Это черепичные старые крыши. Пляска! Под ними живут люди. Пляска! Семьи. Пляши! Там женщины готовят завтраки. Пляши! Штопают белье. Пляши! Дети плачут и играют. Пляши! Дети прижимаются к матерям. Пляши! И спят в своих кроватках. Пляши! Дети спят, спят, спят. В своих кроватках. Подушечки, расшитые подушечки. Матери вышивают на подушках цветы. На подушках спят дети. Спят, спят, спят. И не просыпаются. Днями спят. Можно спать днями. И не просыпаться. Никто за это не казнит. Если ты не проснешься. Если будешь спать. Он кричит и умоляет разбудить его. Он верит детям. Он верит голубям на черепичных крышах. Он любит голубей. Голуби могут простить его. Голуби прощают всех людей. Голуби не убивают людей. Я умру? Голуби любят людей. Я умру? Голуби спасут его. Я умру? Он превратится в голубя. Я умру? Он улетит. Я умру! Толпа начинает петь и раскачиваться. Ямру! Что это? Ямру! Народная песня? Ямру! Песня этого народа? Ямру! Этого прекрасного народа. Ямру! Этого проклятого народа. Ямру! Этого злого народа. Ямру! Народ поет. Ямру! Народ поет и раскачивается. Ямру! Они хотят его прекрасной смерти. Ямр! Но он превратится в голубя и улетит. Ямр! Нет, это хор из «Набукко». Ямр! Они поют. Ямр! Va, pensiero, sull’ali dorate!4 Ямр! И раскачиваются. Ямр! Поют. Ямр! Раскачиваются. Ямр! Поют. Ямр! Раскачиваются. Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям!
Доктор открыл глаза. Он бился на руках двух служанок. Тело его корчилось в конвульсиях, как у эпилептика. Рядом в конвульсиях бились тела трех витаминдеров. Девушки осторожно придерживали их. Конвульсии стали угасать. Все четверо постепенно стали приходить в себя.
Девушки-казашки отирали им лица, гладили и бормотали слова утешения на своем языке.
— Суперпродукт, — произнес Задень, глотнув воды и успокоившись.
— Девять баллов… — бормотал Скажем, вытирая свое мокрое лицо и шмыгая носом. — Даже девять с половиной.
Баю Бай ничего не говорил, лишь качал круглой, как дыня, головой и протирал узкие щелочки глаз.
Доктор, придя в себя, сидел несколько долгих минут в оцепенении. Пенсне болталось у него на груди, нос, казалось, еще больше вырос и внушительно нависал над губами. Вдруг доктор резко встал, размашисто перекрестился и громко произнес:
— Господи, слава Тебе!
И тут же разрыдался, как ребенок, упал на колени, уронив лицо в ладони. Две девушки подошли к нему, обняли. Но Задень сделал им предупредительный знак. Девушки отошли.
Нарыдавшись, доктор достал платок, трубно отсморкался, вытер глаза, надел пенсне и встал.
— Какое счастье, что мы живы! — произнес он.
И вдруг рассмеялся, взмахнул руками, затряс головой. Смех его перешел в хохот. Он захохотал, захохотал до истерики.
Витаминдеры стали подсмеиваться. И тоже захохотали, попадали со стульев на пол, на руки служанок. Хохот мучил их долго. Они прекращали хохотать, успокаивались, качали головами, потом начинали подсмеиваться и тут же снова проваливались в хохот. Сильнее всех страдал от приступа хохота доктор: ведь он пробировал новый пирамидальный продукт впервые. Он корчился на войлоке пола, визжал и всхлипывал, брызгая слюной, всплескивая руками, ныл в изнеможении, мотая головой, грозил кому-то пальцем, охал, причитал и хохотал, хохотал, хохотал. Нос его покраснел, как у пьяницы, кровь прилила к трясущимся щекам.
Задень сделал знак девушке, она прыснула доктору водой в побагровевшее лицо.
Постепенно он успокоился, лежа на спине и икая. Отдышавшись, сел. Девушка дала ему воды. Он выпил, глубоко вздохнул. Снова достал платок, снова высморкался и вытер лицо. Надел пенсне. И произнес, серьезно глядя на сидящих за столом витаминдеров:
— Великое!
Они понимающе кивнули.
— Почем одна? — спросил доктор, приподнимаясь с пола и оправляясь.
— Десятка.
— Беру пару. — он полез в карман за бумажником, достал все, что было — две десятки, трешку и обещанную Перхуше пятерку.
— Нет вопросов, доктор, — улыбнулся Задень. — Замира!
Девушка открыла сундук, достала две пирамидки. Доктор кинул две десятки на черный стол. Задень принял их худощавой рукой с чувствительными, тонкими пальцами. Девушка сунула пирамидки в пакет, протянула доктору. Он взял пакет, бодро тряхнул головой:
— Пора мне, господа.
— Вы поедете? — спросил Скажем.
— Непременно!
— Может, ночь у нас переждете? — Задень потрогал свое левое плечо, и тут же девушка подошла и принялась его массировать.
— Нет! Ехать, ехать непременно, — бодро завертел головой доктор. — Пора в путь!
— Смотрите. А то у нас тепло и уютно. — Задень подмигнул девушкам. — Особенно ночью.
Девушки засмеялись и вдруг запели хором:
— Задень, мы устали о-о-очень! Скажем, все-ее-ем спокойной но-о-очи!
Витаминдеры заулыбались.
— Глазки закрывай, Баю Бай! — выкрикнула тоненьким голоском самая субтильная из девушек.
