– Антимаг, – напомнила Анна, закончив с Семеном и подходя к Николаю. Ее глаза, обведенные угольными рунами, казались еще более бездонными и холодными. – Если он будет – и если начнет развеивать туман или ломать наши пробки… Его нужно устранить. Мгновенно. До того, как он активируется. Кто ближе – тот и действует. Нож. Тихо.
Оля сдавленно вскрикнула. Николай мрачно кивнул, принимая меченосную долю.
– Я или Грановский. Если он выскочит на мою сторону – моя задача. Если к тебе, Артем – твоя. Без колебаний.
Второй звонок. Распределение смертельной задачи. И снова – не мое решение. Принятое Николаем и Анной. Санкционированное молчанием Чижова, который стоял, наблюдая, как Анна наносит руны Николаю. Его лицо было непроницаемо, но в уголке губ читалось… удовлетворение? От того, как гладко идет подготовка? От того, как его авторитет растет?
– Когда карета рухнет, – продолжал Николай, его голос, обведенный угольной каймой век, звучал глуше, – мы трое – я, Грановский, Чижов – к ящикам. Быстро. Только наличные, металл. Бумаги – в огонь, если успеем. Оля – берет один ящик и сразу – по крышам. Анна и Семен – держат туман до последнего, потом – через цех, отвлекают. Мы трое – вдоль забора к воде, к лазейке. Сбор у Анны Петровны. Вопросы?
Вопросов не было. Только кивки. Семен нервно сглотнул, поглаживая свиток. Оля закрыла глаза. Анна проверяла заточку короткого, широкого ножа за поясом. Чижов… Чижов поправил очки. Мелкий, нервный жест, но почему-то показавшийся мне теперь не признаком слабости, а привычкой хищника, прицеливающегося.
И тут Николай, этот каменный столп кружка, повернулся к Чижову. Не ко мне. К нему.
– Василий. Свитки. Хватит ли силы у Анны и Семена? Не подведут?
Чижов неспешно взглянул на Анну, потом на Семена. Его взгляд был оценивающим, как у инженера, проверяющего механизм.
– Свитки – канал. Они дадут силу и направление. Но держать поток… – Он слегка наклонил голову в сторону Семена. – Тебе придется тяжело. Очень. Может пойти кровь носом. Или хуже. Выдержишь?
Семен выпрямился, пытаясь выглядеть решительным, но бледность выдавала страх.
– Выдержу! – выдохнул он. – Сколько надо!
– Достаточно трех минут активного поддержания после удара по карете, – уточнил Чижов, его голос был спокоен, методичен. – Потом – отпускайте. Пусть рассеивается сам. Экономите силы на отход. Анна, – он посмотрел на нее, – ты ведешь основной поток. Семен – подпитывает. По моему сигналу. Не раньше.
Третий звонок. Не Николай инструктирует бойцов. Не я. Чижов. Он дирижирует. Он знает возможности. Он распределяет роли. И они слушаются. Анна кивнула, ее рука легла на плечо Семена – жест не поддержки, а контроля. Николай смотрел на Чижова с тем же тяжелым одобрением. Оля смотрела на меня, и в ее взгляде читалась тревога – не за дело, а за меня. Она чувствовала смещение власти, как чувствовала все мои напряжения.
Я стоял среди них, этот сплоченный теперь круг, вращающийся вокруг нового центра. Мои кулаки сжались до боли внутри карманов. Гнев, жгучий и беспомощный, поднимался по горлу. Это был не гнев эгрегора. Это был гнев обманутого, оттесненного хищника. Чижов украл не только свитки. Он украл кружок. Украл мою легенду. Украл время. И завтра, после кареты, после денег… Он предъявит счет. Не за ограбление. За эгрегор. За ложь. За предательство. И они поверят ему. Николай с его практичной жестокостью. Анна с ее холодной логикой. Семен, благоговеющий перед силой. Даже Оля… ее вера в меня треснет под тяжестью правды о моем искусственном, воровском источнике силы. Кружок станет его оружием. Его судом. Его палачом.
Мысль ударила с кристальной, ледяной ясностью, разрезая туман сомнений и ярости, как нож:
После завтрашней ночи нас будет только один.
Или он.
Или я.
Глава 53
День Х вполз в Петербург не рассветом, а медленным, грязным выцветанием ночи. Небо, это вечное сырое полотно над проклятым болотом Невы, не прояснилось – оно лишь из густой, удушающей сажи превратилось в серое, низкое варево. Снег, тот самый, что еще вчера лежал грязными, смерзшимися комьями по обочинам, потел и сползал черными потоками в канавы и подворотни, обнажая спрессованные за зиму отбросы, труху, мерзлую землю. Весна. Какая-то похабная, вонючая пародия на весну. Не возрождение, а гниение, обнажающее все скрытое под белизной наста. Воздух был тяжел, пропитан сыростью и кислым духом талого дерьма. Он лез в легкие, как мокрая тряпка, и каждый вдох отдавался тошнотворной тяжестью в желудке.
Мы шли не вместе – клубились, как опавшие листья в этом грязном потоке, по направлению к Охте. Каждый в своем коконе молчания и страха. Николай – впереди, его массивная спина, затянутая в грубый, пропахший махоркой и потом пиджак, казалась крепостной стеной, но даже эта стена сегодня дышала напряжением. Широкие плечи были чуть приподняты, походка – не привычная тяжеловесная поступь, а осторожное, почти крадущееся переступание по хлюпающей жиже. Анна шла рядом с ним, ее тонкий профиль, обрамленный темным платком, был вырезан из льда. Лишь легкое подрагивание пальцев, сжимающих грубый узелок - там, я знал, лежал нож, - выдавало бурю под ледяной коркой. Семен, бледный как смерть, спотыкался о невидимые камни, его глаза, воспаленные от бессонницы, бегали по стенам домов, по зарешеченным окнам, словно ища спасения или уже видя петлю. Оля шла чуть позади меня, ее дыхание – частое, прерывистое – ощущалось спиной. Я чувствовал ее взгляд, полный немого вопроса и ужаса, прилипший к моей спине. Как к последней опоре. Жалкая иллюзия.
