Этот прелестный шар — Буле <…>
В ящик для голосования попал каждый шар[734].
По новой классификации начала XIX века округлость признается характерной для женской фигуры. Ожирение всего тела может быть вызвано малоподвижным образом жизни, типично «женским» недостатком. Например, «базарная баба» из книги «Французы, нарисованные ими самими» вызывает «взрывы хохота» своими «ужасающими пропорциями и чудовищным размером талии»[735]. Такова и «старая дева», персонаж «Человеческой комедии»: в результате «безмятежной и добродетельной жизни» ее «подбородок, утроившись, укоротил шею и придал неповоротливость голове»[736],[737]. Добавим сюда «социальную» оптику: впервые дается географическая или коллективная «привязка» полноты. Взгляд стигматизирует группы, определяет принадлежность к тому или иному социальному слою, концентрируется на городских кварталах: «часто заметная полнота»[738] проституток в 1836 году стала темой исследования Александра Парана-Дюшатле. Парижский врач, которого сегодня мы могли бы назвать социологом, считает это результатом «слишком частого приема горячих ванн», питания «урывками», что связано с их образом жизни и, что важнее всего, с абсолютно «бездеятельным» существованием[739] — беспечностью, отсутствием движения. Иными словами, с «полуживотным»[740] существованием, которое ведут «толстые куртизанки, ожиревшие в своей праздности»[741], женщины в замкнутых пространствах, продавщицы из тесных лавочек, наконец, ведущие сидячий образ жизни гризетки, «к 35 годам превращающиеся в мелких буржуа» и, «как это ни печально, заплывающие жиром»[742].
Несомненно одно: мужчине, в отличие от женщины, прощается некоторая «округлость» — несмотря на то что туго затянутая поясом талия впервые становится идеалом для мужской фигуры.
Гастрофор обладает идентичностью буржуа. Его облик не похож на толстые и дряблые тела финансистов и коммерсантов Старого режима. Овальный живот как будто установил стабильность, со всей определенностью утвердив «респектабельность».
На эту мысль наводит осанка. Первый пример — хозяин дилижанса из «Французов, нарисованных ими самими». «Ярко выраженная полнота» придает ему «значительности, которая так ему идет»[743], апломб «буржуа из Солони», занимающего доминирующее положение среди крестьян и поселян, который держит руку на «важном пузе», а «в обществе ходит выставив живот вперед»[744]. У него толст лишь живот, а нижняя часть тела потоньше: Брийя-Саварен упоминает «тонкие сухие ноги»[745], описывая легкость, с которой тот двигается. Его полнота «допустима», она позволяет показать всю «серьезность» персонажа.
«Важный» живот буржуа сразу же противопоставляется, среди прочих, обвислому животу и слабой фигуре крестьянина из той же Солони, человека, питающегося скудной растительной пищей, что приводит к вздутию «потрохов», как у «жвачного животного»[746]. Конечно, это грубое сравнение, но оно впервые наводит на мысль о социальных различиях полноты: пузатый буржуа крепок, а пузатый крестьянин, в отличие от буржуа, злоупотребляющий грубыми и некачественными продуктами, слаб. Таковы нормандские крестьяне, чья «дородность быстро переходит в ожирение»[747]. Множатся категории «гастрофоров», «сильные» обладатели животов противопоставляются «хилым». Точно так же в 1830-х годах появляются и классификации других физических характеристик, новый предмет, вызывающий любопытство. Например, обнаруживаются различия в росте, горожане оказываются выше сельских жителей, а смертность, наоборот, выше в сельской местности, чем в городах[748]. Эти наблюдения в очередной раз подтверждают, что в начале XIX века большой плотный живот буржуа становится одним из символов власти.
Еще одна форма «довольства буржуазным благополучием» — холодность, даже дистанцированность персонажа, что создается общей его дородностью. Эти люди описаны в мельчайших подробностях. Таков, например, нотариус из «Французов, нарисованных ими самими», «под толстым слоем жира и удовлетворенности жизнью»[749] скрывающий свою бесчувственность, человек «толстый и низкорослый», уверенность в себе которого проявляется «в неизменной чопорности» осанки. Таков же один из героев «Тридцатилетней женщины» Бальзака, «толстый и жирный»[750], как будто «привинченный к стулу» нотариус, полнота которого создает ему совершеннейшую невозмутимость.
В конечном счете подобная полнота может считаться положительным качеством, только если речь идет о мужчинах. Она начинает прочно ассоциироваться с «корпулентностью, в которой трудно отличить мускулы от жира»[751], создает «манеру держать себя»[752], воплощающую социальный статус.
Последствия этого неоднозначны. Дело в том, что живот, символизирующий власть, может вызывать иронию. Насмешка оказывается тем более заметной, что критика в 1820–1940-х годах стала свободнее. Широко представленная на гравюрах в периодических изданиях, она извращает образ важного буржуа, делая круглый живот признаком слабости, а гордость превращает в самодовольство.
О телесных «диспропорциях» — хрупких конечностях, очень большом животе, отсутствии равновесия из-за слабости опор — писал Бальзак. Это подтверждает, например, образ мэтра Матиаса из его «Брачного контракта»: «Худые ляжки <…> казалось, вот-вот подломятся под тяжестью объемистого живота и всего туловища, чрезмерно грузного, как у всех, кто ведет комнатный образ жизни»[753],[754]. Или непропорциональность панталон: например, нотариус из «Сцен провинциальной жизни» Бальзака «носил панталоны столь необъятной ширины, что Стерн удостоил был их эпического описания»[755],[756]. Теперь эти формы не выглядят величественно, но кажутся неуклюжими и нескладными.
Если взглянуть глубже, можно увидеть, что критика соединяет культуру и время. «Разоблачение» живота, даже если он и не свидетельствует об ожирении, — это и обвинение света, общества, в котором сильные мира сего забыли о своих обещаниях, где эта удовлетворенность[757] граничит с поверхностностью, где поведение «довольной» знати[758] говорит о нежелании что-либо менять в этом несовершенном мире. Иными словами, «больное общество разрушает доминирующую мораль»[759]. Именно об этом первая гравюра 1833 года в журнале Филипона «Карикатура», на которой буржуа, опора «новой системы», изображен с таким же большим животом, какой в XVIII веке был у представителя знати, опоры «старой системы»[760]: иллюстратор подчеркивает это сходство. В «злоупотреблениях» не произошло никаких изменений[761].
Живот буржуа вызывает ненависть еще по одному поводу. Осуждается не только неравенство, злоупотребления или стремление к наживе. Критика направлена на что-то частное: на несдержанные обещания или на тщеславие, связанное с собственным происхождением. Это превращение телесной «полноты» в «самомнение» стало сюжетом написанного Бальзаком эпизода романтического сборника «Сцены частной и общественной жизни животных», иллюстрированного Гранвилем в 1842 году. Во всех историях обыгрываются метафоры из животного мира. «Английская кошка» хочет выйти замуж за Пуфа — кота, импозантная внешность которого обеспечила ему славу и даже привела в палату лордов. Однако героиню ждет разочарование, она чувствует себя обманутой:
Тут я взглянула на кошачьего пэра повнимательнее и поняла, что той фальшивой, деланой важностью, которую в Англии именуют respectability, он обязан возрасту и чревоугодию. Полнота его приводила в восхищение людей, но именно она мешала ему двигаться. В этом и состояла истинная причина его равнодушия к моим прелестям: он продолжал невозмутимо и хладнокровно покоиться на невыразимой части своего тела и смотрел на меня, шевеля усами, а время от времени прикрывал глаза <…>. На что вам сдался старый пройдоха Пуф, который дрыхнет, как пэр Англии в парламенте?[762],[763]
Таким образом, критика, обращенная к темам предыдущего столетия и направленная в основном на разжиревших богачей[764], дополняется более тонкой, более психологичной критикой в адрес женихов с излишним самомнением. Тщательнее, более глубоко рассматривается моральная сторона дела — стремление к величию, пускание пыли в глаза, фальшивая поза; тем самым подчеркивается ничтожность претендента, если не его «гнусность». Заметнее противопоставление верха и низа, упитанность становится приманкой, а большой живот — непристойностью. Живот, потерявший былую ценность, становится смешным.