. Сильные руки схватили меня. Одна пара – за плечи, резко прижав к холодной, шершавой стене. Другая – начала обыскивать. Грубо, профессионально, без лишних слов. Ладони шарят под мышками, по бокам, по ногам, за пазуху, в карманах сюртука, брюк. Выворачивают карманы. Касания безличные, холодные, как щупы. Унизительные. Я замер, стиснув зубы, глядя в темноту перед собой, где чуть выделялось распятие над разоренным алтарем – темный силуэт на фоне чуть менее темной стены. Чувствовал запах пота и махорки от этих людей, слышал их спокойное, ровное дыхание. Ничего. Книг у гробовщика со мной не было. Только нож в сапоге – его нашли мгновенно, вытащили, швырнули куда-то в темноту с глухим стуком.
– Чисто, – глухо прозвучал голос одного из них.
Тот, что держал за плечи, ослабил хватку, но не отпустил. Другой достал что-то. В слабом свете, проникающем из дыры в крыше, блеснуло металлом. Кольцо. Простое, широкое, из тусклого серого металла, без камней. Он схватил мою правую руку, с силой разжал пальцы и резко натянул кольцо на безымянный палец.
Эффект был мгновенным и ужасающим. Как будто внутри меня выключили свет. Нет, не свет – поток. Мощную, темную реку, что клокотала в жилах – энергию эгрегора. Она не исчезла, но была мгновенно сжата, придавлена, закупорена. Как будто на мозг и сердце опустилась свинцовая плита. Стало тяжело дышать. Мир вокруг как бы потускнел, потерял объем, стал плоским и чужим. Чувство абсолютной беззащитности, наготы охватило меня, ледяной волной. Кольцо жгло кожу холодом мертвого металла.
– Туда, – тот же безликий голос ткнул пальцем куда-то вглубь церкви, в сторону небольшой, низкой арки слева от алтаря. – Баптистерий. Ждите.
Меня толкнули в спину. Я пошел, шатаясь, как пьяный, непривычно легкий и одновременно невероятно тяжелый без привычного напора силы внутри. Прошел под аркой, спустился по трем каменным ступеням, стертым временем.
Баптистерий - небольшая, почти квадратная комната. Совсем темная. Но тут было иначе. Справа, высоко под потолком, было небольшое окно, забитое досками, но в щель между ними пробивался узкий, бледный луч лунного света. Он падал прямо в центр комнаты, на небольшой, неглубокий бассейн в полу, выложенный по краям темным, потускневшим камнем. Вода в нем была черной, неподвижной, как зеркало из обсидиана. Лунный луч касался ее поверхности, и в этой точке рождалось чудо. Неяркое, призрачное сияние, отраженное и умноженное черной гладью воды, рассеивалось в темноте комнаты, окутывая ее таинственным, мерцающим светом. Он выхватывал из мрака фрагменты фресок на стенах – поблекшие лики ангелов, следы синих и золотых орнаментов, трещины, как шрамы времени. Воздух здесь был иным – не церковным, а древним, каким-то… дочеловеческим. Запах сырости и камня смешивался с едва уловимым ароматом тишины и вечности.
Я стоял на краю бассейна, глядя в черную воду, в которой дрожал бледный лунный серп. И ощутил это. Не религиозный восторг – я был далек от веры. Не умиротворение – страх и напряжение никуда не делись, давила свинцовая тяжесть кольца. Но… красоту. Потустороннюю, холодную, абсолютную. Красоту запустения, света во тьме, древнего камня, пережившего века. Красоту, которая существовала вне меня, вне моих грязных дел, вне страха и предательства. Она не утешала. Она поражала. Как удар в самое нутро. В этой убогой, разрушенной комнате, под гнетом кольца, лишившего меня силы, я вдруг ощутил щемящую, невыносимую красоту бытия, его трагическую, вечную тайну. Она была прекрасна, как звезда над болотом. И так же недостижима. Я замер, забыв на миг о Забайкальском, о петле, о кольце, впитывая этот мерцающий свет, этот древний холод камня, эту немую песню разрушенного святилища.
Тень перекрыла лунный луч. Я вздрогнул, резко обернулся.
В низком проеме арки стоял человек. Низкий, почти неразличимый в полумраке, кроме силуэта. Лунный свет, падавший теперь косо, скользнул по толстым стеклам его очков, превратив их на мгновение в две слепые, светящиеся точки. Он не делал ни шага вперед, сливаясь с темнотой баптистерия. Каждое слово падало с ледяной четкостью, словно гвоздь, забиваемый в крышку гроба:
– Зачем вы пришли, Грановский?
