Снаружи грохот, крики, выстрелы не стихали, но звучали уже как бы сквозь толщу воды. Туман еще держался – последними судорогами «Дыхания Слепого Океана». Но я чувствовал – секунды. Сквозь брешь в броне было видно, как серый силуэт антимага сделал шаг вперед. Его островок пустоты приближался к карете. Его безразличные глаза, казалось, уже видели нас здесь, в этом стальном гробу, сжимающемся, как удавка.
Времени не было. На размышления. На сомнения. На жалость.
Я стоял за спиной Чижова, сгорбленного над мешком, слышал его прерывистое, жадное дыхание, видел его худую, беззащитную спину под мокрым от грязи и пота сюртуком. Он был слабым звеном. Он был угрозой. Он знал мою тайну. Он украл мой кружок. Он был обузой. Он былпроблемой. И проблемы нужно решать. Холодно. Цинично. Навсегда.
Он был игроком. Но я сделаю последний ход.
Моя рука поднялась. Не с ножом. С пальцами, сложенными в знакомую, убийственно простую фигуру.
Он что-то почувствовал. Или услышал мое дыхание. Начал оборачиваться. Его глаза за стеклами, расширенные, только что горевшие алчностью, встретились с моими. В них мелькнуло непонимание. Потом – осознание. Ужас. Предательство. Чистое, немое отчаяние.
Я успел прошептать всего два слова. Не для него. Для себя. Оправдание? Насмешка? Прощальный жест?
– Прости, Вася...
Тончайшая, ледяная игла чистой силы, сконцентрированная в кончике пальца, вырвалась бесшумно. Она не светилась. Не горела. Просто пронзила его сюртук, кожу, мышцы спины точно между лопаток. Попала в сердце? В позвоночник? Неважно.
Чижов не вскрикнул. Не упал сразу. Он просто замер. Весь. Его спина выпрямилась неестественно. Движение рук, сгребающих деньги, остановилось. Мешок выскользнул из ослабевших пальцев. Он медленно, очень медленно повернул голову на последний градус, чтобы снова увидеть меня. Его губы шевельнулись. Ни звука. Только немой вопрос в огромных, за стеклами очков, глазах. За что? Или просто: Почему?
Потом свет в этих глазах погас. Стал плоским, тусклым, как у дохлой рыбы. Он рухнул вперед, лицом в мешок с деньгами, которые уже были ему не нужны. Легкое подрагивание – и все. Тишина. Только снаружи все еще бушевал ад, но он казался теперь далеким, ненужным.
Прости, Вася. Ты остаешься здесь.
Я не смотрел на тело. Не было времени на рефлексию, на тошноту, на что-либо, кроме животного инстинкта бегства. Схватил ближайшую пачку кредиток, сунул за пазуху. Нащупал в мешке у Чижова что-то тяжелое, металлическое – монеты? – и тоже запихал в карманы. Не глядя. Не считая. Потом – к бреши.
Снаружи туман был уже почти прозрачен. Рваные клочья «Дыхания Слепого Океана» цеплялись за стены, таяли в воздухе. Видны были фигуры: Анна, тащившая безжгуглого Семена к дальнему концу проезда; инкассаторы, перезаряжающие наганы, их лица напряженные, но уже без паники; Николай, окровавленный, с ужасным обрубком плеча, полусидящий у стены, его поддерживал кто-то маленький – Оля?; и он. Антимаг. Он стоял теперь вплотную к карете, его серые глаза смотрели прямо на брешь, на меня, вылезающего из нее.
Наши глаза встретились. В его – ни гнева, ни удивления. Пустота. Констатация: есть цель. Его рука начала подниматься.
Я не стал ждать. Не стал думать. Рванул в сторону, не к своим, не к Анне или Николаю – в противоположный конец проезда, туда, где была поднята моя гранитная пробка, перекрывавшая выход. К Николю я не пошел. Он был обречен. Анна с Семеном – тоже. Оля… прости.
Бежал, спотыкаясь о булыжники, о труп лошади, чувствуя, как тяжесть денег бьет по ребрам при каждом шагу. Сзади – не выстрел. Не заклинание. Тихий свист. Что-то пронеслось в сантиметре от уха, разрезая воздух с ледяной точностью. Я не оглядывался. Пригнулся ниже, нырнул под нависающий край гранитной плиты, которую сам же и поднял. Выкатился на свободу, в относительно открытое пространство верфи.
Воздух здесь был не легче – все та же вонь мазута, гнили и страха. Но здесь не было его. Антимага. Его пузыря пустоты. Пока.
Я бежал. Не по дорожкам. По грязи, по лужам талого снега, черным и маслянистым, через кучи ржавого лома, мимо зияющих черных проемов цехов. Сзади, из проезда, донесся новый взрыв криков, выстрелов. Заключительный акт. Развязка. Без меня.
Город встретил меня не ласково. Переулки Охты – кривые, грязные, пропахшие помоями и безнадегой. Я бежал, потом перешел на быструю, неровную рысь, потом на шаг, спотыкаясь, хватая ртом липкий, отравленный воздух. Каждый звук за спиной – скрип телеги, лай собаки, хлопок двери – заставлял сердце лезть в горло. Хвост? Филера? Антимаг? Обернуться – смерти подобно. Но и не обернуться – тоже.
Тени на стенах казались подозрительными. Фигуры в проемах подворотен – замершими в засаде. Мозг, разогретый адреналином и предательством, рисовал врагов на каждом шагу. Я петлял. Сворачивал в темные арки, замирал, прислушиваясь к стуку собственных сапог по булыжнику, потом рвался дальше. Рука все время лежала на груди, под сюртуком, прижимая пачку кредиток – твердый, спасительный комок, единственный смысл всего этого ада. Деньги. Кровь. Смерть Чижова. Отрубленная рука Николая. Студенты на крышах... Цена.