Круглое лицо Баю Бая расплылось сильнее. Но улыбки витаминдеров словно подстегнули доктора: ему ужасно хотелось выйти на свет Божий из этого войлочного уюта.
— Благодарю вас, господа! — громко произнес он, кивнул головой и направился к войлочной двери, которую предупредительно отвела одна из девушек.
— На обратке — заглядывайте, — произнес Скажем.
— Непременно, непременно… — решительно пробормотал доктор, исчезая в проеме.
Девушка подхватила докторские саквояжи, засеменила следом.
В прихожей девушки помогли доктору одеться. Вышел и Бахтияр.
— Так, а где мой возница? — завертел головой доктор, нахлобучивая малахай.
— В закуте, — кивнул Бахтияр на прорезанный в войлоке проем.
Доктор заглянул туда.
Перхуша дремал, сидя в самокате и вложив ноги в валенках в открытый капор. Между ног стояли и жевали лошадки.
— Козьма! Друг любезный! — радостно воскликнул доктор.
Он был счастлив увидеть Перхушу, самокат, лошадей.
Перхуша тут же проснулся, заворочался, убрал валенки из капора. Доктор подошел к нему, бросил пакет с пирамидками, обнял Перхушу и прижал к груди.
— А я… — начал было Перхуша, но доктор сильнее обнял его.
Перхуша замер, не понимая. Доктор отстранился, посмотрел в упор в лицо Перхуши.
— Все люди братья, Козьма, — серьезно и как-то восторженно произнес доктор и радостно рассмеялся. — Соскучился я по тебе, дружище!
— А я тут приспал малость. — Перхуша отвел глаза, смущенно заулыбался.
Бахтияр смотрел на них с улыбкой.
— Ты вспоминал меня? — встряхнул доктор худосочное тело возницы.
— Я… думал, вы спать пошли.
— Нет, брат! Спать теперь некогда. Жить надо, Козьма! Жить!
Он встряхнул Перхушу:
— Едем?
— Сейчас? — робко спросил Перхуша.
— Сейчас! Едем! Едем! — встряхивал его доктор.
— Можно и поехать…
— Едем, дружище!
Лошадки, жующие подсыпанную Перхушей овсяную муку, подняли морды и, пофыркивая, с интересом следили за происходящим.
— Как скажете, так и поедем…
— Так и скажу, дружище! Едем! Надо спешить делать людям добро! Ты меня понимаешь? — встряхнул его доктор.
— Как не понять.
— Тогда поехали!
Он отпустил Перхушу. Тот сразу стал хлопотать вокруг самоката, приторачивать саквояжи.
— Это спрячь подальше! — кивнул доктор на пакет с пирамидками.
Перхуша сунул их под свое сиденье.
Бахтияр отстегнул с пояса лучевой резак, навел на войлочную стену. Сверкнуло синей спицей холодное пламя, послышался неприятный резкий треск, пошел вонючий дым. Бахтияр ловко вырезал в стене проход, ударил ногой. Вырезанный кусок отвалился во внешнее пространство. И тут же метель ворвалась в закут. Доктор выбежал на волю. Вокруг него вилась и свистела метель.
Доктор снял малахай, перекрестился и поклонился этому родному, холодному, белому и свистящему пространству.
— Н-но! — послышался глухо в закуте голос Перхуши.
Самокат выполз в прорезь, покидая войлочное тепло закута.
Доктор надел малахай и закричал, расставив руки, словно желая обнять эту метель, как Перхушу, и прижать к своей груди:
— Ого-го-о-о-о-о!
Метель завыла в ответ.
— Не улеглося, барин, — усмехался Перхуша. — Вон как гуляет!
— Едем! Едем! Еде-е-е-ем! — закричал доктор.
— Прямо поедешь — прямо в село и приедешь! — крикнул Бахтияр, прячась в закуте.
— Отлично! — кивнул ему доктор.
— А ну-ка, захребетны-ы-ы-я! — вскрикнул тонким голосом Перхуша и засвистал.
Отогревшиеся и поевшие лошадки взяли бодро, и самокат покатил по полю. Метель за это время не усилилась и не ослабла: мело так же, так же неслись снежные хлопья, так же плохо было видно впереди и по сторонам. Перхуша, тоже отогревшийся, поевший и даже успевший малость вздремнуть, совсем уже не знал, куда ехать, но не испытывал по этому поводу никакого беспокойства. Тем более что от доктора пошла такая волна уверенности и правоты, что сразу как-то смыла с Перхуши всяческие сомнения и всякую ответственность.
Он правил, поглядывая на отогревшийся нос доктора.
Этот большой нос, совсем недавно растерянно озябший, посиневший, сочащийся соплями, пугливо прячущийся в цигейковый воротник, теперь источал такую уверенность и бодрость, победоносно рассекая, словно киль корабля, клубящееся пространство, что Перхуше стало как-то озорно и радостно.
«Слон вывезет!» — весело думалось ему.
Доктор то и дело похлопывал его по плечу, не пряча довольного лица от ветра. Доктору было очень хорошо. Ему давно так не было хорошо.
«Какое чудо — жизнь! — думал он, вглядываясь в метель так, словно видя ее впервые. — Создатель подарил нам все это, подарил совершенно бескорыстно, подарил для того, чтобы мы жили. И он ничего не требует от нас за это небо, за эти снежинки, за это поле! Мы можем жить здесь, в этом мире, просто жить, мы входим в него, как в новый, для нас выстроенный дом, и он гостеприимно распахивает нам свои двери, распахивает это небо и эти поля! Это и есть чудо! Это и есть — доказательство бытия Божия!»