[459]. Ту же самую мысль подтверждают фармацевты, жившие во Франции классической эпохи, приписывая уксусу способность «уничтожать и ослаблять жир»[460].
Более того, на Западе в Новое время незаметно изменился статус женщины, что усилило внимание к состоянию фигуры. В первую очередь это касалось «придворной дамы», поскольку придворная жизнь обретала новые формы, и эстетическая роль дам усложнялась: «Ни один двор, сколь угодно великий и пышный, без женщин не может иметь в себе ни красоты, ни блеска, ни веселья»[461], — уверял Бальдассаре Кастильоне[462]. Брантом заявляет об этом прямо: «Главным украшением двора были дамы»[463]. Яркий пример тому — Екатерина Медичи (середина XVI века): королевский двор становится больше, делается явный выбор в пользу красоты, за поддержанием дворца в порядке ведется постоянное наблюдение. Как следствие — какая бы то ни было небрежность оказывалась под запретом. При дворе Екатерины Медичи существовало правило: «Женщинам и девицам приказано наряжаться… <…> Они должны казаться богинями. <…> В противном случае их ждет выговор»[464]. Это, без сомнения, повышало культуру поведения и вызывало необходимость оттачивать поведение и манеру одеваться.
Это символический подход: женская красота становится «декоративной», а несоблюдение придворных правил влечет за собой наказание. Наконец, появляется идея о том, что женская внешность должна быть направлена «внутрь», «располагать к себе», быть «гостеприимной», создающей красоту и уют в жилище. Напротив, мужчина призван противостоять «внешнему миру» и его облик должен соответствовать предназначению.
Подобные различия недвусмысленно почеркиваются в ренессансных трактатах о красоте: мужчина обязан быть сильным, женщина — красивой; ему — «работа в городе и в поле»[465], ей — «поддержание уюта в доме»[466]. Очевидно, что это подразумевает «тонкую» талию и «крепкий живот, без складок и морщин»[467]. О том же самом говорится и в сочинениях о костюмах: подчеркивается необходимость стягивания и плотного облегания тела тканью: так, девицы из Феррары гордились своими «стройными талиями», а женщины Антверпена похвалялись тем, что «хорошо пригнанные корсажи их платьев придают изящество и грацию всей верхней части тела»[468].
В XVI–XVII веках основным направлением в моде были сильно зауженные, давящие одежды: дамы не просто носят пояса из ткани, которые в XV веке выставляли напоказ на турнирах короля Рене[469], теперь, если они слишком полные, то им приходится сильно затягивать свои телеса. Андре Ле Фурнье пишет о полосах из льняной ткани[470], Жан Льебо — о шнуровках[471]. Иными словами, ответом на слишком толстый живот стало стягивание. Все это говорит как о попытках скрыть избыточную полноту, так и о вере в эффективность механического сдавливания. Начинается новая эра, дающая надежду на то, что прямое воздействие на формы тела способно их изменить. Подобные новшества в одежде иногда использовались и слишком толстыми мужчинами. Скорее всего, хорошо подогнанные механические приспособления на шарнирах соответствовали высокому статусу.
Пьер де л’Этуаль в 1592 году отнюдь не удивился, увидев «стянутого ремнями, как мул»[472] испанского посла — его тело было сплошь утянуто ремнями и поясами, чтобы живот не потерял форму после еды. В следующие десятилетия подобное использование ремней становится обычным делом. «Толстяк Рене» Монфлери, в 1650-х годах игравший в пьесах Корнеля и высмеивавшийся Сирано де Бержераком за то, что он такой толстый, носил особый бандаж из широкой металлической полосы, сдавливающей живот[473]. Ну а живот «Толстяка Гийома», игравшего в театре «Бургундский отель» в 1630-х годах, поддерживали два огромных пояса: один располагался под грудью, другой ниже пупка, делая его полноту подчеркнуто зрелищной[474].
Необходимо отметить, что к такому приему прибегают, в частности, чтобы сохранить форму верхней части тела. В конце XVI века Жан Льебо предлагает устройство для рожениц, помогающее им избежать «чрезмерной» полноты груди[475]. Из металла делается форма: стальная пластина, подвешенная к шее, поддерживает грудь, а два «маленьких кусочка пробки», расположенные под мышками, давят на нее с боков. О регулярном использовании этого приспособления и о его распространенности сведений нет, в то же время книга Льебо с приложением «Секреты лечения женских болезней»[476], в котором повторяются эти предложения, получила большое распространение и многократно переиздавалась. Идея вполне каноническая: по замыслу автора, «элементарное» устройство поддерживает «расслабленное» тело, формирует телосложение. Предполагалось, что жесткие стальные пластины будут предотвращать или исправлять ожирение.
Изобретение корсета на самом деле было всего лишь продолжением этих начинаний. Теперь от женщин ожидают стройности, и прежняя форма становится футляром. В конце XVI века «ужасно растолстевшая»[477] королева Маргарита Наваррская прибегала к металлу, чтобы удержать свои телеса: «Она приказывала накладывать жестяные пластины себе на бока»[478]. Подобная практика появилась в последние десятилетия XVI века и стала обычной для дам из высшего общества, стремившихся иметь «тонкую талию»[479]. Самыми распространенными были жесткие пластины из китового уса, которые «простегивались» вместе с тканью. Отсюда возникло название «стеганое тело», упоминавшееся венецианцем Липпомано, который в 1577 году путешествовал по Франции и отметил широкую распространенность этого предмета: «У них есть корсет или камзол, называемый „стеганым телом“; он придает осанке легкость и делает фигуру стройнее. На спине он застегивается на крючки, что делает еще красивее грудь»[480]. Это триумф технических приспособлений.
Этим все сказано: фигуры стали более стройными, тела стали казаться легче. Корсеты могли быть устроены по-разному, но цель у них одна — сжатие. Монтень подводит итог: крепкие крючки могут обеспечить изящество. И в то же время это крайняя степень принуждения плоти: «А каких только мук не выносят они, чтобы добиться стройного стана, затягиваясь и шнуруясь, терзая себе бока жесткими, въедающимися в тело лубками, отчего иной раз даже умирают!»[481],[482] Чезаре Верчеллио в 1590 году рассказывает об испанской версии подобных приспособлений: «По бокам корсаж столь узкий, что с трудом можно понять, как он вмещает тело»[483]. В XVII веке был создан отдельный цех портных, изготавливающих женские и детские корсеты. К концу века в Париже таких обществ будет восемь[484], корсеты делались по строгим правилам, что позволяло предупредить любое «выскальзывание» живота. Следовало размещать «самые прочные, самые крепкие пластины китового уса в поясничной части и на животе, по бокам — помягче»[485]. Именно живот полагалось «удерживать». Показательно обращение мадам де Ментенон к ученицам Сен-Сира: «Всегда носите корсет и избегайте любых излишеств, свойственных нашему времени»[486]. Таким образом, средство от полноты как будто было найдено, появились инструменты для моделирования тела.
Нельзя, однако, забывать о фатализме, прозвучавшем в словах Куланжа, друга мадам де Севинье, который по возвращении из путешествия вынужден был признать, что очень растолстел: «Сударыни, я боюсь, как бы вы не сочли меня слишком толстым, но что с этим поделаешь?»[487]
Часть третья. От неуклюжести к бессилию. Эпоха Просвещения и чувствительность
С наступлением эпохи Просвещения отношение к объемам тела становится более индивидуальным. Выявляются различия в характере полноты, разнятся также ее степени, еще пока не изученные, а только намеченные. Появляются и приемы для измерения полноты, пока робкие, но все же они есть.
Это позволяет обнаружить различия, до сих пор скрытые: например, в мужской фигуре допускалась некоторая округлость, женской фигуре в этом было отказано; в социальном плане умеренная полнота могла представлять собой какую-то ценность. Работа взгляда меняет восприятие: возникает тревога по поводу полноты, которой на самом деле не существует, беспокойство смещается, взгляд обостряется.
Еще одно изменение более непосредственно затрагивает представление об избыточном весе. Старый взгляд, согласно которому все заполняют водянистые вещества, усложняется. Выраженная полнота — это уже не только тяжесть, но и потеря реакции, нервное истощение. К прежним вопросам о теле, похожем на предметы повседневного обихода, с его «мешками» и «рытвинами», присоединяются вопросы о теле, наделенном специфической энергией — энергией органики и жизни, раздражимости и чувствительности. Критика полноты моментально переориентировалась, стала обращать внимание на импотенцию, бесплодие, сосредоточилась на недостатке живости вплоть до того, что впервые заклеймила «избыток» цивилизованности, излишнюю искусственность и бьющую через край суетливость, тщету. Выдвигались обвинения против того, что больше всего обесценивалось эпохой, а именно против потери чувствительности. Жир становится синонимом бессилия: его стигматизация — непременная черта того времени.