«Проскочим!»
Самокат влетел на горку, его сильно тряхнуло, послышался треск, и путники полетели со своих мест в снег. Самокат встал на горке, сильно накренившись. Лошади в капоре захрапели и забились.
— Черт побери… — пробормотал доктор, потерявший малахай, и схватился за колено, сморщился от боли.
— Мать твою… — Перхуша вытащил голову из сугроба, отер снег с лица.
Он заворочался в сугробе, ища слетевшую шапку, но, услышав испуганный храп лошадей, поспешил к ним, заглянул в капор. Лошади заржали, ища защиты у хозяина.
— Ну… ну… — скинув рукавицы, он стал ощупывать их, успокаивая. — Ничаво, ничаво… целы?
Покалеченных лошадей он не обнаружил. Хомутики и крепкая супонь удержали их.
— Целы, целы… И не такое бывает… — гладил он их вспотевшие от быстрой езды и исходящие паром спины.
Доктор стонал, схватившись за колено. Он сильно ударился им о самокат.
Успокоив лошадей, Перхуша пошел искать шапку. К счастью, луна по-прежнему сияла, не заслоненная облаками, и Перхуша скоро нашел свою шапку, отряхнул, нахлобучил. И пошел к доктору. Тот сидел в снегу, стоная, качая непокрытой головой и чертыхаясь. Перхуша поднял его малахай, надел ему на голову.
— Не сломили ничего? — спросил Перхуша.
— Черт… — доктор ощупал колено. — Вроде нет… Черт… Больно…
Перхуша взял его под мышки. Доктор стал осторожно вставать, но тут же застонал и сел в снег:
— Погоди…
Перхуша опустился на корточки рядом и только теперь почувствовал, что выбил себе о правило нижний передний зуб.
— Ах ты, засади тя…
Он потрогал обломок зуба во рту, покачал головой и усмехнулся:
— Вот те раз!
Доктор зачерпнул снега, приложил к колену:
— Сейчас… сейчас…
Придерживая снег, перевел на Перхушу невидящие глаза:
— Это что было?
— Не знаю, барин… — Перхуша трогал зуб. — Щас посмотрим.
— Чего ж ты лошадей не сдержал?
— Так ведь вы ж гнали.
— Я ж гнал! — болезненно-негодующе покачал головой доктор. — Я-то гнал, а правил-то ты, дурак… черт… м-м-м…
Он сморщился, склоняясь к колену и отдуваясь полными губами.
— Я думал — горка какая, проскочим.
— Проскочили! — зло рассмеялся доктор. — Чуть себе шею не свернул…
— Да и горка-то гладкая, — встал с корточек Перхуша и пошел к самокату.
Он обошел его спереди, глянул и замер. Перекрестился:
— Господи, Твоя воля. Барин, гляньте, во что мы въехали.
— Погоди ты, дурак… — стонал доктор.
— Родимая матушка, засади тя. Барин!
— Молчи, дурак.
— Ведь это ж… и не поверит никто…
— М-м-м… — доктор тер колено. — Дай мне руку.
— Господи, да за что ж мне такое пропадание? — Перхуша присел и в сердцах хлопнул себя рукавицами по валенкам.
— Дай руку, говорят!
Перхуша вернулся к нему, помог встать:
— Господь, видать, на меня обиделся, барин. Вот и угораздило.
Он выглядел потерянным, и улыбка его птичьего рта была жалкой, как у нищего.
Доктор с трудом встал, выпрямился. Опираясь на Перхушу, ступил ушибленной ногой. Застонал. Постоял, отдуваясь. Сделал еще шаг:
— Ох ты, черт…
Постоял, морщась. Потом размахнулся и отвесил Перхуше подзатыльник:
— Куда ты меня завез, ду-у-р-рак?!
Перхуша даже не поежился.
— Куда завез?! — закричал доктор ему в шапку.
От доктора на Перхушу сильно и приятно пахнуло спиртным.
— Барин, там такое… — тряхнул головой Перхуша. — Лучше вам и не смотреть.
— Дурак! Скотина ты! — доктор надел пенсне, шагнул, морщась, глянул на скособоченный самокат, всплеснул руками. — И что ж ты за скотина такая?!
Перхуша молчал.
— Ско-ти-на!
Сильный голос доктора загремел меж заснеженных елочек.
Перхуша отошел от него к передку самоката, встал, шмыгая носом.
— Надо же уродиться эдакой скотиной… — хромая, доктор заковылял к нему, остановился, глянул.
И замер, подняв брови.
Прямо перед самокатом из-под снега торчало что-то. Сначала доктору показалось, что это вывороченный пень старого дерева. Но приглядевшись, он различил голову мертвого великана. Своим правым полозом самокат въехал ему в левую ноздрю.
Доктор заморгал, не веря своим глазам, приглядываясь: горка, на которую они влетели, была не чем иным, как трупом большого, занесенного снегом.
Забыв про боль в колене, Платон Ильич шагнул к самокату, наклонился. Огромная, застывшая голова со спутанными волосами, морщинистым лбом, густыми, бровями от удара слегка очистилась от снега. Полоз исчезал в ноздре мясистого носа. Луна серебрила снежинки в бровях, на ресницах и волосах гиганта. Один мертвый глаз был полон снега, другой же, полузакрытый, пристально и угрожающе смотрел в ночное небо.
— Господи… — пробормотал доктор.
— То-то и оно… — обреченно кивнул Перхуша.
Доктор присел рядом с головой, смахнул рукой снег с запорошенного глаза. Он тоже был полуприкрыт. Рот прятался в заснеженной бороде, над ним нависал нос самоката. В торчавшем из снега ухе великана поблескивала увесистая медная серьга в форме и в размере двухпудовой гири.