Ноги сами несли меня куда-то. Не к общежитию. Не к прежним убежищам. Инстинкт гнал прочь от Охты, к центру, к хоть какой-то иллюзии безопасности. Туда, где был свет, люди, где можно затеряться. Квартира Оли. Тихий переулок у Сенной. Последнее место, куда они станут искать. Надеяться. Пока.
Я шел уже давно. Солнце, никогда толком не показывавшееся, окончательно спряталось, уступив место ранним, грязно-лиловым сумеркам. Фонари зажигались редкими, больными желтыми точками. По улицам сновали извозчики, спешили прохожие с озабоченными лицами. Обычная жизнь. Которая теперь казалась чужой, бутафорской, как декорации в театре.
Я свернул в знакомый переулок. Узкий, темный. Воняло кошками и жженым сахаром. Дом. Трехэтажный, облупленный. Ее окно – на втором этаже. Занавеска. Светился ли там огонек? Не разглядеть. Главное – тихо. Ни подозрительных теней у подъезда. Ни замерших фигур.
Я остановился у входа, прислонившись спиной к холодной, шершавой штукатурке. Сердце колотилось, как молот в наковальне. В горле пересохло. Каждая мышца дрожала от усталости и нервного срыва. В карманах – деньги, добытые кровью. В голове – лицо Чижова в последний миг. Его немой вопрос. И серые, пустые глаза антимага, видевшие меня насквозь.
Вдох. Выдох. Еще раз. Нужно успокоиться. Нужно войти. Сказать... что сказать? Что-нибудь. Что угодно.
Я оттолкнулся от стены и потянул на себя тяжелую, скрипучую дверь подъезда. Темнота и запах капусты, керосина и пыли. Лестница вверх. Каждый шаг отдавался гулко в тишине. Вот и ее дверь. Знакомая, потертая краска.
Я поднял руку. Замер. За этой дверью – спасение? Или последняя ловушка? Тишина. Только стук собственного сердца в висках, громкий, как барабан. И память. Туман на верфи, развеивающийся за моей спиной, открывая все грехи. Все трупы. Все предательство.
Кулак опустился на дверь. Три раза. Тупые, глухие удары в тишине подъезда.
Глава 55
Дверь открылась не сразу. Секунду, другую за ней царила тишина, густая, настороженная, как перед грозой. Потом щелкнул засов, и створка отъехала на цепочке, ровно на ширину лица. В щели мелькнул глаз – огромный, темный, с опухшими веками. Олин глаз. В нем не было страха. Было что-то хуже: пустота, смешанная с глухим, леденящим ужасом, который уже перестал быть острым и превратился в фоновый шум существования.
– Гриша… – ее голос был хриплым шепотом, как скрип несмазанной двери.
– Я, – выдавил я из себя, стараясь, чтобы голос звучал тверже, чем дрожали колени. – Один.
Цепочка упала, дверь распахнулась. Я шагнул в знакомый полумрак прихожей, и волна запахов ударила в нос, как кулаком: едкий дух карболки и какой-то травяной горечи, сладковато-приторный запах гниющей плоти, вонь дешевого керосина и подгоревшей каши. Воздух был спертый, тяжелый, пропитанный стонами и отчаянием.
Квартира Олиной тетки Марфы была крошечной: прихожая, сразу переходящая в кухоньку, и одна комната. Сейчас все пространство казалось еще меньше, сдавленным гнетом произошедшего. В дверном проеме кухни маячила сама Оля, в засаленном переднике, с лицом, осунувшимся за несколько часов до скелета. Она мешала что-то в кастрюльке на печке, движения автоматические, лишенные смысла. Ее глаза, опухшие и красные, скользнули по мне, не выражая ничего, кроме усталости до самого дна души.
В комнате, на единственной широкой кровати, лежал Николай. Вид его заставил сжаться что-то внутри. Гигант, каменная гора нашего кружка, был сломан. Лицо землисто-серое, испарина блестела на лбу и щеках. Дыхание – хриплое, прерывистое, как у мехов разбитой гармони. Левое плечо… Там, где была рука, теперь торчал уродливый, туго перебинтованный обрубок. Бинты, и без того серые, пропитались темными пятнами – сукровицей и зеленоватой жижей зелий. Запах гниющей плоти шел именно оттуда. Анна сидела на табурете у изголовья. Не держала его за руку – той руки не было. Она просто сидела, прямая, как штык, ее обычно бесстрастное лицо было высечено из того же серого камня, что и лицо Николая. Только в глазах, сухих и невероятно усталых, горел крошечный, ледяной огонек – огонек нечеловеческой воли, заставляющей держаться, когда все рухнуло. Она смотрела не на Николая, а куда-то в стену, сквозь нее.
Тишину разорвал только хриплый вдох Николая и бульканье каши на кухне.
Я закрыл дверь, щелкнул засовом. Звук гулко отдался в тишине. Все взгляды – Олин из кухни, Аннин со стула, даже полубессознательный взор Николая – медленно, тяжко переместились на меня. Ни радости. Ни облегчения. Только вопрос. Немой, висящий в спертом воздухе: И что?
Я сбросил промокший, пропахший гарью и грязью сюртук на скрипучий стул в прихожей. Под ним – замасленная рубаха, тоже не первой свежести. Из внутреннего кармана сюртука я вытащил то, ради чего все затеялось. Не мешок. Не пачки. Комок. Бесформенный комок смятых, перепачканных бурыми пятнами, слипшихся кредитных билетов. И несколько золотых империалов, выпавших из комка и звякнувших на пол, покатились к ножке стула. Я нагнулся, подобрал их. Холодный металл обжег пальцы.