Время остановилось. Оно больше не текло – оно загустело, как та грязь под ногами. Каждая секунда – вечность, наполненная свинцовой тяжестью ожидания, скрежетом собственных мыслей, липким холодом пота на спине. Я смотрел на свои руки. Они дрожали. Не от холода. От той черной, клокочущей энергии эгрегора, что билась внутри, как зверь в клетке, чувствуя близость крови, близость разрушения, но и близость своего возможного конца. Она ненавидела эту неопределенность, эту томительную паузу. Ей нужен был взрыв, хаос, в котором она могла бы развернуться во всей своей ужасающей мощи. Но сейчас она была скована, как и я. Скована необходимостью ждать. Ждать появления нашей Голгофы на колесах.
Анна достала нож. Небольшой, с широким, тусклым от времени клинком. Она провела пальцем по лезвию, проверяя остроту. Движение было спокойным, почти ритуальным. Семен зажмурился, его губы беззвучно шевелились – то ли молитва, то ли заклинание для успокоения нервов. Оля прижалась ко мне, ее тонкое плечо дрожало. Я не отстранился. Пусть думает, что это поддержка. Пусть. Николай стоял, как скала, его тяжелый взгляд был устремлен в туманную даль проезда между складами. Чижов… Чижов вытер очки платком. Мелкий, будничный жест. Но в этой ситуации, в этой давящей тишине перед бурей, он прозвучал громче выстрела. Звук абсолютного, леденящего контроля. Он был готов. Всегда готов.
И тогда из серой пелены тумана, из гудящих недр промышленной пасти, выползло Оно.
Сначала – глухой, мерный стук копыт по булыжнику. Не торопливый, а тяжелый, ритмичный, как удары сердца гигантского зверя. Потом – скрип крепко смазанных, но нагруженных осей. И наконец, силуэт.
Карета, но не просто карета – бронированный ковчег ада. Громадная, выше обычной, целиком отлитая из темного, почти черного металла. Никаких окон. Лишь узкие бойницы по бокам, из которых, я знал, могли выглянуть стволы. Колеса – не деревянные, а окованные толстым железом, с шипами, способными перемолоть кость. Но не это было самым жутким.
Весь ее корпус, от низкого дышла до высокой, заостренной крыши, был испещрен сигилами. Не просто узорами – живыми, пульсирующими в такт шагу лошадей знаками. Они горели изнутри холодным, мертвенным светом – синеватым, как лед на Неве в декабре. Я узнал переплетенные пентаграммыAgrippae, острые, как бритва, углы Sigillum Dei Aemeth, сложные спирали Clavicula Salomonis. Знаки защиты от огня, от удара, от злого умысла, от магического воздействия. Знаки, взывающие к силам Меркурия и Сатурна, к духам металла и камня. Они не просто светились – они вибрировали, создавая вокруг кареты едва заметное марево, искажающее воздух, как жар над раскаленной плитой. От нее исходило… давление. Физическое ощущение тяжелой, бездушной мощи, древней и непреклонной. Как будто к нам приближался не экипаж, а оживший доспех какого-то демонического рыцаря, закованного в проклятую сталь.
На козлах – двое. Фигуры в длинных, темных, непромокаемых плащах с капюшонами, надвинутыми низко на лбы. Неподвижные, как истуканы. Но я знал – под плащами кобуры с наганами. А в головах – вызубренные до автоматизма простые, но смертоносные формулы: Igniдля вспышки ослепляющего пламени, Frigusдля ледяного кинжала в сердце, Ventus Strangulans для удавки из сжатого воздуха. Солдаты. Солдаты Охранного Отделения, обученные убивать и магией, и свинцом.
Карета медленно, неотвратимо вползала в узкую пасть проезда между складами N16 и N18. В наш каменный мешок. Лошади фыркали, выбрасывая клубы пара. Металл скрежетал. Сигилы пылали холодным адским светом, отбрасывая мерцающие, искаженные тени на мокрые, грязные стены. Тусклый свет фонарей на стенах тускнел перед этим инфернальным сиянием.
Николай, прижавшийся к углу склада у входа в проезд, подал мне едва заметный кивок. Его рука лежала на мокром булыжнике. Моя – в кармане, сжимая холодный металл ключа от дренажного колодца, за которым скрывался механизм подъема гранитной пробки. Семен и Анна замерли, их пальцы впились в древнюю кожу свитков. Оля закрыла глаза. Чижов… Чижов смотрел на карету не со страхом, а с сосредоточенным вниманием ученого, изучающего редкий, опасный экземпляр. Его губы чуть шевелились – он читал сигилы, считывал их структуру, их слабые точки.
Время сжалось в тугую пружину. Кровь гудела в ушах. Эгрегор рвался наружу, требуя действия, разрушения. Грязь, тучи, студенты на крыше, ледяной свет проклятых знаков – все смешалось в каше безумия и неизбежности.
Они въехали. Полностью. Хвост охраны – второй страж на козлах – миновал позицию Николая.
Сигнал.
Мысль ударила с простотой ножевого лезвия, разрезая весь шелк иллюзий, всю паутину самообмана:
Мы ввязались в нечто по-настоящему серьёзное.
Мой кивок Чижову был не команда, а судорога обреченного. Пора. Нашевремя. Его очки мелькнули в серой мгле, стекла – два тусклых, мокрых льда. Он кивнул в ответ, коротко, резко, как гвоздь, вбитый в крышку гроба. Рука его метнулась из кармана сюртука не с плавностью мага, а с выхватыванием ножа в переулке – резко, угловато. Моя собственная ладонь, липкая от предсмертного пота, сжала ключ в кармане до боли в костяшках.
