Во Флоренции, покончив со всеми формальностями и сдав на хранение деревянный сундучок, в котором находилось все его имущество, Метелло принялся за поиски работы, благо час был еще ранний. До самого захода солнца ходил он от одной стройки к другой. Побывав на шести участках и всюду выслушав отказ, не зная как быть и чувствуя себя в родном городе более одиноким и чужим, чем в Неаполе, он поехал в Ровеццано. Сойдя с дилижанса, он вскоре оказался в табачной лавке. Был декабрьский вечер, свирепствовала трамонтана, и казалось, все население Ровеццано попряталось по домам и лавочкам. Метелло не пришлось обращаться с расспросами: все, что его интересовало, было ему немедленно сообщено. В частности, он узнал, что Моретти живет уже не здесь, а в городе, где открыл свою мастерскую.
— На деньги жены, разумеется. Ведь Моретти женился. Неужели он тебе об этом не писал? Как же! На дочери чиновника налогового управления. У них уже и ребенок есть! Жена принесла ему в приданое пять тысяч лир, на них-то он и открыл свою мастерскую. Делает лепные украшения и карнизы.
Так они добрались до темы, одинаково волновавшей всех присутствующих. В остерии, куда они перекочевали, стали пить за возвращение Метелло. Платил Фантони, владелец прачечной, у которого Метелло когда-то работал по вечерам. Высокий, грузный Фантони, казалось, смаковал каждое сказанное слово, посасывая намокшие в вине усы.
— А Виолу ты помнишь? И у нее ребенок, она тоже вышла замуж года два тому назад. Не так-то было легко уговорить ее обвенчаться. Она ждала ребенка, потом родила и все никак не могла решиться — видно, хотела быть свободной. Ее, можно сказать, силой замуж выдали — и не кто иной, как свекор со свекровью, пригрозив, что лишат ее наследства. Кроме того, жених ее был способен на любое безумство.
— За кого же она вышла? — поинтересовался Метелло, потягивая вино и стараясь, чтобы голос его звучал как нельзя более равнодушно.
— Не терпится узнать? — ехидно спросил Фантони.
Так Метелло убедился, что все в Ровеццано, как и Моретти, считают его отцом ребенка.
— Просто любопытно, — сказал он.
— За кого же она могла выйти?! За отца ребенка, конечно, за Альфредино Бонеки. Ты должен его знать, он тоже работал у меня — грузчиком, чернорабочим, кем придется. Женившись, он неплохо устроился. Живут они все еще в доме стариков. Он на восемнадцать лет моложе ее. В общем, когда Виола состарится, он… понимаешь?.. скучать не станет. Как говорится: «Что посеешь, то и пожнешь». Я это так, между прочим, просто к слову пришлось. По слухам, Виола снова стала примерной женой, как при первом муже. Впрочем, Альфредино вряд ли допустит, чтобы жена ему изменяла. Она уже немолода, а он здоров, как бык. В общем Виола теперь успокоилась. Души не чает в ребенке, как будто ей первой на свете довелось стать матерью.
Это рассказывал Фантони. А другие добавляли:
— Что и говорить! Альфредо повезло, неплохо устроился. Он славный малый и в остерию частенько захаживает. А как только получит увольнительную, мчится домой и принимается за работу на огороде. Да, мы ведь тебе еще не сказали — он сейчас в солдатах. Виола подмазала где нужно, и его оставили во Флоренции. Твои объедки сослужили ему службу.
Они распрощались, лишь когда трактирщик начал закрывать ставни. Метелло рассказывал о Неаполе, о трущобах, где он побывал, о солдатской жизни. Фантони спросил:
— А что ты теперь думаешь делать?
Кто-то кашлянул, потом другой, третий.
— Буду искать работу.
— Ты всегда можешь рассчитывать на несколько часов приработка в моей прачечной.
— Я еще не решил, останусь ли в Ровеццано, — сказал Метелло, прощаясь.
Было поздно, и последний дилижанс уже ушел. Похолодало. Несмотря на трамонтану, предвещавшую снег, Метелло не раздумывая решил вернуться в город пешком. У него было всего две лиры, и он не хотел потратить их на ночлег и остаться завтра без обеда, поэтому собирался переночевать на вокзале. Но случилось так, что он провел эту ночь в уютной спальне Виолы, где в ногах кровати стояла жаровня, а на комоде — букет цветов. Но греха между ними не было, и на утро Метелло ушел из дома Виолы с еще более крепкой верой в жизнь.
Метелло шел, держась поближе к домам, чтобы укрыться от ветра, стараясь в темноте внимательно смотреть себе под ноги. Чтобы сократить дорогу, он инстинктивно свернул на страда Привата, которая вела к перевозу и соединялась с виа Аретино там, где кончалась стенка, возведенная для защиты огородов от разливов Арно. Так он дошел до дома Виолы. Поравнявшись с ним, он невольно поднял глаза и за отдернутой занавеской полуосвещенного окна увидел Виолу, которая, приложив палец к губам, сделала ему знак обождать. Собака принялась было лаять, но, как только появилась хозяйка и стала ее ласкать, сразу умолкла. Виола открыла калитку и провела Метелло длинным коридором в хорошо знакомую ему спальню, где, на первый взгляд, как будто ничего не изменилось. Закрыв за собой дверь, Виола протянула ему руку. Вот кто действительно изменился! Она стала еще красивей и в то же время казалась постаревшей, хотя Метелло и сам не мог объяснить почему. Быть может, ее меняла прическа. Теперь она не носила челки и не завивала волосы щипцами, как прежде, а стягивала их в тугой узел на затылке. Гладко зачесанные на висках, они подчеркивали худощавый овал лица и морщинки, идущие от носа к уголкам губ. Закрытое платье, как всегда, хорошо обрисовывало линии ее тела, плотно облегая талию и грудь. Но теперь во всем облике Виолы чувствовалась какая-то серьезность и даже строгость. Причина крылась — Метелло наконец это понял — в ее глазах, вернее, в выражении глаз — не веселом и задорном, как когда-то, а спокойном и сосредоточенном. Он был вынужден отвести взгляд и почувствовал себя неловко.
