Шагнул в комнату. Бросил комок денег и империалы со звоном на единственный свободный угол стола, заваленный пузырьками зелий, окровавленными бинтами и кружкой с недопитым мутным чаем.
– Вот, – сказал я. Голос звучал чужим, громким в этой гробовой тишине. – Наше влияние. Наша сила.
Оля замерла в дверях кухни, половник в руке. Анна медленно перевела взгляд с стены на деньги, потом на меня. Ее взгляд был как скальпель. Николай хрипло закашлял, его тело дернулось на кровати. Анна, не меняя выражения лица, положила холодную ладонь ему на лоб – жест скорее успокоительный для себя, чем для него.
– Сила… – прошепелявила Оля. В ее голосе не было вопросительной интонации. Была пустота. – Василий… Где Василий?
Вопрос повис в воздухе. Анна неотрывно смотрела на меня. Николай затих, его единственный глаз, другой был закрыт опухолью, уставился в потолок, но я чувствовал – он слушает. Всеми порами своего израненного тела.
Время замедлилось. Каждая пылинка в луче тусклого света из окна казалась отчетливой. Запахи – зелий, крови, гнили – ударили с новой силой. Комок денег на столе выглядел жалко, грязно, как украденные у нищего медяки. Цена. Цена была написана на лице Николая, в пустоте глаз Оли, в мертвенной тишине квартиры.
Я встретил взгляд Анны. Холодный, всевидящий. Я удержал его. Ни тени сомнения. Ни искры вины. Только усталость. Горечь. И ложь, выверенная до мельчайших деталей, как план ограбления.
– Когда выносили добычу… – начал я, голос нарочито ровный, чуть надтреснутый от «пережитого». – Нас нагнали. У выхода из проезда. Заклятие… какое-то, зеленое, липкое… летело сзади. Василий… он был за мной. Прикрывал отход. Попало ему… в спину.
Я сделал паузу, будто с трудом подбирая слова, глотая ком в горле. Анна не моргнула. Оля ахнула, прижала окровавленный половник к груди.
– Упал? – спросила Анна. Ее голос был тихим, металлическим.
– Не сразу. Пытался бежать… – я покачал головой, изобразив мучительное воспоминание. – Но… видно, смертельное. Упал. Люди охранки… их было много. Кинулись к нему. Я… я не мог… – голос «сорвался», я резко отвернулся, делая вид, что смахиваю несуществующую пыль или слезу со щеки. – Я не смог его вытащить. Либо мертв, либо… в застенках.
Тишина стала еще гуще, еще тяжелее. Оля тихо зарыдала, уткнувшись лицом в половник. Плечи ее мелко дрожали. Анна продолжала смотреть на меня. Ее взгляд казался способным просверлить череп. Николай издал долгий, хриплый выдох, похожий на стон. Его единственный глаз закрылся.
– Жалко Василия, – наконец произнесла Анна. Не было в ее голосе ни капли жалости. Была констатация факта. Как о погоде. – Боец был. Умный.
Ее последнее слово повисло в воздухе, как обвинение, которого она не произнесла. Умный. Слишком умный? Она верила? Не знал. И знать не хотел. Главное – формальное принятие факта.
Я кивнул, тяжело, будто неся груз этой «утраты».
– Жалко. Но жертвы… – я обвел взглядом комнату, кровать Николая, плачущую Олю, – …они не были напрасны. Вот она – сила! – я ткнул пальцем в жалкий комок на столе. – Теперь мы можем действовать. По-настоящему. Помочь тем, кто там, на заводах, в цехах… Кто гибнет за гроши.
Я подошел к столу, разгреб зелья и бинты, освобождая место. Сгребая комок кредиток и империалы в кучу. Движения были резкими, деловыми. Нужно было закрепить ложь действием. Золотом.
– Деньги. Распределяем. – Голос снова стал командным, лидерским. Каким был до… до всего. – Восемьдесят процентов – в фонд. На подпольные дела. На организацию ячеек. На помощь семьям забастовщиков. На настоящее дело. – Я подчеркнул слово. – Остальные двадцать… – я отделил примерно пятую часть кучи, – …делим поровну. На всех. Кто был сегодня. На лечение Николаю. – Я ткнул пальцем в сторону кровати. – На лучшие зелья. На костоправа, если нужно. Чтобы встал. Чтобы жил.
Я взял отделенную кучку денег и золота, подошел к Анне. Она не протянула руку. Просто смотрела, как я кладу деньги на край стола рядом с ее стулом.
– Твоя доля. И Семена. Если… – я не договорил о Семене.
Анна молча кивнула. Ее пальцы, лежавшие на лбу Николая, слегка сжались. Ее доля. Доля Семена, который лежал где-то в другой комнате, может, умирал. Деньги. Плата за кровь.
Я отсыпал еще одну, меньшую горсть – Оле. Она все еще стояла в дверях, плача в половник.
– Оль. Твоя. На лекарства тетке. На что нужно.
Она не посмотрела на деньги. Только кивнула, всхлипывая.
Я оставил небольшую кучку у изголовья Николая.
– Николай. Твое. На лечение. Поправляйся. Ты нам нужен. Живой.
Его глаз открылся. Мутный, невидящий. Он что-то пробормотал. Неразборчивое. Потом снова закрыл глаза.
Последнюю, самую маленькую кучку я сунул себе в карман. Свои двадцать процентов. От общей суммы. От реальной суммы. Потому что из тех восьмидесяти процентов, что я так пафосно отправил в «фонд», сорок уже были обещаны Забайкальскому за его «благословение». А еще сорок… еще сорок надо было отдать Седову. За молчание. За крышу. За то, что не сдаст Охранке сразу. Эти деньги не лежали на столе. Они были надежнее спрятаны. За пазухой. В потайном кармане. Цена предательства, оформленная как героизм.
Я отступил от стола, оглядев их. Оля, плачущая над половником. Анна, каменная статуя у кровати умирающего богатыря. Николай, дышащий через раз. И деньги. Грязные, окровавленные деньги, разделенные на кучки. Символ нашей «победы». Нашей «силы».
– Жертвы не были напрасны, – повторил я, глядя на Анну, стараясь вложить в голос непоколебимую уверенность. – Теперь мы можем больше. Теперь все будет иначе.
Анна медленно подняла на меня глаза. В ее ледяном, усталом взгляде не было веры. Не было надежды. Была только тяжелая, непробиваемая стена горя и долга. И вопрос. Все тот же немой вопрос, который висел в воздухе с моего прихода.
И что?
Я отвернулся. Мне нечего было ответить. Только золото в кармане да ложь на языке. И страх. Постоянный, ледяной страх, что стена в глазах Анны однажды рухнет, и за ней откроется бездна правды.
Дверь квартиры Оли захлопнулась за спиной с глухим, окончательным звуком, будто гробовая крышка. Я замер на темной лестничной площадке, прислонившись лбом к холодной, шершавой штукатурке стены. Воздух здесь, хоть и пахший мышами и сыростью, казался глотком свободы после спертой атмосферы горя, ран и лжи. В ушах еще стоял хрип Николая, виделась каменная маска Анны, слышалось всхлипывание Оли. И комок денег на столе – грязный символ моей победы-предательства. Карман с моей долей жгло бедро. Деньги Седова и Забайкальского – спрятанные за пазухой – давили на ребра, как раскаленные угли.
Спустился во двор. Сумерки сгустились в полноценную ночь, пропитанную сыростью талого снега и городской копотью. Фонари бросали на грязный асфальт жалкие островки больного желтого света. Я зашагал, не зная куда, просто чтобы двигаться, чтобы выгнать из легких запах карболки и смерти. Ноги несли сами – в сторону более оживленных улиц, подальше от этого дома горя.
Пересекая узкий, темный проулок, забитый мусорными ящиками, я почувствовал движение сбоку. Из тени вывалилась фигура – косматая, обвитая вонючие тряпки, от нее несло перегаром и немытым телом, как от помойки. Пьяный. Бездомный. Шатаясь, он пошел прямо на меня, бормоча что-то невнятное, слюнявое.
– Мальчик… грошик… на хлебушек… – заковылял он, протягивая грязную, дрожащую лапу.
Брезгливость и усталость скрутили меня в тугой узел. Я резко отшатнулся.
– Отвали! – буркнул сквозь зубы, отталкивая его за плечо. Прикосновение к грубой, влажной ткани вызвало тошноту.
Он охнул, споткнулся о край ящика и грохнулся в лужу, разбрызгивая черную жижу. Завопил, уже не прося, а ругаясь матом, грязно и бессвязно. Я уже хотел ускорить шаг, оставив его выть в грязи, как вдруг почувствовал – легкий толчок в бок. Едва заметный. Как будто он, падая, ткнул меня кулаком в ребра, под сюртук.
Что?..
Инстинкт конспиратора сработал быстрее мысли. Рука метнулась за пазуху, под рубаху. И нащупала… не свою кожу. Что-то инородное. Плоское, шершавое. Бумажка. Аккуратно, незаметно вложенная в мгновение падения и толчка.
Ледяная игла страха пронзила все нутро. Курьер. Грязный, вонючий, идеальный курьер. Кто? Седов? Его люди? Охранка? Сердце забилось, как пойманная птица. Я не оглянулся. Не подал вида. Просто шагнул из проулка на чуть более освещенную улицу, рука все еще за пазухой, сжимая зловещую бумажку.
В тусклом свете фонаря развернул ее. Грубая, серая бумага, обрывок какой-то обертки. Надпись карандашом, неровная, но четкая: Кузнечный пер., 8, кв. 3. Ждать.
Кузнечный переулок. Недалеко. Рабочая слободка, дешевые ночлежки, мастерские. Место, где можно раствориться. Или бесследно исчезнуть. Я свернул с освещенной улицы обратно в паутину темных переулков, петляя автоматически, проверяя хвост. Пусто. Только тени и вой ветра в трубах. Страх гнал вперед, холодный и цепкий.
Дом №8 был таким же обшарпанным, как и все вокруг. Темный подъезд. Запах кошек, капусты и нищеты. Третий этаж. Дверь с облупившейся краской. Я постучал. Оговоренным ритмом – два коротких, один длинный. Изнутри щелкнул засов.
Вошёл. Квартира-гроб. Прихожая, переходящая в крошечную комнатушку. Бедность, граничащая с нищетой. Пол голый, доски скрипели под ногами. На стене – копоть от коптилки. В углу – жестяной таз. Посреди комнаты – стол. Деревянный, грубо сколоченный, потертый до белизны. И два стула. Один у стола. Другой – у стены. Больше ничего. Ни тряпки, ни образа, ни признака жизни. Конспирация чистой воды. Пустота, давящая тишиной и ожиданием.
Я сел на стул у стены. Спиной к холодной штукатурке. Сидел. Слушал тиканье карманных часов. Считал трещины на потолке. Время текло густо, как смола. Каждая минута – пытка. Деньги за пазухой жгли. Деньги в кармане – тоже. Мысль о Николае, о его обрубке плеча, о глазах Анны, о мертвом Чижове – лезла в голову, как назойливая оса. Я гнал их. Фокусировался на дыхании. На скрипе половиц. На далеком гудке парохода на Неве.