Два гортанных, сдавленных крика – не заклинания, а вопли загнанного зверя – рванули из наших глоток одновременно, сливаясь со скрежетом колес по булыжнику:
"Terra Surgit!" – мой голос, хриплый, надорванный.
"Frigus Ossa!" – его, выше, тоньше, с металлическим дзиньканьем страха.
Энергия эгрегора – черная, маслянистая, готовая к разрушению – хлынула из меня в землю через ключ, как ток по оголенному проводу. Где-то впереди, в тупике у склада N17, с грохотом, напоминающим ломающиеся кости гиганта, вздыбилась, закачалась гранитная плита дренажного колодца. Земля под каретой вздулась грязным пузырем, булыжник взлетел в воздух, как шрапнель. Одновременно, сзади, у самого входа в проезд, где стоял Николай, каменная глыба, поднятая его титаническим усилием, с глухим ударом, сотрясшим стены, перекрыла отступление. Каменный мешок захлопнулся.
Сигнал!
Не успел грохот осесть, как из-за корявого дуба, где замерли Анна и Семен, рванул ледяной вихрь. Не просто туман – стена. Древняя, первобытная мощь, вырванная из свитка «Дыхания Слепого Океана». Она не плыла – она обрушилась. Густая, непроглядная, бело-сизая, как трупная плоть. Она несла в себе не просто холод – леденящую до костей пустоту глубин, шепот утонувших кораблей, давление тысяч саженей воды. Воздух завыл, превращаясь в ледяную крошку. Стены проезда мгновенно покрылись толстым, скрипучим инеем. Лошади кареты взвились в панике, их дикий, перепуганный рёв прорезал мглу. Металл корпуса звякнул, сжимаясь от внезапного холода, сигилы на мгновение вспыхнули ярче – ослепительно-синими звездами ада – но тут же начали меркнуть, затягиваемые, пожираемые этим нечеловеческим холодом.
План. Пока – план.
Но план – это бумага. А реальность – грязь и страх.
Из белого мрака тумана, прямо на нас, вырвался сноп ослепительно-белого пламени – заклинание Igni, выкрикнутое кем-то из стражей на козлах. Оно прошило туман, как раскаленная проволока, осветив на миг искаженные ужасом лица Анны и Семена, бросающихся в стороны. Семен вскрикнул, споткнулся, упал в грязь, потеряв свиток. Анна, кошачьим движением, откатилась за угол, ее лицо – маска льда и ярости.
Ответный выстрел. Не наш. Их. Резкий, сухой хлопок нагана. Пуля просвистела где-то над головой, шлепнувшись в мокрую стену с глухим звуком. Потом еще один. И еще. Они стреляли наугад, вслепую, но в этой тесноте слепая свинцовая оса была смертельно опасна. Где-то рядом Оля вскрикнула – коротко, от боли или страха.
Дверцы! К дверцам!
Я рванулся вперед, в ледяное белое месиво. Туман «Дыхания Слепого Океана» был не просто непроглядным. Он был живым. Он лизал лицо ледяными щупальцами, забивался в нос, в рот, пытаясь вырвать дыхание. Он шептал. Шептал тысячами голосов утопленников. Картины – обломки кораблей, зеленые лица мертвецов, мерцающие в глубине – мелькали на грани сознания. Без угольных рун Видения Пустоты, нанесенных Анной на веки еще у дуба, я бы ослеп и сошел с ума за секунды. Сейчас мир виделся сквозь адскую пелену как через грязное, морозное стекло: расплывчатые тени, контуры стен, смутные очертания кареты – черного монстра, замершего в центре бури. И силуэты – наши и чужие – мелькающие, как в дурном сне.
Чижов! Где Чижов?
Я оглянулся, спотыкаясь о булыжник, покрытый скользким льдом. Он был позади. Не бежал. Топтался. Его фигура, видимая сквозь серую сетку рунного зрения, была сгорблена, руки дрожали. Он прижимался к стене склада, будто пытаясь в нее влиться. Его «метафизическая чувствительность» – этот дар, бывший его оружием и щитом, – здесь, в эпицентре хаоса, среди рева лошадей, выстрелов, воя ледяного ветра и шепота мертвых, обернулась против него. Он чувствовал слишком остро: дикую панику животных, слепую ярость стражей, холодную мощь древнего свитка, бьющую по нервам Анны, жгучую боль Оли, - царапина от рикошета? - черную ярость эгрегора во мне. Он чувствовал саму плотность страха, висевшего в воздухе, как физическую тяжесть. Его расчетливость, его холодная логика захлебывались в этом кровавом месиве ощущений. Он был парализован. Не трусом – сенсорным шоком. Его очки были покрыты инеем, рот открыт в беззвучном крике. Игрок, выброшенный из своей расчетливой партии в реальный, пахнущий кровью и порохом ад.
Вася! Двинься! – хотелось заорать. Но звук застрял в горле. Вместо этого я выдохнул еще один клочьями рвущийся заговор, направляя эгрегорную волну не в карету – еще рано – а в землю под ногами одного из мелькнувших в тумане силуэтов стража, спрыгнувшего с козел. "Lutum Vinculum!" Грязь под его сапогами ожила, превратилась в липкую, вонючую трясину, втягивая его по колено. Он рухнул с проклятием, его наган выстрелил в небо.
Откуда-то слева, из белого мрака, вылетел острый осколок льда – Frigus. Простой, но смертоносный, как штык. Я едва успел отпрыгнуть, ледяной клинок вонзился в стену рядом, рассыпаясь брызгами. Ответил на автомате, выхватив из кармана тяжелый гаечный ключ - оружие рабочего, не мага - и швырнув его в сторону выстрела. Жест отчаяния. Металл глухо стукнул о что-то, послышался стон.