Его реакция была предсказуема. Панический ужас мелкой сошки перед большой игрой. Но я не видел в его глазах, вернее, в том, что я смутно различал за стеклами, категорического отказа. Видел дикий страх, да. Но и… жадный огонек. Тот самый расчет, который я и надеялся разжечь. Он уже прикидывал: А если?..
– Не подойдем, – сказал я ледяным тоном, вкладывая в него всю наглую уверенность, на которую был способен под гнетом кольца. – Не в лоб. Не с криками «ура». Умно. Точно. Как хирург. С диверсией. С отвлечением. С точным знанием маршрута, состава охраны, времени вывоза и завоза. С минутыми слабостями в их обороне. – Я сделал паузу, давая словам впитаться. – У меня есть люди. Ресурсы. Средства для подготовки. Сила, – я невольно сжал кулак, ощущая мертвую тяжесть кольца, напоминающую об отнятой мощи. – Но нет информации. Совсем. Нуля. Вот этого, – я ткнул пальцем в темноту, где стоял он. – У вас есть. Глаза. Уши. Знание города, его жил, его потоков. Знание этихкарет, их привычек. Ваши люди – на заводах, в лавках, в трактирах возле банков. Они видят. Слышат. Могут узнать. Могут выследить. Найти слабое звено в цепи. Ту самую минуту, когда карета – не крепость на колесах, а уязвимая цель.
Я видел, как он замер. Его тяжелое дыхание, прерываемое остатками кашля, было единственным звуком, кроме вечного кап… кап… в углу. Он молчал долго. Невероятно долго. Мысль, тяжелая, неповоротливая, как он сам, пробивала себе дорогу сквозь страх и алчность. Он потер лысину ладонью – жест растерянности, неуверенности.
– Ты… хочешь, чтобы я… нашелтакую карету? – спросил он наконец, с непередаваемым изумлением в голосе. – Дал… наводку? И все? А ты… твои люди… сделают все остальное? И… и часть… значительную часть… нам? На дело?
– Да, – ответил я коротко. – Чистую часть. Наличными. Без следов. Вы получите деньги. Я – то, что мне нужно. Вы – укрепляете свое дело. Все в выигрыше. Кроме Охранного Отделения, разумеется. – Я позволил себе едва уловимое подобие усмешки, но вряд ли он ее разглядел в полумраке.
Он снова замолчал. Но теперь молчание было другим. Напряженным, но уже не паническим. В нем чувствовался тяжелый, неумный, но жадный расчет. Я буквально видел, как в его голове сталкиваются страшные картинки провала, ареста, виселицы – и ослепительные видения ящиков с патронами, типографии, новых боевиков, оружия… Революционная мечта, подпитанная золотом. Для его уровня, для его жалкой ячейки – это был шанс вырваться из трясины мелких экспроприаций. Гигантский скачок. Смертельный риск, но и невиданная награда.
Он тяжело вздохнул, словно воздух в сыром склепе баптистерия стал вдруг слишком густым.
– Риск… – проскрипел он. – Безумный риск… Для всех. Для тебя. Для моих людей… Если провал…
– Если провал, – холодно парировал я, – вы ничего не теряете. Вы всего лишь… услышали разговор. Передали сплетню. Никаких следов к вам. Я и мои люди – исчезнем. Или сгинем. Но вас это не коснется. Вы – в тени. Как всегда.
Моя ложь была гладкой, как поверхность черной воды в бассейне. Если провал, Седов выжмет из меня все, включая имя Забайкальского. Но Забайкальский не должен был этого знать. Он хотел верить в безнаказанность.
Он снова потер лысину. Потом вдруг резко развернулся, отворачиваясь от меня, будто не в силах больше выдержать мой взгляд или давление собственных мыслей. Его коренастая спина, напряженная и неуклюжая, была обращена ко мне. Он смотрел в черную воду бассейна, где дрожал лунный серп.
– Не могу… не могу решить сейчас, – пробормотал он вполголоса, больше самому себе, чем мне. Голос его дрожал. – Надо… подумать. Посоветоваться… с другими. Риск слишком велик… но и… – Он не договорил. Не сказал о деньгах. Но они висели в воздухе, незримые и манящие.
Он резко обернулся. Его очки вновь мелькнули слепыми пятнами.
– Уходи, – сказал он отрывисто. – Жди весточки. Если… если решимся… тебе передадут. Место. Время. Цель. Не раньше. И не жди быстро. Надо… проверить. Узнать.
Ни "да", ни "нет". Отсрочка. Но в его тоне, в этой внезапной отрывистости, в том, как он сказал "цель", я услышал ответ. Слабое, испуганное, но – "да". Алчность и отчаяние его ячейки перевесили страх. Он уже мысленно выбирал жертву.
Я не стал давить. Не стал благодарить. Кивнул коротко, как равный равному, хотя чувствовал лишь презрение к его трусости и глупости. Но он был нужен. Пока что.
– Жду, – бросил я и повернулся к выходу, к арке, ведущей в основную, мертвую часть церкви.
Мои шаги по каменному полу баптистерия гулко отдавались в тишине. Я чувствовал его взгляд у себя в спине – тяжелый, полный немого вопроса и страха. Я не оглянулся. Прошел под низкой аркой, оставив его одного с черной водой, дрожащим лунным светом и гнетущим решением.
В основной церкви царил прежний мрак и запустение. Но теперь я знал, что тени у стен – не безлики. Двое все еще были здесь. Я почувствовал их присутствие раньше, чем увидел смутные очертания у развалин иконостаса. Я подошел к тому, кто обыскивал меня. Без слов протянул руку с ненавистным кольцом. Металл был ледяным, как труп.