Доктор осторожно потрогал гирю. Потрогал громадный застывший нос с нечистой, грубой и угреватой кожей. Обернулся. Перхуша стоял с таким выражением лица, словно самокат въехал в ноздрю его родного, давно потерянного брата.
Доктор расхохотался и опрокинулся на спину. Смех его зазвенел между елей. Лошади ответно и беспокойно заржали в чреве самоката. Это вызвало у доктора новый приступ хохота. Он хохотал, ерзая спиной по снегу, хохотал, сверкая пенсне и разевая мясистый рот.
Перхуша стоял, как мокрая галка. Потом стал цокать языком. И тоже заулыбался, затряс своей несуразно большой шапкой.
— Мастер ты, Козьма! — Отсмеявшись, доктор вытер заслезившиеся глаза.
— Да уж, угораздило… Говорю, барин, не поверит никто, коль расскажем.
— Не поверят! — тряхнул малахаем доктор.
Он встал, отряхнулся. Хромая, отошел назад, глянул:
— Метров шесть дылда… Угораздило его здесь коньки отбросить.
Перхуша заметил большой, круглый, занесенный снегом предмет возле трупа великана. Он толкнул предмет ногой, сбивая снег. Под снегом показались прутья корзины. Перхуша смахнул с них снег рукавицей: сверкнуло стекло. Он очистил предмет от снега. Им оказалась большая трехведерная бутыль толстого зеленого стекла, оплетенная прутьями.
— Вот оно что… — Перхуша смахнул снег с широченного горлышка, понюхал. — Так и есть, барин. Водка!
Он ударил по вмерзшей в наст бутыли, вышиб ее, перевернул. Из горлышка ничего не вылилось.
— Выпил всю, бродяга, — укоризненно заключил Перхуша.
— Выпил, — согласился доктор. — И дал дуба прямо на дороге. Вот она, дичь наша русская…
— Хоть бы под елочку прилег, — почесал свою задницу Перхуша и понял, что сказал глупость: только под столетнюю ель и мог бы прилечь этот гигант, а не под молоденькие елочки, стоящие вокруг.
— Напиться и рухнуть на дороге… Бред! Русский бред! — усмехнулся раскрасневшийся доктор, достал портсигар и закурил последнюю папиросу.
— А главное — тем самым полозом-то, барин, врюхались, — почесывался и шмыгал носом Перхуша. — Как бы он не того…
— Чего? — не понял доктор, пыхтя папиросой.
— Полоз-то тот самый, что давеча треснул.
— Да ты что? Тот же? Вот черт! Так чего ж ты стоишь?! Выезжай из этого дуролома!
— Щас, барин…
Перхуша заглянул к лошадям, уперся в самокат, зачмокал:
— А ну, а ну, а н-ну!
Фыркая, лошади стали пятиться. Но самокат даже не стронулся с места. Перхуша понял, в чем дело, заглянул под самокат, обидно цокнул языком:
— Висим мы, барин. Протяг за снег не цепляет.
— А ну-ка… — Дыша перегаром, забыв про колено, зажав в зубах папиросу, доктор уперся в самокат. — А н-ну-ка!
Перхуша уперся тоже. Самокат заходил ходуном, но голова великана не отпустила полоз.
— Застрял… — выдохнул Перхуша.
— В носу! — воскликнул доктор и снова расхохотался.
— Рубить придется. — Перхуша полез под облучок за топором.
— Полоз?! — негодующе выгнул бровь доктор.
— Нос.
— Руби, брат, руби, — доктор в последний раз затянулся, швырнул окурок.
Луна ярко светила. Елки стояли, как на рождественской живой открытке.
Доктор расстегнул пихор, ему стало жарко. Перхуша с топором в руке подошел к голове трупа. Примерился и стал разрубать ноздрю, в которую вошел полоз самоката. Доктор, жарко дыша, облокотился на самокат и смотрел на Перхушину работу.
Из-под топора полетели куски промерзшей плоти. Затем топор глухо ударил в кость.
— Ты только лыжину не разруби, — повелительно посоветовал доктор.
— Знамо дело… — пробормотал Перхуша.
Рубя этот громадный, замерзший нос, он вспомнил, как впервые в жизни увидел большого. Козьме было тогда лет десять. И жил он не в Долбешино, а в отцовском доме, в богатом селе Покровском. В то лето было решено перенести осеннюю ярмарку из Долгого в Покровское. Местные купцы решили вырубить Гнилую рощу и на ее месте построить лабазы для ярмарки. Старая дубовая роща осталась в Покровском еще с давних времен, когда в селе стоял помещичий дом, который во времена Красной Смуты сожгли. Дубы этой рощи были огромными, засыхающими, некоторые разваливались и гнили. В громадных дуплах этих дубов мальчишки играли в войнушку или в оборотней. И вот рощу решили вырубить. Для этого покровское купечество наняло трех больших: Авдота, Борьку и Вяхиря. Теплым летним вечером они вошли в Покровское с котомками, пилой и колуном на плечах. Все они были, как и этот замерзший на дороге, пяти-шестиметрового роста. Мальчишки встречали их свистом и улюлюканьем. Но большие к мальчишкам относились как к воробьям, не уделяя их вниманием. Они расположились в старой риге купца Бакшеева, а утром приступили к валке дубов. На работу их маленькому Козьме смотреть было страшно и радостно: большие работали так, что все у них трещало и валилось. Они не только завалили все дубы, распилили их и покололи, но и выкорчевали громадные дубовые пни и тоже покололи на поленья. По вечерам они, выпив ведра по три молока и наевшись толченой картошки с салом, сидели на дубовых пнях и пели своими грубыми, громоподобными голосами. Козьма запомнил одну песню, ее медленно пел глухим, страшноватым голосом лопоухий, краснолицый Авдот: