Как и рыбы, с которыми мы познакомились в предыдущей главе, пчелы учатся, подражая поведению других. Когда шмелей обучали выбирать пространственное расположение, представленное запахами, они могли экстраполировать это знание и выбрать то же расположение, но уже представленное визуально. Дисциплинированные вегетарианки-пчелы демонстрируют, на что способны и другие, менее организованные насекомые.
Самое впечатляющее – и эстетически привлекательное – поведение пчелы приберегают для строительных проектов{200}. Это было продемонстрировано в ряде легендарных экспериментов по строительству медовых сот, которые Франсуа Юбер начал еще в 1814 году. Пчелы строят соты между поверхностями, к которым может приклеиться воск. Крепить соты к стеклу пчелам неудобно, и они стараются этого не делать. (Юбер заметил, что пчелы не строят соты на стеклянных смотровых панелях, которые он поместил в ульи, чтобы наблюдать за насекомыми). Если им все же приходится иметь дело со стеклом, пчелы конструируют соты необычной формы. В одном из экспериментов Юбер поместил стеклянную панель в стену улья, когда пчелы уже начали пристраивать к ней соты, но задолго до окончания работ. Пчелы изменили план и грациозно обогнули стекло, прикрепив соты к ближайшей деревянной поверхности.
Порой пчел сравнивают с осьминогами, устраивая своего рода интеллектуальные состязания среди беспозвоночных. Мозг пчелы гораздо меньше – всего один кубический миллиметр, но в этом крошечном пространстве умещается немало сложных структур. Безусловно, любые подобные сравнения бессмысленны. Эти животные кардинально отличаются по образу жизни и строению тела, не говоря уже о реакции на поставленные перед ними поведенческие проблемы и задачи. Пчелы – мастера (точнее, мастерицы) логической абстракции и замысловатых строительных конструкций. Они ведут строго упорядоченное существование, выполняя каждая свою роль. Один исследователь пчел однажды сказал мне, что нам так много известно о поведении пчел не в последнюю очередь потому, что они всегда делают именно то, на что мы и рассчитываем, снова и снова повторяя одно и то же поведение, – к вящей радости редакторов научных журналов. Безусловно, они пробуют и новые варианты поведения (как добавил еще один исследователь пчел), что только подтверждает их сообразительность{201}. Однако пчелы крайне задачно-ориентированы, и в этом есть смысл, учитывая их образ жизни: заготовка меда и поддержание жизни колонии. Осьминог – совершенно иное создание. Несколько лет назад исследователи из группы Йонаса Рихтера давали осьминогам проблемный ящик – чтобы выполнить задачу, осьминогам нужно было научиться выполнять два действия в определенной последовательности (толкать, а затем тянуть){202}. Некоторые из них справились с задачей – эксперимент увенчался успехом, – но правильное поведение тонуло в случайных манипуляциях. Осьминоги освоили верную последовательность, сопровождая свои действия хаотической жестикуляцией. Я не уверен, можно ли сравнивать логику этой задачи и той, которую пришлось решать пчелам, но эти животные справились с заданием по-разному: пчелы – с помощью расчетов в уме, осьминоги – с помощью пробных манипуляций.
По стандартам животных, поведение пчел отличается сравнительно низким уровнем дезорганизации или путаницы; поведение осьминогов – в основном дезорганизация и путаница, но каким-то образом им тоже удается добиваться цели. Модель поведения осьминога напоминает мне о стихотворении Теда Хьюза «Вудву», которое посвящено воображаемой твари, пытающейся понять смысл своего существования и поступков. Хьюз вещает от имени существа, которое кажется мне чем-то типа сухопутного осьминога, заинтересованного, но словно бы лишенного опоры исследователя («…я не привязан ни к чему/ и ни единой нитью могу идти на все четыре/ похоже, мне дарована свобода / от мира этого, но что такое я тогда?…»)
Чувство, боль, эмоция
Насекомые – самые многочисленные животные на суше и на планете в целом. Какое место отведено им в повествовании об эволюции опыта?
Вопрос о сознающем насекомом непростой и довольно острый{203}. Многим пришлось бы полностью изменить мировоззрение, чтобы допустить мысль, что насекомое хоть что-то ощущает, что ему тоже дан опыт. Подобная смена парадигмы могла бы лишить нас покоя, стоило только вспомнить об истреблении насекомых-вредителей или о привычных бытовых расправах над ними. В этом контексте и сам термин «сознание» представляется спорным. Люди обычно ставят вопрос так: есть ли у насекомых сознание? Я же хочу для начала поинтересоваться, дан ли им чувственный опыт, хотя бы в зачаточном виде.
Чуть раньше я описывал таких ракообразных, как крабы и креветки. Некоторые из них, скорее всего, действительно обладают опытом. Насекомые принадлежат к той же ветви древа жизни – это отпочковавшийся от ракообразных эволюционный побег, больше приспособленный к жизни на суше. Тела насекомых и ракообразных устроены похожим образом. Но само по себе родство дела не решает: эволюция насекомых шла отдельной дорогой.
Способности многих насекомых к ощущению впечатляют, у них отличное зрение, к тому же они умеют летать{204}. Полет – это поведение, невозможное без многоуровневой обратной связи между действием и ощущением, причем обратной связи такого рода, которая способствует появлению точки зрения. Давайте теперь обратимся к другому аспекту опыта – к боли, удовольствию и тому подобным чувствам. Хотя философы неизменно одержимы зрительным восприятием, люди, не погруженные в текущий философский дискурс, при мысли о базовых формах опыта у животных, скорее всего, вспомнят о боли и удовольствии. Что же нам известно о насекомых с этой точки зрения?
Тут открывается очень неоднозначная картина. Несколько десятилетий назад Крейг Эйсманн и группа его коллег из австралийского университета Квинсленда отстаивали идею, согласно которой насекомые не чувствуют боли, потому что никого из известных нам насекомых, по всей видимости, совершенно не беспокоят повреждения тела, причем даже самые серьезные{205}. Ученые никогда не видели, чтобы какое-то насекомое оберегало рану. Получив травму, эти животные продолжают – как могут – свои обычные занятия. Они разве что некоторое время корчатся, а затем снова берутся за дело.
Узнав о таком открытии, мы могли бы снова сменить парадигму и решить, что насекомые целиком помещаются за гранью какого бы то ни было опыта. Но такое заключение было бы преждевременным. Существует вероятность того, что опыт может принимать разные формы, – я буду называть их чувственным и оценочным опытом. (Можно было бы даже говорить о чувственном и оценочном сознании.)
Чувственный аспект связан с восприятием, точкой зрения и регистрацией происходящего. Оценочный аспект связан с болью, удовольствием и отнесением событий к разряду благоприятных и неблагоприятных. Можно сказать, что в обоих случаях речь идет о том, какими вещи кажутся животному; одно и то же явление можно рассматривать как с чувственной стороны («холодает…»), так и с оценочной («… и это неприятно»). Наш человеческий опыт включает в себя обе эти стороны, и, скорее всего, у многих других животных это тоже так. Но разве не могут два этих аспекта опыта существовать по отдельности? Возможно ли иметь одно и не иметь другого? В этой книге я практически никогда не разделял чувственную и оценочную стороны опыта. Пришло время разобраться в вопросе подробнее.
Из идеи о разделении чувственной и оценочной стороны опыта вытекают некоторые следствия, касающиеся общих философских загадок, имеющихся в этой области{206}. В мысленных экспериментах предыдущей главы я представлял себе организм как физическое существо, но такое, у которого субъективный опыт «выключен». Бытует мнение, будто простота и естественность такого мысленного эксперимента доказывает, что с материализмом что-то не в порядке. Так это или нет, но, принимая во внимание разницу между чувственной и оценочной сторонами опыта, сталкиваешься с новыми вопросами. Можем ли мы выключить только одну из сторон опыта, не трогая другой? Создается впечатление, что «выключить» оценочную сторону, оставив животному опыт плоский и механический, довольно просто. Но и тут не все понятно, поскольку примитивность опыта сама по себе может быть чем-то вроде оценки. Тем не менее я считаю, что ничто не мешает нам обдумать вероятность отсутствия оценочного опыта у существа, обладающего опытом чувственным. Но, возможно, представить обратную ситуацию будет сложнее? Когда кто-нибудь отказывает в сознании насекомому или какому-то другому животному, способному на сложное поведение, неужели он действительно думает, будто у него нет чувственного опыта? Когда мы видим в кинофильмах героев-роботов, мы можем, в порядке бреда, думать, будто их опыт начисто лишен оценочной стороны, – но представить их себе без богатого чувственного опыта, без точки зрения мы вряд ли способны.
Эта разница между тем, как мы представляем себе чувственный и оценочный опыт, подводит нас к следующему философскому выводу: возможно, реальные проблемы в этой области касаются оценочной стороны опыта (как может физическая система ощущать боль или удовольствие?), а чувственная сторона не так уж и важна. Но ведь чувственный опыт есть даже у губок и бактерий: они тоже ощущают окружающую среду, а значит, и у них есть чувственный опыт – вещи и им тоже кажутся какими-то и так далее. Это, однако, еще не доказывает, что они способны оценить эти вещи как приятные или неприятные. Такой вывод кардинально изменил бы видение проблемы целиком, но я думаю, что это было бы ошибкой. Камеры, телефоны и градусники тоже «ощущают», но это еще не значит, что им доступен какой бы то ни было опыт. Не только оценочный, но и чувственный аспект опыта ставит нас перед загадками тела-разума.