[110]. Отсюда образы, выведенные в длинной поэме о «ссоре конечностей и живота» Иоанна Солсберийского, епископа Шартрского (ум. 1180), где живот описан «распухшим и полным заразным воздухом», «мешком, набитым отбросами», «грязной бездонной бочкой», «позорным брюхом», «раздутым сосудом»[111]. Вывод прежний: живот неотделим от остального тела, он его питает, «поддерживает». Однако эти тексты чрезмерно суровы.
В XIII веке вопрос становится еще острее. Мишенью исповедников оказывается в первую очередь новое городское население. Они упрощают признание грехов, обыгрывают упрощения и конкретизацию вины[112]. По словам Мирей Венсан-Касси, это имело «большое воспитательное значение»: прожорливость должна была осознаться, излишества следовало «визуализировать», сделать предметными. Это придавало обжорству и его символам небывалую наглядность: обжора ассоциировался со свиньей, полнота — с распутством[113]. В начале XIII века появляется образ обжоры, оседлавшего медведя: это образ грешника — грубого, тупого, предавшегося злу. Медведь же, которого на картинке вскоре заменит свинья, теряет былой престиж: дикое животное, хищник, некогда символизировавший силу, становится отныне смволом излишеств. Он везет на себе обжору. Он является отражением этого обжоры.
О телесных формах все чаще упоминается в проповедях: говоря о полных людях, духовенство намекает на их обжорство. Это видно из произведений жанра exempla[114] — историй нового типа, созданных для лучшей конкретизации доктрины. Так, в рассказе Этьена де Бурбона монахи одного монастыря примерно в 1220 году не сумели выбрать себе аббата и доверили решение Филиппу Августу. Король согласился, пробежал взглядом по выстроившимся в ряд монахам, оценил их фигуры и сделал выбор. Кто же стал аббатом? «Аскетичная худоба»[115] королевского избранника победила «избыточную полноту» остальных. Выбор был обусловлен контурами фигуры.
В этих критических высказываниях нет и речи об эстетике. Уродство не является темой споров, в отличие от порока: оплывшее тело выдает тяжкий грех — алчность. Тем не менее священник может вступить в переговоры с привилегированными лицами, уступить им, счесть их полноту нормальной. Томас Кобэм в XIII веке предлагает для тех, для кого сдержанность в связи с их статусом может оказаться «трудна», «иное наказание»:
Представителям власти и богачам, привыкшим к роскошному столу, нельзя назначить наказание в виде очень строгой диеты; тем, кто в силу вредных привычек или, возможно, врожденной конституции не может жить без изысканных блюд, предписывается давать милостыню и молиться[116].
Сам Людовик Святой, несмотря на то что прислушивался к призывам духовенства к воздержанию, без колебаний уступал «необходимости» роскоши в еде, полагая невозможным отказываться от «соблазна съесть что-то изысканное»[117].
Средневековое духовенство противопоставляло воздержание культуре кутежей и пиров, повторяя это в наставлениях и проповедях. В них по-прежнему преобладает моральная опасность, о которой в начале XV века пишет Кристина Пизанская, сравнивавшая «заплывшую жиром плоть»[118] с норовистым конем, которого не может удержать хозяин. В Средние века полнота считалась следствием несдержанности и страстей. «Сладострастно вскормленное тело»[119] для Кристины Пизанской останется «заблудшим», ненасытным, оно будет поглощать все больше и больше. Речь опять идет не об эстетической стороне вопроса, а о непреодолимой вине.
Другая культура, утвердившаяся в Высокое Средневековье и противостоящая накоплению жира, — медицинская. Нельзя сказать, что врачи давали какое-то более точное и просчитанное определение излишней полноты. Анри де Мондевиль, личный хирург Филиппа Красивого, на рубеже XIII–XIV веков воздерживается от описания «толстых» — по его мнению, подобное состояние очевидно, убедиться в нем можно «при помощи зрения и осязания»[120]. Зато врач описывает средневековую цивилизацию. Он больше не дает советов какому-то великому человеку. Его предложения «обобщены», нацелены на широкую публику, они опираются на университетское образование, в XIII веке ставшее глубже, и ориентированы на распространение «оздоровительных диет»[121]. Оригинальность в очередной раз обусловлена риторикой: начиная с XIII века медицинские тексты не содержат прямого осуждения полноты. В них приводятся указания на начальные тревожные симптомы. Вот что пишет Альдебрандино Сиенский в одном иллюстрированном тексте: есть следует так, «чтобы не ощущать тяжести после еды, не чувствовать, что живот раздут и шумит; после еды человек не должен тяжело дышать»[122]. А вот что писал Бернар Гордонский: количество пищи «должно быть таким, чтобы дыхание не сбивалось, чтобы живот не вздувался, чтобы кишки не перекручивались, чтобы человек не чувствовал ни тяжести, ни слабости»[123]. Если полнота никак не определяется, то за недомоганием ведется прямое наблюдение. В основе решения вопроса об излишней полноте лежит «трезвость» (умеренность), а ощущение «тяжести» является ее мерилом.
И когда несколькими десятилетиями позже врач XIV века попытался дать более четкое определение понятия «ожирение», по-прежнему на первом месте остается чрезмерность. Согласно трактату Ги де Шолиака, написанному в 1363 году, тело считается «толстым», «когда оно превратилось в такую гору плоти и жира, что его обладатель уже не может ни ходить без проклятий, ни подтереться, ни обуться, потому что у него слишком большой живот, ни даже беспрепятственно дышать»[124]. Этот знаковый текст демонстрирует, что в XIV веке еще не существовало нюансов полноты, плоть и жир еще не разделялись. Ги де Шолиак, хирург Авиньонского папского двора, называет полноту «крайностью», определяет ее скорее через видимую «огромность», «невыносимость», скованность, а не говорит о формах и контурах тела. Автор приводит очевидные примеры — в частности, уже упоминавшуюся в XI веке полноту Филиппа I, который не мог взобраться на коня.
Ги де Шолиак систематизирует и распространяет свой подход к проблеме вплоть до жестов и движений — походки, прикосновений. Наконец, он упоминает риски: артерии и вены вследствие давления на них плоти становятся уже, недостаточное количество циркулирующей крови вызывает потерю тепла.
В связи с этим в центре внимания врача авиньонских пап оказывается излишняя полнота, и только она. Это как нельзя лучше подтверждает неоднозначность и проблематичность старинных толкований сего явления. Многие его аспекты игнорируются: для определения фаз и степени полноты, по всей вероятности, не хватает ментальных возможностей. «Средняя» полнота по-прежнему никак не описывается. Определение дается лишь той ее стадии, которая граничит с инвалидностью, о менее тяжелых речь не идет. Все это может сделать «допустимой» или даже «лестной» значительную массу тела, что в дальнейшем, с появлением различных нюансов, будет отвергаться.
Наконец, следует сказать о культурном «прессе» по отношению к полноте, возникающем при средневековых королевских дворах. В период Высокого Средневековья начинает цениться изящество. Всадник, человек с копьем должен быть ловким и уметь хорошо целиться, поэтому ему необходимо быть легким. В мире военных складываются новые эталоны внешности[125]. Возлагаются большие надежды на сочетание силы и легкости, полноты и стройности: для успешной карьеры по-прежнему желательно демонстрировать зверский аппетит, а движения должны быть плавными и непринужденными. Например, вот как в XII веке описывали идеальную внешность Тристана: «Он был широк в плечах, узок в бедрах, и, видя его благородную и горделивую осанку, все отдавали должное Роо [его отцу]». Так же выглядел герой баллады XII века Рено, возлюбленный «прекрасной Эрембур»: «Широкие плечи, стройная талия»[126]. Отсюда неявное стремление ограничить объемы тела: излишняя полнота сковывает движения, мешает активным действиям, лишает сил.
Этим образам созвучна искусность рыцаря: в поединке на копьях требуются сила и даже тяжесть. Вес играет здесь главную роль, он позволяет лишить противника равновесия, опрокинуть его, выбить из седла. Сила и масса тела соединяются у Галахада в «Поисках Грааля», и он противостоит натиску трех всадников, «остается в седле, несмотря на то что их копья остановили его коня на полном скаку»[127]. Сила и масса тела сочетаются с удивительной подвижностью, возможной только при стройном теле. Отсюда постоянные упоминания широкого и узкого, массивного и легкого, совершенно особая манера говорить о тяжести, описывая легкость.
С престижем медведя может соперничать престиж льва, и вскоре лев со своей мощной гривой, грудью и стройными подвижными боками заменит медведя. В романе Кретьена де Труа «Ивэйн, или Рыцарь со львом» герой носит прозвище Лев, и его сильнейшие удары в щепки ломают копья[128].
При средневековых дворах бурно развивается общественная жизнь: появляются танцы, вводятся правила поведения за столом, уделяется внимание манере держать себя и походке. Одновременно подчеркиваются различия между мужским и женским телом, ценятся слабость и хрупкость дам, привлекающие взгляд к верхней половине тела: дева из романа об Ивэйне «красива и стройна»