— Надо было взять эту пирамиду с собой, — вдруг произнес он и покосился на возницу.
Перхуша, не расслышав, ехал со своим привычным птичьим выражением на лице. Он радовался, что самокат едет хорошо, как будто и не было никакой поломки, что любимые лошадки его бодры, что метель им не помеха.
«Надо же, даже вбок его не ведет, — думал он, правой рукой пошевеливая правилом, а левой придерживая вожжи. — Значитца, ладно дохтур перетянул полоз. Видать, человек со сноровкой, опытнай, сурьезнай. Вишь какой носатай: вези и вези его в Долгое! Дохтора — они тоже многого страшного навидалися, много и чего умеют. Вон летось у Комагона малой попал под косу, так в городе пришили ножку, и приросла, и бегает шибче прежнего… а я, когда морду перекосило, поехал к дохтуру в Новоселец, уколол меня и распластал жвало, и совсем не больно, три зуба вынул, а кровищи полтаза нацедилось…»
Дорога пошла под уклон, лес еще поредел, и вскоре впереди в снежной пелене и замяти возникли неясные очертания большого оврага.
— Здесь, барин, спешиться надо, — произнес Перхуша. — Наверх по такому снежку мои не вытянут. Чай, не битюги трехэтажныя…
— Спешимся! — бодро ответил доктор, ворочаясь.
Они спрыгнули с самоката и сразу по колено провалились в глубокий снег. Дорога здесь была совершенно заметена. Перхуша, заклинив правило в одном прямом положении, схватился за спинку самоката со следами старой, полинявшей росписи, и стал на бегу подталкивать его сзади. Но едва самокат миновал дно оврага и поехал вверх, как сразу стал терять движение, а потом и вовсе встал. Перхуша откинул рогожку, спросил лошадей:
— Чаво вы?
Хлопнул над их спинами рукавицами:
— А ну, разом! А ну, рывом!
И громко, лихо присвистнул.
Лошадки уперлись в протяг, Перхуша — в спинку. Доктор тоже схватился за спинку, помогая.
— Ход-чей! Ход-чей! — высоким голосом закричал Перхуша.
Самокат тронулся и с трудом пополз наверх. Но вскоре снова встал. Перхуша подпер его сзади, чтобы он не съехал вниз в овраг. Лошади храпели. Доктор было опять навалился, но Перхуша остановил, сплюнул, тяжело дыша:
— Погодь, барин, сил накопим…
Доктор тоже запыхался.
— Такая вот недолга, — улыбался Перхуша, сдвигая свою шапку на затылок. — Ничаво, щас подымимси.
Они постояли, приходя в себя.
Мягкий крупный снег валил густо, но ветер вроде поуспокоился и не швырял в их лица снежные хлопья.
— Не думал, что тут такая крутизна… — придерживая спинку, огляделся доктор, крутя своим широким, белым от снега малахаем.
— Так тутож ручей, — шумно дышал Перхуша. — Летом едешь вброд. Водица хороша. Как бывалоча еду — всегда слезу да напьюсь.
— Не сорваться бы вниз.
— Не сорвемси.
Постояв и отдышавшись, Перхуша свистнул, крикнул лошадям:
— А-ну, засади вас! А-ну, рывом! Ры-вом! Рывом!
Лошадки заскребли по протягу. Седок и возница подтолкнули самокат. Он медленно пополз в гору.
— А-ну! А-ну! — кричал и посвистывал Перхуша.
Но через двадцать шагов снова встали.
— Штоб тебя… — Доктор бессильно повис на спинке самоката.
— Щас, щас, барин… — задушенно бормотал Перхуша, словно оправдываясь. — Зато потом вниз легко прокотимся, до самой запруды…
— Зачем же тут дорогу устроили… на такой крутизне… дураки… — негодовал доктор, мотая малахаем.
— А где ж ее устроить-то, барин?
— Объехать.
— А как тут объехать-то?
Доктор устало махнул рукой, показав, что не намерен спорить. Отдышавшись, снова полезли наверх под свист и крики Перхуши. Еще четыре раза им пришлось стоять и отдыхать. Из оврага люди и лошади выбрались вконец уставшими.
— Слава те… — только и выдохнул Перхуша, плюя в сторону проклятого оврага и подходя заглядывая в капор к лошадям.
Лошадки были в мыле, пар шел от них, но пар уже был плохо виден: пока выбирались из оврага, стало смеркаться. Измученный доктор скинул малахай, отер свою совершенно мокрую голову, отер пот со лба, достал носовой платок и трубно высморкался. Узкий белый шарф его выбился из пихора и болтался. Доктор зачерпнул пригоршню снега и жадно схватил ртом. Перхуша, накрыв лошадей, скинул валенки, стал вытряхать набившийся в них снег. Пошатываясь, доктор влез на сиденье, откинулся назад и сидел, подставив голову и лицо падающему снегу.
— Ну вот и взобралися, — Перхуша надел валенки, уселся рядом с доктором и устало улыбнулся ему. — Поехали?
— Поехали! — почти выкрикнул доктор, нашаривая портсигар и спички в глубоком, шелковом, приятном на ощупь кармане.
Это знакомое прикосновение гладкого, уютного шелка сразу успокоило его и дало понять, что самое тяжелое — позади, что этот беспокойный, опасный овраг навсегда остался за спиной.
Платон Ильич закурил папиросу с особым наслаждением человека, отдыхающего после тяжкой работы. Узкое, разгоряченное лицо его дышало теплом.
— Хочешь папиросу? — спросил он Перхушу.
— Благодарствуйте, барин, мы не курим. — Возница поддернул вожжи, лошадки слабо потянули.
— Что так?
— Не привелося, — устало улыбался своей птичьей улыбкой Перхуша. — Водку пью, а табак не курю.
— И молодец! — так же устало рассмеялся доктор, выпуская дым из полных губ.
Лошадки тянули потихоньку, самокат ехал по напрочь занесенной дороге, прокладывая себе путь. Лес кончился вместе с оврагом; впереди, сквозь крутящийся снег слабо виднелось покатое поле с редкими островами кустов и ивняка.
— Притомилися коньки мои. — Перхуша шлепнул варежкой по рогоже. — Ничо, щас вам полегшает.
Дорога стала плавно уходить влево, к счастью, на ней опять показались редкие вешки.
— Щас запруду проедем, а там — прямая дорога через Новай лес, сбиться трудно, — пояснил Перхуша.
— Давай, брат, давай, — подгонял его доктор.
— Малость они передыхнут, да и покатим.
Лошадки потихоньку приходили в себя после мучительного подъема и тянули самокат неспешно. Так протащились версты две, и почти совсем стемнело. Снег валил, ветер стих.
— Вот и запруда. — Перхуша указал кнутиком вперед, и доктору показалось, что впереди большой, занесенный снегом стог сена.
Они подъехали ближе, и стог сена оказался мостом через речку. Самокат стал переезжать его, что-то заскребло по днищу, Перхуша схватился за правило, выравнивая движение, но самокат вдруг стало заносить вправо, он сполз с моста, ткнулся в сугроб и стал.
— Ах, засади-тя… — выдохнул Перхуша.
— Неужели опять лыжа? — пробормотал доктор.
Перхуша спрыгнул, раздался его голос:
— Ну, пади! Па-ди! Па-ди!
Лошади стали послушно пятиться, Перхуша, упираясь в передок самоката, помогал им. Самокат с трудом выехал из сугроба, Перхуша исчез в снежной пелене, но быстро вернулся:
— Полоз, барин. Бинтик ваш стащило.
Доктор с раздражением и усталостью выбрался из-под полости, подошел, наклонился, с трудом различая треснутый носок полоза.
— Черт побери! — выругался он.
— Во-во… — шмыгнул носом Перхуша.
— Придется опять бинтовать.
— А толку-то? Пару верст проедем, и опять.
— Ехать надо! Непременно надо! — тряс малахаем доктор.
«Упрямай…» — глянул на него Перхуша, почесал висок под шапкой, глянул вдаль:
— Вот чего, барин. Тут рядом мельник живет. Придется к нему. Там и полоз починить сподручней.
— Мельник? Где? — закрутил головой доктор, ничего не различая.
— Во-о-он окошко горит, — махнул рукавицей Перхуша.
Доктор вгляделся в снежную темноту и действительно различил еле заметный огонек.
— Я б к нему и за десять целковых не поехал. Да, видать, выбора нет. Тут в поле ветер ловить не хочется.
— А что он? — рассеянно спросил доктор.
— Ругатель. Но жена у него добрая.
— Так поехали скорей.
— Токмо пошли уж пёхом, а то лошадки замучаются тащить.
— Пошли! — решительно направился к огоньку доктор и сразу провалился в снег по колено.
— Вона там дорога! — указал Перхуша.
Оступаясь в долгополом пихоре и чертыхаясь, доктор выбрался на совершенно неприметную дорогу. Перхуша с трудом выправил туда самокат и понукал лошадок, идя рядом и держась за правило.
Дорога ползла по берегу замерзшей реки, и по ней крайне медленно, мучительно пополз самокат. Направляя его, Перхуша устал и запыхался. Доктор шел позади, изредка толкая самокат в спинку сиденья. Снег валил и валил. Временами он падал так густо, что доктору казалось, будто они ходят по кругу, по берегу озера. Огонек впереди то пропадал, то мерцал.
«Угораздило напороться на эту пирамиду, — думал доктор, держась за спинку самоката. — Давно б уже были в Долгом. Прав этот Козьма — сколько же ненужных вещей в мире… Их изготавливают, развозят на обозах по городам и деревням, уговаривают людей покупать, наживаясь на безвкусии. И люди покупают, радуются, не замечая никчемности, глупости этой вещи… Именно такая омерзительная вещь и принесла нам вред сегодня…»
Перхуша, непрерывно поправляя сползающий вправо с дороги самокат, думал о ненавистном мельнике, о том, что дважды уже зарекся к нему ездить, и вот опять придется иметь с ним дело.
«Видать, слабый зарок я себе положил, — думал он. — Зарекся на Спас: ноги моей там не будет, а таперича — прусь к нему за подмогой. Если б зарекся крепко — ничего б и не случилось, пронесли бы ангелы на крылах своих мимо этой мельницы. А таперича — прись, стучи, проси… Или вовсе не надо зарекаться? Как дед говорил: худа не делай, а зароку не давай…»
Наконец впереди из снега возникли еле различимые две полулежащие в сугробах ракиты, а за ними и дом мельника со светящимися двумя окошками, стоящий прямо на берегу и почти нависающий над рекою. Застывшее в реке водяное колесо сквозь пургу показалось доктору круглой лестницей, ведущей в реку из дома. Это выглядело так убедительно, что он даже не усомнился и понял, что лестница эта непременно нужна в хозяйстве для чего-то важного, связанного, вероятно, с рыболовством.
Самокат подполз к дому мельника.
За воротами залаяла собака. Перхуша слез, подошел к дому и постучал в светящееся окно. Не очень скоро калитка возле ворот приотворилась, возник неразличимый в темноте человек: