И он вышел из тени. Не для того, чтобы помочь. Чтобы взять контроль. Чтобы поставить меня в зависимость от его действий. От его «дара», который был ему не проклятием, а инструментом. Выкрасть свитки? Для него, чувствующего каждую магическую нить охраны, это не самоубийство. Это сложная задача, но решаемая. Как шахматная партия. Он просчитывал шаги сейчас там, в темноте, среди древних фолиантов и спящих чар, с той же холодной точностью, с какой планировал свое возвышение в кружке.
А я? Я стоял снаружи. Мокрая, дрожащая ширма. Отвлекающий маневр на случай, если что-то пойдет не так. Его страховка. И его заложник. Потому что если его поймают – он не придет один. Он приведет к моему порогу. «Грановский заставил! Он агент! Он угрожал!» И поверят. Оля поверит. Николай задумается. Анна сочтет логичным. Потому что Чижов – свой. Тихий, нервный Василий. А я? Я – лидер с темным эгрегором и безумными планами.
Мысли кружились, как туманные вихри. Энергия эгрегора клокотала внутри – черная, мощная, но беспомощная против этой тихой, рассчитанной угрозы. Она могла расплавить карету, но не могла расплавить хитросплетение лжи и манипуляции, которое Чижов плел вокруг меня. Он оказался не пешкой. Он оказался игроком. Игроком, который видел доску лучше меня. Его «метафизическая чувствительность» – это не просто видение следов. Это видение связей. Видение слабостей. Видение того, как дергать за ниточки.
Шорох.
Не из арки. Сверху. Я вжался в нишу, сливаясь с тенью и камнем. По мосткам высоко на стене, едва различимый в тумане, прошел сторож. Фонарь в его руке колыхался, бросая прыгающие желтые пятна на мокрые стены. Он зевнул, громко, по-звериному, потер рукавом лицо и побрел дальше, его шаги глухо отдавались по металлическим решеткам. Сердце колотилось, стуча в висках в такт этим удаляющимся шагам. Сколько времени прошло? Полчаса? Час? Что там происходит? Нашел ли он свитки? Обходит ли ловушки? Или уже лежит с перерезанным горлом в луже собственной крови, активировав какую-нибудь стражую руну?
Время текло с чудовищной, издевательской медленностью. Каждая капля воды, падающая с карниза мне за воротник, казалась вечностью. Туман сгущался, превращая мир в серую, беззвучную вату. Даже шум далекого города – гудки пароходов на Неве, редкие крики – не проникал сюда. Только мое дыхание, учащенное, и бешеный стук сердца. И мысли. Беспощадные мысли.
Чижов был врагом. Не потенциальным. Не возможным. Реальным и смертельно опасным. Более опасным, чем Забайкальский с его жадностью и глупостью. Более опасным, чем анонимные филеры Охранки. Потому что он был внутри. Внутри доверия. Внутри моей собственной легенды. Он знал мою тайну. И он использовал ее, не атакуя в лоб, а исподволь, подкапываясь под основание моей власти в кружке. Завтра нам предстояло вместе ломать карету. Сливать магические потоки в едином смертельном усилии. А после… После он предъявит счет. Или просто потянет за ниточку, обрушивая всю конструкцию на мою голову.
Убрать его? Мысль, холодная и острая, как лезвие, пронзила мозг. До завтра. До того, как он станет незаменимым героем, вынесшим свитки. В темном переулке по дороге домой. Нож в спину. Быстро. Тихо. Эгрегор мог бы стереть следы, сжечь тело… Но риск! Если его исчезновение заметят до завтрашнего вечера? Если его свяжут с кражей в библиотеке? Кружок запаникует. План рухнет. Седов… Нет, о Седове нельзя было думать здесь, на улице, но его ледяной взгляд будто пронзал туман. Провал был недопустим. Чижов должен был жить. До завтрашней ночи. До выполнения своей роли в ограблении. А потом… Потом мы разберемся. На верфи. В хаосе. «Случайная» пуля. «Неудачное» падение под колеса рушащейся кареты. Возможности найдутся.
Тишина. Глубокая, давящая. Даже капли перестали падать. Туман стоял стеной. Вдруг – едва уловимый скрип. Не дверной петли. Скорее… смещение камня? Трение по штукатурке? Из темноты арки выползла тень. Низкая, сгорбленная, держащая что-то объемное, плотно завернутое в темную, грубую ткань. Чижов.
Он двигался не крадучись, а с той же сосредоточенной осторожностью, что и на входе. Но теперь в его движении читалась не просто осторожность – уверенность. Он нес сверток не как вор, похитивший сокровище, а как мастер, забравший свой законный инструмент. Он подошел ближе. В тусклом отблеске далекого фонаря я увидел его лицо. Бледное, как всегда. Но не искаженное страхом. Напряженное – да. Но в глазах горел холодный, четкий огонь выполненной задачи. И… удовлетворение? От того, что справился? Или от того, что еще больше меня поставил в зависимость?
Он остановился в шаге, его глаза, адаптированные к темноте библиотеки, без труда нашли меня в нише.– Готово, – прошептал он, голос был ровным, без тряски. – Два. «Ледяное Дыхание» и «Туман Памяти». Достаточно. – Он не стал показывать сверток, лишь чуть приподнял его. – Идем. Быстро. Надо спрятать до завтра. И… – он посмотрел на меня, и в его взгляде не было ни благодарности, ни страха, только плоская констатация факта, – …никто не поднял тревогу. Пока.
