Картина безудержного поглощения пищи — это, конечно, мечта, но в то же время символ: «В обществе, управляемом военными, в котором мифологизируется физическая сила, сильный ест досыта. <…> Кто много ест, тот властвует над остальными»[40]. Отсюда предпочтения, отдающиеся не только количеству, но и определенному типу еды: например, мясо предпочтительнее растительной пищи, а кровь важнее волокон. Старый крестьянин Гельбрехт, герой стихотворной повести Вернера Садовника, написанной в XIII веке, питается в основном хлебом и то же самое предписывает сыну, считая, что мясо и рыба больше подходят для стола сеньора[41]. В то же время врач Альдебрандино Сиенский, живший в XIII веке, настаивает на белковой пище, потому что она «питает лучше», позволяет «накопить жирок» и «придает сил»[42]. Она создает плоть и жир. Отсюда разнообразие животных — куры, цыплята, каплуны, гуси, бараны, свиньи, ягнята, — мясо которых подается на стол во время краткого пребывания королевы Петронилы Арагонской в епископстве Валлес-Ориенталь в Барселоне в 1157–1158 годах[43]. Убежденность в этом происходит как от обилия, так и от природы продуктов. Количество и качество пищи животного происхождения должны были придавать телам силы и крепости, хотя действительность не всегда соответствовала такой картине: в выгребных ямах, принадлежавших сильным мира сего, не так и много останков животных, кости оленей, например, составляют «только» пять процентов[44].
Наконец, престиж полноты подтверждается престижем медведя. В легендах о короле Артуре медведь — это символ величия. Он мощен и силен, тяжел и в то же время ловок. Мишель Пастуро упоминает тексты XII века, превозносящие образ медведя: внешняя тяжеловесность этого зверя сочетается с ловкостью, стремительностью движений, способностью обходить препятствия[45]. Медведь всеяден, как и человек; он способен стоять прямо, на двух лапах; у него множество положительных качеств: он ловкий и мощный, быстрый и массивный. У него образцовая тяжесть, можно сказать — королевская. В легенде о «короле-медведе» рассказывается о ребенке из высокопоставленной семьи, который, прежде чем сделаться королем, волею тяжелых обстоятельств оказался вскормлен молоком медведицы, «покрылся шерстью и стал сильным, как зверь»[46].
Простое, но очень показательное действие, повторявшееся тысячу раз: когда графа де Фуа в 1391 году разбил апоплексический удар, придворные и прочие слуги, чтобы вернуть его к жизни, пытались вложить ему в рот «хлеб, воду, специи и всяческие укрепляющие снадобья»[47]. Им казалось, что изобилие еды восстановит его силы и способность двигаться. Другой иллюстрацией может послужить сама жизнь графа и его великолепная еда: «столы, ломящиеся от яств»[48], длительные трапезы, изобилие блюд и напитков, стремление к «наслаждениям»[49]. Восхищенный этими излишествами Фруассар напрямую связывает их с величием графа.
У той стороны крупного телосложения и неумеренного потребления пищи, что в значительной мере считается «позитивной», есть особые последствия: в Средние века толстый человек редко подвергается унижению. Насмешки и оскорбления посыпятся на него позже. Конечно, слова «бешенство глотки» и «проглот» имеют отрицательную окраску. Но даже в подобном случае речь идет не столько о внешности, сколько о неумеренных желаниях, о лихорадочном потреблении, а не о телосложении.
Символом обжорства становится глагол «лизать» (lécher), и обжор начинают называть «лизунами» и «лизуньями»: опять мы видим, что речь идет о поведении, а не о фигуре, то есть излишняя полнота не считалась позором. Впрочем, очень быстро начинает критиковаться аппетит как таковой, влечение, эротический интерес — иначе говоря, моральная сторона, а не линии тела. Оскорбление «лизун» бросается мужчине, сожительствующему с замужней женщиной, в прозаическом «Ланселоте», тексте из цикла о короле Артуре. В прологе то же оскорбление адресовано и Гавейну — таким образом разоблачается его чрезмерная склонность к любовным похождениям и получению разного рода удовольствий[50]. Здесь, в первую очередь, важен выход за рамки нормы поведения в плане отношения к вещам и людям, а не физическая характеристика.
Сюда же следует отнести и старофранцузские слова cras и crais, вероятно отдаленно связанные с полнотой и жиром. Однако здесь преобладает отвращение к мерзости, а не неприятие тяжеловесного: по уверениям Николь Гонтье, подробно изучившей средневековые оскорбления, в данном случае по-прежнему видны моральные аллюзии, а не критика внешнего вида[51]. Впрочем, слово cras очень быстро превращается в croy и передает оттенок безнравственности: выражение croy chosa обозначает ужасную распутницу, презренную женщину, не подчиняющуюся никаким правилам странную бродяжку.
Повторим, моральная сторона здесь преобладает: полнота не притягивает взгляд, как это будет происходить позже. Это связано с очень специфическим, почти интуитивным видением тела; на первом месте по-прежнему поведение, оно важнее формы тела или веса. Поэтому преобладают ругательства, относящиеся не к излишней полноте, а к моральной стороне: «ублюдок», «дурак», «еретик», «шлюха», «содомит», «распутник».
Тем не менее «излишняя полнота» может пошатнуть престиж «просто полноты»: «огромное» граничит с «безобразным», с физической неуклюжестью. Эта грань условна и нигде не указывается с большей или меньшей точностью, разве что на нее едва намекается в латинских хрониках XII века, где различаются понятия pinguis («толстый») и praepinguis («очень толстый»). У излишней полноты существуют последствия: толстому человеку невозможно сесть на лошадь, ему трудно передвигаться, он не может совершать какие-то действия, в особенности «воевать»[52], — например, так было с Филиппом I, что в конце XI века описал Ордерик Виталий. Патология налицо. Эта безобразность существовала всегда, и на нее неизменно обращали внимание. Угнетенное состояние, вызываемое чремерной полнотой, создавало образ излишеств: подобное ожирение затрудняло подвижность вплоть до полного ее прекращения. На первый план выходят физический дискомфорт, проблемы при движениях, и если умеренная толщина ценится, то чрезмерная осуждается.
Старинные хроники рассказывают о чрезвычайно толстых властителях мира сего и о том, что с ними в связи с этим происходило: Вильгельм Завоеватель был так толст, что около 1087 года французскому королю сообщили, что английский король, похоже, беременный[53]; чрезвычайное ожирение Людовика Толстого в 1132 году вызвало болезнь, в результате которой «он неподвижно лежал на кровати»[54], а «ужасная полнота» французской королевы Берты в 1092 году послужила поводом для развода[55]. В хрониках описаны также несчастные случаи и смерти, вызванные ожирением: например, гибель Вильгельма Завоевателя в 1087 году или смерть Людовика Толстого в 1135-м. Об этом говорится лишь намеками, описания полны неточностей, и тем не менее логика хронистов, рассказывающих об этих «излишествах», не вызывает сомнений.
Весьма характерна с этой точки зрения смерть Вильгельма Завоевателя, пусть хронисты и не уверены в ее обстоятельствах: то ли он упал с лошади и ударился о переднюю луку седла в бою при Нанте в июле 1087 года, то ли причиной смерти стала летняя жара — мнения расходятся[56]. Однако в обоих случаях накопленный в теле жир мог расплавиться. На саване остались жирные следы, как от масла, сливок или студня. Таким образом, Вильгельм Завоеватель мог быть «затоплен» изнутри разложившимися веществами. Практически такой же была смерть Людовика Толстого в 1135 году. Сорокашестилетний король не мог больше сесть в седло: в расцвете лет он получил прозвище Толстый[57], подтверждавшее его явную физическую слабость. Друг Людовика, аббат Сугерий, наиболее внимательный автор хвалебного жизнеописания своего государя упоминает его нарастающее «ослабление», намекает на причины и последствия этого: дизентерия, лихорадка, слабость, вызванная чрезвычайной «полнотой и тяжестью»[58]. Отяжелевшее тело короля потеряло питательные вещества, кровь и жидкости вытекали из раздутых органов, провоцируя «диарею»[59].
Таким образом, в этой старинной системе координат существуют две полноты. Одна создает формы тела, придает силу; плоть обладателя такой полноты крепка, можно сказать, живуча; другая полнота экстремальна, но не поддается количественному выражению, ее чрезвычайный избыток удушает «жизненное тепло». Первая придает пышности формам, вторая же — признак слабости. Конечно, грань между ними весьма зыбка; это различие, однако, обостряет ощущение, что полнота эффективна: тяжесть и плотность тела наводят на мысли о здоровье и бодрости. И в то же время грань эта очень важна: она подтверждает, что в Высокое Средневековье быть толстым считалось престижным и что разнузданные пирушки и непомерное потребление пищи очень ценились.