а окном воет ветер в трубах, как капает вода с крыши в раструб водосточной трубы – монотонный, сводящий с ума аккомпанемент к моему ожиданию. Петля на шее, казалось, затягивалась туже с каждым тиканьем часов на башне академии.
Три дня. Четыре. Ни весточки от Забайкальского. Ни указаний на конспиративную квартиру от Седова. Я был подвешен в пустоте, отрезан от обеих сил, которые дергали меня за ниточки. Бездействие стало невыносимым. Страх перед Седовым, перед его холодной яростью за промедление, перерастал в панику. Надо было что-то делать. Хоть что-то. И единственное, что пришло в голову – собрать кружок. Мою «легенду». Моих «доноров веры», не подозревающих, что их надежды сгорают в моей личной топке.
Квартира Оли. Вечер пятого дня. Я шел туда сквозь вечерний Петербург, уже не замечая привычной грязи подтаявшего снега, вонючих луж на тротуарах, облупленных фасадов. Весна боролась с зимой, и побеждала пока только вонью. В Олиной квартире пахло по-другому: свежеиспеченным хлебом, воском от горящей лампадки перед иконой в углу и легким, знакомым ароматом ее духов – что-то простое, цветочное. Уют. Тепло. Ложное чувство безопасности, которое теперь резало, как нож.
Оля встретила меня улыбкой, но в ее глазах читалась тревога. Она что-то чувствовала. Всегда чувствовала. Чижов уже сидел у печки, сгорбившись, нервно теребя край своей старой куртки. Его глаза бегали, избегая моих. Николай, спокойный и массивный, как скала, разбирал какие-то листки на столе. Семен, с лихорадочным блеском в глазах, что-то быстро, возбужденно шептал Анне, та кивала, ее суровое лицо было сосредоточено. Марфа, Олина тетка, что-то ворчала на кухне, звенела посудой.
– Грановский! – Оля взяла меня за руку, ее пальцы были теплыми. – Что-то случилось? Ты бледный…
– Все в порядке, Оль, – я постарался улыбнуться, отводя руку. Прикосновение было мучительно. – Просто… нужно поговорить. Со всеми. Важно.
Она кивнула, не веря, но не стала настаивать. Позвала тетку Марфу, та, ворча что-то про "непорядок молодых людей по вечерам", натянула шаль и ушла к соседке "на минутку посидеть". Дверь захлопнулась. В комнате повисло напряженное молчание. Все взгляды устремились на меня. Даже Чижов поднял глаза – в них читался немой вопрос и… ожидание разоблачения?
Я стоял посреди комнаты, ощущая тепло печки, уютную тесноту, знакомые лица. И чудовищную пропасть лжи между нами. Энергия эгрегора, подпитываемая их доверием, их надеждой на меня как на лидера, клокотала внутри – сильная, живая, но теперь отравленная моим предательством. Говорить было тяжело. Горло пересохло.
– Друзья, – начал я, и голос мой звучал чужим, натянутым. – Ситуация… назревает. Больше, чем мы думали. Я… я нащупал возможность. Большую. Очень большую.
Они замерли. Николай перестал перебирать листки. Семен затаил дыхание. Анна нахмурилась. Оля сжала руки на коленях. Чижов съежился еще больше.
– Возможность ударить не по лавочнику, не по надсмотрщику, – продолжал я, глядя куда-то в пространство над их головами. – А по самой системе. По ее кровеносной системе. По деньгам. – Я сделал паузу, давая словам осесть. – Инкассаторская карета. Охранки или частников – не суть. Та, что возит тысячи, десятки тысяч. Наличными.
В комнате ахнули. Семен вскочил, его глаза загорелись диким восторгом.
– Карету?! Да это же… это же гениально! Удар в самое сердце! Экспроприация экспроприаторов! – Он замер, ожидая всеобщего восторга.
Но его не последовало. Николай тяжело поднял голову. Его умные, спокойные глаза изучали меня.
– Самоубийство, Артем, – произнес он тихо, но весомо. – Солдаты. Маги. Бронированные стенки. Сигнализация. Даже если предположить успех… как уйти? Куда деть деньги? Это не мешок с медяками из лавки. Это гром. Очень громкий гром. Нас сотрут в порошок.
– Не обязательно в лоб, – возразил я, чувствуя, как нарастает внутренняя дрожь. Говорить о плане, которого нет, было адом. – С умом. С подготовкой. Диверсия. Отвлечение. Точный удар в слабое место. В нужный момент. Когда охрана расслаблена.
– Слабое место? – Николай усмехнулся беззвучно. – Ты его нашел? Кто даст такую информацию? Филеры Охранки на блюдечке? Или волшебник в голубом вертолете?
Вот он. Ключевой момент. Я перевел взгляд с лица на лицо. Чижов смотрел в пол, но я видел, как напряглись его плечи. Оля ловила мой взгляд, ее глаза были полны тревоги и… веры. Все еще веры.
– Есть… контакт, – выговорил я с трудом. – Человек. Изнутри. Из тех, кто знает город, знает потоки, знает этикареты. Он может… найти слабину. Дать наводку. Точную. – Я подчеркнул последнее слово. – Но… – Я развел руками, изображая бессилие. – Он молчит. Пока. Тянет время. Боится. И без него… без его информации… – Я горько усмехнулся. – Николай прав. Самоубийство. Чистой воды. Мы не знаем маршрутов, графиков, состава охраны, уязвимостей их защиты. Ничего. Ноль. Мы слепые котята перед паровозом.
