[1111]. В те же годы журнал Vogue ясно обозначил появление нового профиля:
Гибкий спортивный силуэт, тонкие мускулистые руки и ноги, на которых нет ни капли жира, энергичное, открытое лицо: вот сегодняшний идеал женской красоты[1112].
Наконец, благодаря перевороту в средствах массовой информации эта модель получила широкое распространение: в 1920-х годах развивался кинематограф, ширилась аудитория журналов, вырос потенциал рекламы, достигшей промышленных масштабов[1113]. Коммуникация становится проще, унифицируются стандарты, формируется рынок, доступный растущему ускоренными темпами среднему классу[1114].
Стоит ли повторять, что обновление было решительным? И больше, чем от какого-то давления со стороны медиков, оно зависело от нравов[1115]. Это обновление было так значительно, что в 1920-х годах анатомы проявили к нему небывалый интерес: изгибы фигуры, вызванные скоплениями жира, превратились в объект исследований, перестав быть предметом насмешек; исследователи изучали их системно и размечали, как это делают геологи, регистрирующие осадочные породы и минералы. Тяжесть человеческого тела выражалась в диаграммах и графиках.
Благодаря столь методичным исследованиям были обновлены пороговые значения. Например, Луи Шовуа в 1923 году изучал случай человека с ожирением в подпупочной области: из-за чрезвычайной неразвитости его мускулатуры жир скапливался именно там[1116]. В этой «оседающей»[1117] фигуре мы видим начало ожирения: в связи с отсутствием мышечного тонуса живот тощего человека висит «мешком».
Новым становится и системное изучение фаз ожирения. Поль Рише в 1920 году создает классификацию «обвисаний» — в области ягодиц, по бокам, в зоне дельтовидной мышцы, над лобком[1118] — и выделяет такие характеристики, на которые традиционная анатомия «обращала мало внимания»[1119]. В том же году Жорж Эбер создает градацию: три степени ожирения подбородка, две степени «отечности лица», «три стадии обвисания женской груди»[1120]. Количество категорий возможных нарушений растет: «живот, раздутый повсюду», «закругленный внизу живот», «висящий или опадающий живот»[1121]. Появляются и новые категории телосложения: приземистое, среднее, высокорослое[1122]. Комбинаций так много, что они почти неуловимы. Детали не столь важны, но они как никогда ранее обнаруживают совершенно новое внимание к морфологии тела.
В описаниях стадий ожирения наконец-то произошли революционные изменения[1123]. В 1920-х годах расширенное толкование фаз ожирения систематизировалось. Одновременно изменился и образ «крайнего» ожирения, обретший конкретику: иногда толстяк необычайно уродлив и трагичен. На фотографиях плоть сползает чуть ли не до земли, обхваты талии невероятны, торчат вывороченные пупки[1124]. Физические особенности в таких крайних случаях столь странны и необычны, что на лицо фотографируемого из гуманистических соображений иногда надевают маску, чтобы скрыть его личность. Дело в том, что все степени ожирения переосмысляются. Полнота, прежде считавшаяся «предельной», пересматривается[1125]. «Курсор» представлений сместился: тревогу отныне вызывают «толстые» люди, а «очень толстые» стали восприниматься как некая трагическая крайность.
Впрочем, на протяжении нескольких десятилетий выдающаяся полнота уже считалась уродством, а не просто ожирением. Очень толстые фигуры были примерами «гротеска», курьезами, которые показывали в ярмарочных балаганах, в конце XIX века описанных Жюлем Валлесом: «Публика заходит, „чудо природы“ встает. <…> Вошли, вышли, вот и все»[1126]. Жюль Валлес говорит о «Грассо», мельком замеченном в парижском балагане: «чудовищная масса плоти, почти лишенная чувствительности, которую трудно назвать живой»[1127]. В конце XIX века некоторые примеры «чрезвычайной» полноты были скрупулезно внесены в перечень «аномалий»: в частности, мисс Конли, которую показывали в американском бродячем цирке (она весила около 300 кг и без посторонней помощи не могла переворачиваться в постели), или содержатель парижского кафе возле Нотр-Дама, который привлекал зевак тем, что сидел за специально сконструированной для его комплекции барной стойкой на трех стульях; или скончавшаяся в Плезансе в 1890 году молодая женщина, годом ранее принявшая предложение выступать на ярмарках: она тоже весила около 300 кг, и восемь человек не смогли «извлечь» ее из комнаты[1128].