Глава 49
– Зачем вы пришли, Грановский?
Его голос, этот сухой шелест заброшенных страниц, завис в холодном, пропитанном древней сыростью воздухе баптистерия. Вопрос висел не между нами, а во мне самом, ударяясь о свинцовую тяжесть кольца, сжимавшего палец и волю. Лунный луч, скользнувший по толстым стеклам его очков, погас, растворив слепые точки. Он сделал шаг вперед из проема арки, и его фигура, прежде слитая с тенью, обрела смутные очертания в отраженном от воды призрачном свете. Невысокий. Коренастый, но не мощный, скорее плотно сбитый, как старый, обтесанный чурбан. Голова, лишенная волос, блеснула в косом луче мутным, желтоватым шаром, словно большая, нездоровая луковица. Он не подходил ближе, оставаясь на границе света и тьмы, его лицо под очками было неразличимым пятном, но я чувствовал его взгляд. Пристальный, лишенный былой призрачной глубины, которую я помнил по прошлой встрече. Теперь в нем читалось лишь настороженное ожидание и какая-то тупая усталость.
Я не стал тратить слова на оправдания или ложные уверения. Петля на шее была туже кольца на пальце. Время текло, как песок сквозь пальцы. Седов не ждал. Кружок трещал по швам. Это был мой последний шанс вырвать у судьбы козырь.
– Деньги, – выдохнул я, и слово прозвучало гулко, как удар колокола по мертвому металлу, отраженное каменными стенами и черной водой бассейна. – Большие деньги. Быстро. И чисто.
Он не шелохнулся. Молчание повисло густым, липким туманом. Только капля воды где-то в углу отсчитывала секунды: кап… кап… кап… Его лысина, поймав очередной проблеск света, тускло блеснула. Казалось, он даже не понял.
– Деньги? – наконец, проскрипел он. Голос был плоским, лишенным интонации. – У нас нет… Мы не касса взаимопомощи, Грановский. Ты знаешь положение. Каждая копейка на счету, на патроны, на листовки…
– Не прошу ваших копеек, – резко перебил я. Решимость, закаленная часами ожидания и гнетом кольца, прорывалась наружу, как пар из перегретого котла. – Предлагаю их добыть. Вместе. Для дела. Значительную часть – вам. На патроны. На листовки. На все, что нужно вашему… подполью. – Я сделал ударение на последнем слове, давая ему понять, что знаю масштаб.
Он снова замолчал. Но теперь молчание было иным. Не тупым, а напряженным, наэлектризованным. Я видел, как его коренастая фигура чуть подалась вперед, будто ловя звук. Как толстые стекла очков на мгновение поймали отсвет воды и вспыхнули двумя холодными огоньками. Жадность? Нет, скорее острый, звериный интерес. Голод не столько к деньгам, сколько к возможностям, которые они откроют. Я знал его ячейку. Знавал раньше. Романтики-идеалисты, пара озлобленных рабочих, пара бывших семинаристов. Магов? Практически нет. Толку от их кустарных заклятий – чуть больше, чем от плевка. Они были загнаны в угол, как крысы, жили на гроши от экспроприаций в лавках или пожертвований запуганных купчиков. Мои слова о больших деньгах, о чистой добыче должны были ударить по самому больному.
– Добыть… как? – спросил он наконец. Голос потерял сухую бесцветность. В нем проскользнуло что-то… глуповатое? Недоверчивое? Как у мужика, которому предлагают золотую гору, но он боится, что его обманут на медный грош. Он даже потрогал мочку уха толстым, неловким пальцем – жест нерешительный, почти детский.
– Инкассаторская карета, – выпалил я, не давая ему опомниться. Слова резали тишину, как нож. – Охранка. Или частная контора – не важно. Та, что возит выручку крупных магазинов, банковские переводы наличными. Металл. Болты. Сила. Но уязвимая. На коротком маршруте. В час пик или, наоборот, в глухую пору. Когда охрана расслаблена. Когда можно ударить быстро и скрыться.
Он ахнул. Негромко, но отчетливо. Как будто его ударили поддых. Его коренастая фигура отпрянула на шаг назад, в тень. Лысина исчезла из луча света.
– Ты… ты спятил, Грановский?! – Голос его сорвался на визгливую ноту. Он закашлялся, сдавленно, будто захлебнулся собственной глупостью или страхом. – Карету?! Да это же… это же самоубийство! Их охраняют не филеры, а вооруженные до зубов солдаты! Маги-охранники! Сигнальные чары! Да они тебя… нас… в клочья разнесут, прежде чем мы к ней на сто саженей подойдем! Ты с ума сошел окончательно?!