Я шел, и мысли, как назойливые мухи, кружились вокруг одного: денег. Жалкой пачки в кармане. И стратегии. Забайкальский не знал точных сумм. Не знал масштаба удара по инкассаторам Охранки. Его жадность была тупой, ненасытной, но лишенной настоящей хватки. Он боялся, прятался, окружал себя дешевой тайной.Жалкий тип, – пронеслось с презрительной горечью. Но жалкий – не значит безопасный. Его связи в подполье, его уродливая паутина могли принести смерть, если он почувствует себя обманутым слишком явно. Значит, надо дать. Но – минимум. Ровно столько, чтобы отсрочить его гнев, создать видимость выполнения договора. Основную часть того, что должнобыло пойти ему, я припрятал. Для себя. Потому что Седов выжал меня, как лимон, а впереди – пустота, и только золото могло стать хоть каким-то подобием плота в этом бушующем море.
«Жертвы не были напрасны», – вспомнились мои собственные слова, брошенные в гробовую тишину квартиры Анне. Циничная ложь, ставшая теперь моей единственной правдой. Жертвы былинапрасны для них. Для меня же – это был единственный шанс. И отсутствие вины… Да, оно было. Но эта пустота на месте совести… Она сама по себе была тяжелее любой вины. Как будто внутри выжгли что-то важное, оставив лишь пепелище и холод. И этот холод пробирал сильнее ночного ветра.
Окраины. Дома редели, превращаясь в покосившиеся, почерневшие от времени и сырости лачуги. Улицы становились шире, но еще более пустынными и заброшенными. Воздух густо пах промерзшей землей, болотом и тлением. И вот, впереди, как кость, торчащая из грязного сугроба, показался ее темный силуэт – заброшенная церковь.
Когда-то, должно быть, она была белой или голубой, но теперь кирпичи потемнели, покрылись мхом и лишайником, штукатурка осыпалась, обнажая уродливые язвы кладки. Колокольня покосилась, крест на главном куполе давно свалился или был сбит, оставив лишь ржавый остов. Окна зияли черными, пустыми глазницами. Тяжелые дубовые двери, некогда резные, теперь почернели, потрескались и висели на одной петле, скрипя на ветру жалобным, протяжным стоном. Казалось, само место дышало запустением и забытым Богом горем.
Я подошел. Из тени у полуразрушенной ограды материализовались две фигуры. Без слов. Грубые руки запустились под мой сюртук, обшарили карманы, прошлись по швам, проверили голенища сапог. Процедура привычная, почти ритуальная. Один из них, коренастый, с лицом, изрытым оспинами, мотнул головой в сторону дверей. Второй, долговязый и мрачный, достал из кармана небольшое, тусклое кольцо из какого-то темного, не то металла, не то камня.
– Руку, – буркнул он.
Я протянул левую руку. Он с силой надел кольцо на средний палец. Знакомое, мерзкое ощущение – словно легкая, но неотвратимая тяжесть опустилась на руку, а внутри, в груди, где обычно теплилась, пусть и слабая, но своя сила, почувствовался холодный вакуум. Блокиратор магии. Глупейшая предосторожность Забайкальского.
Ирония, – подумал я, шагая в черный зев дверного проема. – Седов, которого я ненавижу лютой, животной ненавистью, которому я только что отдал почти все и перед которым я – жалкая пешка, встречается со мной один на один в конспиративной квартире, доверяя своей власти больше, чем любым заклятиям. А этот жалкий паук, воображающий себя королем подполья, дрожит за свою шкуру и надевает на меня кольцо. Горькая усмешка задергала уголок губ. Страх – великий уравнитель. И великий дурак.
Внутри пахло сыростью, тлением и вековой пылью. Слабое сияние луны, пробивавшееся через разбитые окна верхнего яруса, выхватывало из мрака обрушенные балки, груды кирпича, остатки росписи на стенах – лики святых, стертые временем и влагой, смотрели на разруху пустыми, скорбными глазницами. По центральному нефу, заваленному мусором, вела едва заметная тропинка. Я пошел по ней, сапоги глухо стучали по каменным плитам пола, и эхо разносилось под сводами, как похоронный перезвон.
Алтарь. То, что от него осталось. Престол был сдвинут, покрыт толстым слоем пыли и голубиного помета. Резная сень кое-где обвалилась. Но само место… Оно все еще хранило отблеск былого величия, последние крупицы благоговения, впитанные камнями за века молитв. Тишина здесь была иной – не конспиративной пустотой, как у Седова, а глубокой, почти звенящей, как затишье перед бурей или после нее. Давно забытые, детские ощущения щекотали нервы – страх, трепет, надежда. Я остановился в нескольких шагах от солеи, не смея ступить на нее. Здесь все еще витал Дух, пусть и поруганный, но не исчезнувший.
На престоле, вернее, на его остатках, сидел Забайкальский. Он устроился там, как на троне, поджав под себя ноги, обутые в стоптанные сапоги. Его тщедушная фигурка в поношенном пальтишке казалась особенно жалкой на этом месте священного жертвенника. Он запрыгнул туда с легкостью, лишенной всякого пиетета, словно на лавку в кабаке. В руках он что-то мял – темный комок, похожий на черствый хлеб. Его узкое, бесцветное лицо с мелкими, бегающими глазками и редкими волосами, зачесанными на лысину, было обращено ко мне.
– А, Грановский, – произнес он, чавкая. Голос был сиплым, лишенным тембра. – Ждал. Дело сделано?
Он не спросил «как ты?», «что с людьми?». Только «дело сделано?». Деньги. Только деньги.
Я молча подошел к самому краю солеи. Вынул из внутреннего кармана сюртука пачку купюр – ту, что предназначалась ему. Не такую толстую, как у Седова, но все же заметную. Я не стал считать, не стал что-то говорить. Просто бросил деньги к его ногам, на запыленные плиты пола перед алтарем. Купюры шлепнулись бесформенным комком. Несколько штук разлетелось в стороны.
– Твоя доля, – сказал я ровно. Голос звучал чужим, усталым до глухоты.
Забайкальский перестал мять. Его глазки сузились, скользнув с моего лица на деньги, потом обратно. Он не наклонился, чтобы поднять. Просто сидел и смотрел. В его взгляде не было ни радости, ни разочарования – лишь привычная жадная оценка. Он явно прикидывал, много это или мало. И, не зная истинных масштабов добычи, не мог понять масштаба обмана.
– М-да… – протянул он наконец, почесывая щетину на щеке. – Шумок, говорят, здоровый был. Охранка на ушах. – Он мотнул головой в сторону города. – Опасно нынче будет, Грановский. Опасно.
Он соскользнул с престола, как-то нелепо шлепнувшись на пол. Подошел к деньгам. Наклонился. Не спеша стал собирать рассыпавшиеся деньги и бумаги, сдувая с них пыль. Его движения были мелкими, суетливыми.
Я уже разворачивался, чтобы уйти. Усталость навалилась с новой силой. Хотелось только одного – выйти из этого склепа, из этой ночи, найти хоть какое-то убежище и провалиться в забытье. Пусть на час. Пусть на минуту.
– Погоди, Грановский, – его сиплый голос остановил меня на полпути к нефу. – Не спеши.
Я обернулся. Он стоял, зажав собранные деньги в кулаке, другой рукой выкидывая свой хлебный комок. Его глазки смотрели на меня с какой-то странной, новой интенцией. Не угрозой. Не жадностью. Скорее… с настороженным любопытством. Или расчетом.
– Чего? – спросил я. В голосе прозвучало раздражение, которое я даже не пытался скрыть.
Он проглотил последний кусок, облизал губы.
– Хочу кое-что рассказать вам, Григорий, – произнес он, и в его сиплом голосе вдруг прозвучали ноты какой-то неестественной, натужной значительности. Он сделал паузу, глядя куда-то поверх моей головы, в темноту нефа, будто собираясь с мыслями, ища нужные слова в своем скудном лексиконе. – Кое-что… важное. Касаемо…
Забайкальский сделал паузу, глядя куда-то поверх моей головы, в темноту нефа, будто собираясь с мыслями, ища нужные слова в своем скудном лексиконе. – Кое-что… важное. Касаемо… вашего положения.
Он плюнул крошку хлеба на пыльные плиты. Жадные глазки вернулись ко мне, оценивающе, как ростовщик к заложенной вещи.
– Кружок ваш… интеллигентский. Книжки. Споры. – Он махнул рукой с деньгами, словно отмахиваясь от назойливой мошки. – Воздух греете. А нынче время не воздухом пахнет. Порохом пахнет. И… золотом. – Он ткнул пальцем в пачку кредиток у себя в руке. – Вы показали зубы, Грановский. Инкассаторы Охранки – это не шуточки. Шум стоит по всему городу. В подполье шепчутся. Одни боятся, другие… любопытствуют.
Он замолчал, выжидая. Я молчал. Усталость моя была глухой, как эта церковная тишина, но сквозь нее пробивалось настороженное любопытство. Куда он клонит? Что за «кое-что»?
– Наши братья по делу… – продолжил он, понизив голос до конспиративного шепота, хотя вокруг был лишь мрак да голуби на балках, – …настоящие дела вершат. Не книжки переплетают. Литературу печатают – ту, что жжет! Поставки налаживают. Стачки подогревают. Деньги добывают. – Он мотнул головой в мою сторону. – Как вы. Только… масштабнее. Системнее.
Он сделал шаг ко мне, и от него запахло дешевым табаком, потом и той немытой затхлостью, что вечно витала вокруг него.
– Думаю… – он протянул слово, в его голосе зазвучала натужная значительность, – …пора вам из вашего салончика вылезти, Григорий. В большое дело окунуться. С настоящими людьми познакомиться. Которые… ценят смелость. И умение добыть. – Он подчеркнул последнее слово, кивнув на деньги. – Могу… представить. Если хотите. Не как просителя. Как… ценного человека. Полезного.
Мысль пронзила усталость, как игла. Другие люди из подполья. Не интеллигенты-идеалисты вроде Чижова или Николая, а те, кто занимается «делом» – поставками, печатью, добычей денег «на нужды». Те самые связи, к которым я инстинктивно рвался, но которые оставались за семью печатями. Те самые люди, которые могли быть полезны… или смертельно опасны. Забайкальский предлагал пропуск. Зачем? Чтобы привязать меня крепче? Использовать? Или он действительно, в своем жалком тщеславии, возомнил себя покровителем и решил похвастаться «ценным кадром» перед более серьезными людьми?
Риск. Огромный риск. Новые люди – новые глаза. Новые вопросы. Новые возможности провала. Но и… новые возможности. Связи. Информация. Шанс выбраться из-под кабка Седова, найти более высокую «крышу» или хотя бы иной рычаг влияния. Игнорировать такое предложение – значило остаться в глазах Забайкальского мелкой сошкой, которой можно диктовать, которую можно слить Седову или кому пострашнее при первой же