Он двинулся вдоль стены, не оглядываясь, зная, что я последую. Я оттолкнулся от холодного камня, чувствуя, как ноги одеревенели от долгого стояния на холоде. Сверток в его руках казался мне не источником силы для завтрашнего тумана, а трофеем врага. Доказательством его ловкости, его расчета, его скрытой мощи. Василий Чижов. Больше не испуганный студент. Игрок. Опасный и непредсказуемый. И завтра, на Охтинской верфи, нам предстояло сыграть в смертельную игру не только с инкассаторами, но и друг с другом. Первый ход он уже сделал. Теперь была моя очередь. И ставки были выше, чем когда-либо.
Охтинская верфь встретила нас гнилым дыханием спящего промышленного гиганта. Старый дуб, указанный Николаем как точка сбора, стоял на отшибе, черный и корявый, как страж ада перед вратами этого металлического и деревянного чистилища. Туман здесь, подпитываемый близостью Невы и заводскими испарениями, был гуще, липче, пропитан запахом ржавчины, гниющей древесины, дегтя и чего-то кислого – отбросов или химикатов. Он обволакивал фигуры, прибывающие одна за другой из сырой мглы, делая их призраками еще до начала действия.
Чижов пришел первым, его сверток, плотно завернутый в грубый брезент, он прижал к груди, как младенца. Я – следом, кожей ощущая его молчаливое, но подавляющее присутствие. Потом появился Николай – массивный, неспешный, его тяжелый взгляд сразу упал на сверток. Анна и Семен вышли из тумана почти одновременно, как тени, их лица напряжены, движения резки. Оля пришла последней, бледная, с огромными глазами, в которых читался немой ужас перед предстоящим. Ее пальцы нервно теребили край плаща.
Без лишних слов, жестом, Николай повел нас вглубь верфи. Мы шли по узким проходам между высокими, почерневшими от времени и копоти корпусами складов. Воздух вибрировал от далекого, но постоянного гула ночных работ где-то в доках, смешиваясь с шелестом наших шагов по мокрой, замасленной земле и редкими каплями, падающими с переполненных желобов. Запах был ошеломляюще гнетущим: влага, плесень, металлическая пыль, гниющее дерево, мазут.
Тот самый проезд. Он открылся внезапно – узкая щель между двумя бесконечно длинными, мрачными корпусами складов N16 и N18. Как предсказывал Забайкальский – идеальная ловушка. Шириной едва на две телеги. Мощеный, но разбитый булыжник, покрытый слоем вонючей грязи и масляных пятен. Высокие, глухие стены по бокам, лишь кое-где прерываемые заколоченными дверями или крошечными, зарешеченными окнами под самой крышей. В конце – тупик, упирающийся в стену склада N17, нашей цели. Над проездом кое-где висели чахлые фонари, их тусклый, больной свет лишь подчеркивал мрак и тесноту. Место дышало затхлостью и угрозой.
– Здесь, – хрипло проговорил Николай, остановившись у входа в каменное горло. – Каменный мешок. Грановский – ты на том конце, – он ткнул пальцем в сторону тупика у N17. – Я – здесь, у входа. Как только карета войдет в проезд полностью, и хвост охраны минует мою позицию – сигнал. Импульс. Поднимаем пробки одновременно.
Он наклонился, коснулся ладонью мокрого булыжника. Земля под нами едва заметно дрогнула, отозвавшись на его силу. Я кивнул, представляя, как подниму плиту у своего конца, перекрыв отступление.
– Анна. Семен. – Николай перевел взгляд на них. – Ваша очередь сразу после пробок. Туман. Густой. Холодный. Непроглядный. Наполнить этот коридор до краев. У вас есть… инструменты. – Он кивнул на брезентовый сверток у Чижова.
Чижов молча развернул сверток. В тусклом свете мелькнули два древних свитка из желтоватой, грубой кожи, испещренных выцветшими, но мощными рунами. «Дыхание Слепого Океана» и «Туман Памяти». От них веяло ледяной, древней силой, заставляя воздух вибрировать. Анна взяла один свиток с почти религиозной осторожностью, Семен – другой, его пальцы дрожали от благоговения и страха.
– Мы… мы не увидим ничего внутри тумана, – пробормотал Семен, глядя на свиток, как на живую змею.
– Увидим, – тихо, но четко сказал Чижов. Все взгляды устремились к нему. Он не смотрел на Семена. Он вытащил из кармана маленький мешочек с угольным порошком. – Руны Видения Пустоты. Простые. Наносятся на веки. Позволят видеть очертания сквозь любую магическую мглу. На время. – Он протянул мешочек Анне. – На всех. Кто будет внутри или рядом с туманом. Быстро. Пока есть время.
Это было первое. Первый звонок. Не я отдавал приказ. Не я знал решение. Чижов. Он предусмотрел. Он принесрешение. Анна, не задавая вопросов, взяла мешочек и начала методично, почти ритуально, наносить угольную пасту себе на веки, потом подошла к Семену. Тот подставил лицо, как послушный ребенок. Николай наблюдал, его тяжелый взгляд на Чижове был полон… не удивления. Признания."Да. Он знает. Он подготовился. На него можно положиться."
– Я и Оля – нанесем себе потом, – сказал я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. Но внутри что-то закипало. Темное, едкое, не связанное с эгрегором. Чистая, человеческая ярость отстраненности. Я был лидером номинально. Реальная власть, реальное доверие – перетекали к этому тихому, бледному человеку в очках.