А позади, чуть в стороне, словно тень, не желающая смешиваться с основной массой, двигался Он. Чижов. Его сюртук, всегда казавшийся ему велик, сегодня висел особенно мешковато. Очки бликовали тусклым серым светом неба. Он не смотрел по сторонам, как Семен. Его взгляд был устремлен куда-то вперед, сквозь грязь, сквозь туман, сквозь стены, в самую суть предстоящего. Расчет. Всегда расчет. Его походка была не нервной, а… экономичной. Каждый шаг – взведенный курок, готовая пружина. Он нес не груз страха, а ношу холодной уверенности мастера, идущего к станку. Эта уверенность резала мне нервы острее лезвия Анны.
Мы сворачивали в знакомые, все более убогие переулки, приближаясь к промышленному чреву Охты. Запахи сгущались: вонь гниющей древесины с верфи смешивалась с едким дымом фабричных труб, с кислым перегаром сточных канав, с тяжелым духом мазута. Воздух густел, превращаясь в сизую, липкую взвесь. Дышать становилось все труднее. Каждый звук – скрип телеги где-то вдали, лай собаки за забором, крик пьяницы из подворотни – заставлял сердце сжиматься в ледяной комок. Филера? Случайный свидетель? Или просто город, этот вечно живой, вечно подслушивающий монстр, готовился к кровавому спектаклю?
Я смотрел под ноги. Грязь. Сплошная, беспросветная грязь. Черная, вязкая, как смола, она хлюпала под сапогами, цеплялась за подметки, брызгала грязными каплями на брюки. В ней тонули обрывки газет, окурки, рыбьи потроха, выброшенные кем-то, – весь низовой сор жизни большого города. Эта грязь казалась мне символом всего нашего предприятия. Мы погружались в нее по колено, по пояс, по самую шею. И вынырнуть чистыми было уже немыслимо. Каждая лужа – черное зеркало, отражающее уродливо перекошенные серые небеса и наши же, столь же уродливые и перекошенные, отражения. Лица контрабандистов, готовящихся к самоубийству. Лица фанатиков, ослепленных химерой. Лица предателей, затаивших нож за пазухой.
Я поднял глаза. Тучи. Сплошная, серая, непроглядная масса. Ни просвета, ни намека на солнце. Только безнадежная тяжесть, давящая на крыши, на трубы, на душу. Они плыли медленно, неотвратимо, как арестантские баржи по Неве. Куда? Зачем? Вечный, проклятый вопрос русской интеллигенции, на который нет ответа, кроме звона кандалов или свиста пули. Наша баржа плыла к Охте. К каменному мешку. К неизбежности.
И тут, на фоне этого грязно-серого полотна неба, на покатой, мокрой крыше одного из низких складов у въезда на верфь, я увидел движение. Две фигуры. Студенты. Парнишка в потрепанной шинелишке и девчонка в темном платье, прижимающая к груди книгу или тетрадь. Они стояли, прислонившись к трубе, что-то оживленно обсуждали, тыча пальцем то в небо, то в сторону каналов. Беззаботные. Глупые. Живые.
Ледяная игла пронзила мне грудь. Они там. На крыше. Над самым местом будущей бойни. Их видно! Их может заметить не только я! Сторож, проходящий по верху стены? Кучер подъезжающей кареты? Случайный рабочий, вышедший перекурить? Эти идиоты, эти мотыльки, порхающие над адским котлом! Их болтовня, их смех – как колокольный звон, призывающий стражу! Безумие! Я стиснул зубы до хруста, ногти впились в ладони. Инстинкт кричал: заорать, погнать их прочь, швырнуть в них камнем! Разум, скованный ледяными тисками конспирации, парализовал горло. Ни звука. Ни жеста. Только наблюдать. Только надеяться, что тусклый свет, грязь в воздухе и занятость будущих жертв скроют эту вопиющую нелепость.
Мой взгляд метнулся к Чижову. Он тоже смотрел на крышу. Его лицо оставалось каменным, но уголок тонких губ чуть дрогнул. Не страх. Нет. Что-то иное. Расчет. Он тоже видел риск. И он мгновенно просчитывал варианты. Вес этого нового фактора на шатких весах нашего предприятия. Его глаза, холодные и всевидящие за стеклами очков, скользнули ко мне на мгновение. Взгляд был пустым, как взгляд счетовода, проверяющего колонку цифр. Но в этой пустоте читалось: Твоя проблема, Грановский. Твоя уязвимость. Еще один гвоздь в крышку твоего гроба.
Мы миновали последние лачуги, уперлись в высокий, проржавевший забор верфи. Николай, не оглядываясь, махнул рукой – в сторону старого, мертвого дуба. Точка сбора. Последний приют перед прыжком в бездну. Мы прижались к шершавой, мокрой коре, сливаясь с его корявыми тенями, как преступники у позорного столба. Тишина здесь была иной – не отсутствием звука, а густым, зловещим гудением самой верфи. Где-то вдали скрежетали цепи, шипел пар, глухо стучал молот. Звуки доносились приглушенно, сквозь туман и стены складов, создавая жутковатый фон, на котором наши собственные сердца выбивали дробь арестантского тамтама.