Наступило тягостное молчание. Восторг Семена угас, сменившись разочарованием и растерянностью. Анна смотрела на меня сурово, будто оценивая степень моего безумия. Николай медленно покачал головой. Оля вздохнула, ее плечи опустились.
– Значит… ждать? – тихо спросила она. – Ждать, пока этот… человек… решится?
– Что еще остается? – Я пожал плечами, ощущая горечь собственной беспомощности. – Рисковать вслепую – бессмысленно. Это не героизм, это глупость. Которая погубит всех. – Я посмотрел на Чижова. Он сидел, сжавшись в комок, его пальцы белели от напряжения. «Знает ли он? Догадывается?» – пронеслось в голове. – Нам нужна точность. Разведданные. Без них – любая попытка обречена. И я… я не могу заставить его говорить быстрее. Он… осторожен. Очень.
– А если он не заговорит вообще? – хрипло спросил Чижов, не поднимая глаз. Его голос дрожал. – Если он… передумал? Или… или его уже взяли?
Вопрос висел в воздухе, тяжелый и неудобный. Я почувствовал, как у Оли перехватило дыхание. Николай нахмурился.
– Тогда… – я выдохнул. – Тогда мы ищем другой путь. Меньший. Но верный. Не карета. Что-то другое. Менее громкое, но реальное. Пока… ждем. Копим силы. Готовимся морально. – Слова звучали фальшиво, как пустые скорлупки. Но что еще я мог сказать?
Разговор затух. Обсуждение скатилось на бытовые мелочи кружка: нехватка бумаги для листовок, сложности с распространением, слухи о новых арестах на соседнем заводе. Я сидел, делая вид, что слушаю, но мысли мои были далеко. В Смоленском поле, у черной воды бассейна. В гудящем кабинете №37. В ожидании весточки, которая не приходила. Энергия эгрегора, подпитываемая их разочарованием, их тревогой, их все еще теплящейся верой в меня, бурлила внутри, черная и беспокойная. Она требовала действия, выхода, а не этой томительной, вязкой трясины ожидания.
Когда тетя Марфа вернулась, ворча и пахну чем-то крепким, собрание быстро закончилось. Прощались тихо, без обычного оживления. Чижов ускользнул первым, не попрощавшись. Николай пожал мне руку крепче обычного, его взгляд был полон немого вопроса. Оля проводила меня до двери.
– Артем… – она взяла мою руку, ее пальцы были холодными. – Ты уверен? В этом… контакте? В том, что он… надежен?
Я посмотрел в ее глаза – чистые, доверчивые, слегка испуганные. Иуда. Я был Иудой, целующим ее в щеку на прощание.
– Надежен? – я усмехнулся с горечью, которая была не совсем наигранной. – В нашем деле, Оль, надежен только риск. И собственная голова на плечах. Спокойной ночи.
Я вышел на темную лестницу. Хлопнула дверь. Замок щелкнул. Я остался один в холодном, пахнущем кошками и сыростью подъезде. Ощущение полной, беспросветной пустоты охватило меня. Кружок не помог. Не дал ответа. Не снял напряжения. Только подлил масла в огонь моей тревоги и чувства вины. Забайкальский молчал. Седов молчал. Время текло, а я был заперт в золотой клетке академии, в паутине собственной лжи, не зная, куда ступить, чтобы не провалиться в пропасть. Я зашагал по ночному городу, не разбирая дороги, чувствуя, как грязный весенний ветер бьет в лицо, а петля на шее сюртука сжимается все туже. Впереди была только темнота и гулкое эхо собственных шагов по пустым улицам.
Дни тянулись, как смола. Тощая, грязная смола, вытекающая из трещин в прогнившей бочке времени. Академия поглотила меня целиком, превратив в автомат, механически выполняющий рутину. Лекция по Истории Магических Институтов Империи. Сухой голос профессора Мухина бубнил о реформах Петра Великого, о создании первых кафедр прикладной тауматургии. Слова о великих свершениях прошлого резали слух, как насмешка. Я сидел, уставившись в покрытый старой копотью витраж с изображением двуглавого орла, держащего скипетр и державу, переплетенные магическими нитями. За окном моросил мелкий, противный дождь, смешиваясь с сажей и превращая тротуары в черную маслянистую кашу. Время. Оно текло сквозь пальцы, унося драгоценные крупицы доверия Седова. Шестой день без вести. Шестой день петля на шее сдавливала горло чуть сильнее.
После лекции – практические занятия в Библиотеке Особых Фондов.Прохладный, пыльный воздух, пропитанный запахом старой кожи, клея и чего-то затхлого, древнего. Я должен был разбирать архивы графа Шереметева, искать упоминания о забытых защитных чарах XVIII века. Мои пальцы перелистывали пожелтевшие страницы, покрытые выцветшими чернилами и причудливыми схемами, но глаза скользили по строчкам, не видя смысла. В голове стучало одно: Молчит. Почему молчит? Передумал? Сдал? Забыл? Или его уже взяли, и по ниточке скоро придут ко мне? Каждый шорох за спиной, каждый скрип двери в дальнем конце зала заставлял вздрагивать. Энергия эгрегора, обычно темный, уверенный поток, теперь металась внутри, как пойманная в банку оса, жужжащая от бессильной ярости и страха. Бездействие было хуже любой пытки. Я чувствовал, как трещины в моей "легенде", в моем прикрытии, расширяются с каждым часом молчания. Чижов чувствовал это. Я видел его краем глаза – он сидел за соседним столом, погруженный в какой-то фолиант, но его поза была неестественно напряженной, а взгляд, мельком брошенный в мою сторону, был тяжелым, оценивающим. Он ждал. Ждал моего падения.