Тема эксплуатировалась и открытками: например, в конце XIX века использовался образ Каннона, «самого тяжелого человека на свете»: на картинке он раздавливал собой весы, окруженный толпой «крошечных» зевак; или образ ярмарочного персонажа мадемуазель Терезины, которая обнажается, приняв эротическую позу, что приводит зрителей в еще большее смущение[1129]. Момент, когда «полный» человек становится «слишком жирным», становится трудноуловимым. «Слишком большое» количество жира воспринимается теперь как «уродство».
Такое отношение сложилось в то время, когда устоялись нормы, когда в массовом сознании благодаря взрывному росту коммуникаций начали стираться старые местные отклонения и привычное прежде локальное «оволосение» стало восприниматься как «странность». На ярмарках стали демонстрировать различные «феномены» и «ненормальности». Целью этого было попросту «распространение телесной нормы»[1130], ставшее интенсивнее в конце XIX века, когда сама эта норма ужесточилась. В ярмарочных балаганах игра строилась на противопоставлении самого толстого самому тощему, самого высокого самому маленькому[1131]. Видя такие крайности, зритель лучше понимал, как «должно» быть, и сравнивал норму с «отклонениями».
С 1920-х годов нарастает сочувствие к людям с телесными недугами, что приводит к совершенно иному «взгляду» на них. Созерцание подобных неподъемных тел вызывает лишь страдания. Ужесточение стандартов сделало «чудовищное ожирение»[1132] неприемлемым с точки зрения «нормы». Оно должно стать предметом научных исследований, а не удовлетворять любопытство зевак на ярмарках. Смотреть на них считается недостойным[1133]. Прекращен показ уродов на потребу публики. Иначе говоря, произошла переоценка ценностей: случаи ожирения стали выявляться на более ранних стадиях, даже обычная полнота теперь вызывает большое беспокойство, а чрезвычайная полнота уходит из зоны видимого и становится доступной только взору ученых. «Толстым» начинает считаться умеренно полный человек, что же до «чрезвычайной» полноты, то отныне она скрыта от посторонних взглядов.
Глава 4. Говорим о мучениях
В 1920-х годах ожирение стало восприниматься шире, это отразилось на восприятии его как патологии и на отношении к нему как к болезни. Сменилась тональность беспокойства врачей, поддержавших культуру стройности. Это видно из публикаций, в которых не только оценивается степень ожирения, но и уделяется большое внимание тактикам похудения. «Как похудеть?»[1134], «Худеть? Для чего? Как?»[1135], «Почему люди толстеют и как они худеют?»[1136], «Искусство худеть»[1137]. Стремление «похудеть» в 1920–1930-х годах становится главным, выдвигается даже беспрецедентное требование: «Худеть во что бы то ни стало»[1138].
Смещается вектор стигматизации: даже если толстяк не обжора и не увалень, он в первую очередь воспринимается как «уклонист», не желающий предпринимать никаких усилий, чтобы похудеть. Его вина в лени, в безответственности по отношению к самому себе: он не подвержен страстям, а безразличен, не одержим чем-то, а не умеет владеть собой, упорядоченность не для него, он не способен измениться.
Лечение ожирения становится обычным делом, развивается психология, и эти факторы создают новый образ неудачи. Растет количество историй неудач, поскольку человек в современной культуре постоянно занят самоанализом и самоутверждением. Стройность теперь ценится настолько высоко, что стигматизация полноты удваивается. Человек, страдающий ожирением, ныне не просто толстяк, — он тот, кто не в состоянии измениться: во времена, когда работа над собой и адаптивность становятся обязательными критериями успеха, он теряет прежнюю идентичность. Тучность — это сигнал о том, что человек не способен на перемены.
Своеобразие культуры 1920-х годов состоит в том числе в «поисках» излишней полноты в незаметных изменениях тела. Само слово «ожирение» теперь используется по-новому: в случаях, когда вмешиваться «слишком поздно»