— Как поживаешь? — спросила она, не выпуская его руки. — Очень рада тебя видеть. Я ждала тебя. Когда ты сошел с дилижанса, я была в аптеке, покупала ароматические соли для ребенка. Увидела тебя и сразу же решила, что ты вечером придешь.
Говоря это, она подошла к колыбели, стоявшей рядом с кроватью, и подоткнула сползшее одеяло. Ребенок спал, свернувшись калачиком, посасывая два пальца. Другой рукой он словно защищался. Когда Виола осторожно вынула у него изо рта крохотные пальчики, губы ребенка, сохраняя сердитое выражение, остались полуоткрытыми.
— Мальчику два года и два месяца, а я все никак не решусь поставить ему кроватку, — сказала Виола, оборачиваясь.
Метелло стоял за ее спиной. Он не испытывал волнения, только робость и смущение все больше овладевали им. Не зная, что сказать, он спросил:
— Как его зовут?
— Симоне. Он родился в день святого Симоне. И если верить приметам, — улыбнулась она, — когда вырастет, будет любить молодое вино с вареными каштанами.
Стараясь говорить и держаться как можно непринужденнее, она небрежным движением придвинула к жаровне, стоявшей у кровати, два стула, которые оказались друг против друга.
— Присядь, — сказала она Метелло. — Если хочешь…
Он повиновался. Виола села совсем близко, пристально глядя на него, а он, чтобы не встречаться с ней взглядом, смотрел на ее крепко сжатые руки. Те самые руки, ласки которых так часто вызывали в нем досаду. Огрубевшие от работы на огороде, они так не вязались со всей холеной внешностью Виолы. Наступило минутное молчание, потом она сказала:
— Почему ты не смотришь на меня? Ведь это скорее я должна чувствовать себя виноватой!
— Виноватой? В чем? — спросил Метелло. Его голос прозвучал как-то хрипло и нелепо.
— Тебе, наверно, уже сообщили о ребенке? Неужели не сказали при этом, что он твой?
Метелло выпрямился и посмотрел ей в глаза.
Виола улыбнулась, покачала головой и заговорила медленно и убежденно:
— Ребенок не твой. Он — ничей, он только мой! Даже если бы я сама захотела, то не смогла бы назвать человека, который провел со мной ту ночь, когда я зачала. Как видишь, я не стыжусь. Разве я когда-нибудь стыдилась? Я произвела на свет этого ребенка. И теперь он носит фамилию Альфредо. Ему нужно было дать какую-нибудь фамилию, старики были правы, когда убеждали меня в этом. А я ошибалась. Несмотря на свое образование, я как-то не подумала о тех неприятностях, которые ждали Симоне в жизни, если бы он вступил в нее без фамилии. Моя фамилия нисколько не изменила бы дела. Но вначале я знать ничего не хотела и была вне себя от счастья, что у меня наконец есть ребенок. Потом я стала задумываться о будущем моего сына. Только поэтому я и вышла замуж. А вовсе не потому, что испугалась сцен, которые устраивал мне Альфредо, или угроз стариков завещать церкви всю свою землю. Старики слишком меня любят и нуждаются во мне, и я знала, что сколько бы они ни грозились, они на самом деле никогда не лишили бы меня наследства. Альфредо — тот действительно полюбил меня, но я всегда могла бы избавиться от его скандалов, давая ему время от времени по сто лир.
За окнами царила глубокая тишина, как и в ту первую ночь, четыре года назад. Даже ветер как будто стих; слабый свет лампы на комоде, прикрученной, чтобы не тревожить ребенка, не мешал наблюдать сквозь занавески и оконные стекла, как на небо выплывала луна. Метелло, слушая Виолу, с трудом следил за ее мыслями; он все еще не мог избавиться от впечатления, произведенного ее появлением в окне, так все это было неожиданно.
— Я не стал бы ни о чем расспрашивать и даже сейчас не собирался разыскивать тебя, — сказал он. — Это вышло случайно. Мне было бы жаль, если бы у тебя в жизни что-нибудь не ладилось. Когда я вошел, мне показалось, что ты всем довольна.
— Ну, конечно же, довольна! — воскликнула Виола. — И довольна, и счастлива. Разве ты не видишь, до чего он хорош! — сказала она, кивнув в сторону ребенка. — Как он славно растет! Он у меня здоровенький, как ягненочек. Спит себе с восьми вечера до восьми утра.
Метелло показалось, что она вздохнула, но вздохнула от радости, от материнского умиления; а впрочем, может быть, это просто грудь у нее приподнялась, когда она поправляла прическу.