Он молча снял его. Мгновение – и та свинцовая плита, что давила на сознание, на волю, на самую суть моей украденной силы, исчезла. Энергия эгрегора рванула по жилам, как черная, бурная река, смывая остатки слабости, страха, унижения. Не свет. Мощь. Темная, клокочущая, готовая к разрушению. Я вдохнул полной грудью, ощущая, как мир вокруг снова обретает объем, краски, пусть и оттенки серого и черного, остроту. Я был снова вооружен.
Они не задержали меня. Не сказали ни слова. Просто растворились в темноте, как и появились. Я вышел через скрипучую дверь в промозглую, вонючую ночь Смоленского поля. Петля на шее сюртука все еще давила, но теперь это было напоминание, а не удавка. Игра началась. Забайкальский клюнул. Его жадность и глупость работали на меня. Теперь нужно было ждать весточки. И готовиться. Готовиться к ограблению, которое должно было спасти меня от Седова и купить время для… чего? Я не знал. Но это был ход. Единственный ход на доске, заваленной вражескими фигурами.
Я зашагал по грязной колее, уводящей от церкви-призрака, обратно в гниющее нутро Петербурга. Энергия эгрегора бурлила внутри, черная и сладкая. Я чувствовал каждую грязную лужу под ногами, каждый враждебный шелест тени. Ждать было мучительно. Но теперь в ожидании была ярость предвкушения, а не парализующий страх. Забайкальский думал, что использует меня. Он и не подозревал, что сам стал пешкой в гораздо более опасной игре. Игра шла. И ставки были выше, чем он мог себе представить.
Холодное, грязное дыхание Смоленского поля осталось позади, сменившись чуть менее грязным, но куда более ядовитым дыханием спящего Петербурга. Решимость, подпитанная возвращением темной энергии эгрегора, что клокотала в жилах после снятия кольца, гнала меня вперед. Не домой. Не в академию. К Седову. Отчет назрел, как гнойник, и тянуть было нельзя. Каждый день промедления – шаг ближе к провалу, к «списанию в расход». Мысль о кабинете №37 вызывала физическую тошноту, но иного пути не было. Забайкальский клюнул, но его «весточка» могла идти неделями. А Седов требовал результатов сейчас.
Гороховая, 2.Здание Охранного Отделения встало из ночного тумана, как каменный кошмар. Массивное, мрачное, лишенное излишеств, оно давило на городской пейзаж своей угрюмой мощью. Даже ночью его окна, редкие и высокие, светились желтым, больным светом. Не теплом свечей или газовых рожков, а резким, неестественным светом электрических ламп. Новшество, символ прогресса, здесь превращенное в орудие пытки. Едва я переступил порог сквозь тяжелые дубовые двери, охраняемые двумя каменнолицыми жандармами, меня накрыл гул. Низкий, непрерывный, вибрирующий гул, исходивший откуда-то сверху, из стен, из самого потолка. Он входил в кости, в зубы, заполнял черепную коробку, вытесняя мысли. Как будто внутри здания заперли гигантского, невидимого шмеля, обреченного на вечное безумие. Этот гул был первым приветствием, первой ступенью в ад.
Коридоры были пустынны и ярко освещены теми же электрическими лампами под матовыми стеклянными колпаками. Свет был безжалостным, выворачивающим наружу каждую пылинку, каждую трещинку на крашеных масляной краской стенах, каждую каплю грязи на моих сапогах. Он резал глаза после ночной тьмы. Тени под ногами были черными, как провалы в бездну. Воздух пахло озоном, пылью, дезинфекцией и чем-то еще – страхом и бумажной трухой. Шаги по каменным плитам пола гулко отдавались в такт всепроникающему гудению. Меня не сопровождали. Я знал дорогу. Каждый шаг по этому яркому, гудящему коридору был шагом к пытке.
И вот он - кабинет №37.Дверь, обитая темно-зеленым сукном, с латунной табличкой. Я постучал. Тишины не было – гул заполнял все.
– Войдите! – Голос из-за двери был знакомым, как зубная боль. Ровным. Спокойным. И от этого еще более леденящим.
Я вошел. Кабинет был невелик. Стол, покрытый зеленым сукном. Шкафы с папками. Сейф в углу. И Седов. Он сидел за столом, спиной к окну, зашторенному плотной тканью. Электрическая лампа под зеленым абажуром на столе бросала резкий свет вниз, оставляя его лицо в глубокой тени. Видны были только руки. Длинные, бледные, с тонкими, почти изящными пальцами, которые перебирали какой-то маленький, темный предмет. И светился кончик его папиросы в мундштуке из черненого серебра.
– А-а, наш звездочет, – произнес он, не глядя на меня. Голос был медовым, почти ласковым. – Опоздал. На три минуты и сорок две секунды. Время – кровь, Грановский. Кровь государства. Моя кровь. Вы же не хотите, чтобы я истек?
Он наконец поднял голову. Свет от лампы скользнул по высокому, бледному лбу, по тонкому, изогнутому носу, по бескровным губам, сложенным в какое-то подобие улыбки. Но глаза… Глаза оставались в тени, две черные, бездонные дыры. Он наслаждался этим. Каждой секундой моего дискомфорта под ярким светом, каждым моим нервным движением. Он втянул дым, выпустил струйку в мою сторону.
– Ну? – спросил он просто. Но это «ну» висело в воздухе, как нож на нитке. – Что принес? Ключик к Забайкальскому? Или очередную порцию академических сплетен? Может, лекцию по… – он прищурился, будто вспоминал, – …по эфирной динамике перескажешь? Очень увлекательно, небось.