«Ты противоречишь себе на каждом слове. Ты любишь меня так же, как я тебя. Мы с тобой созданы друг для друга. Я это понял, как только услышал твой голос… И чем больше времени проходит — а здесь в тюрьме сутки тянутся сорок восемь часов, — тем больше я в этом убеждаюсь. Не спорь против очевидности. Это так же бесцельно, как утверждать, будто построен только первый этаж, когда дом уже подводят под крышу».
«Пока очевидно только одно — что ты в тюрьме и что я с трудом припоминаю твое лицо».
Этот диалог продолжался также, когда письма стали приходить из более отдаленных мест, пересекая половину Италии и полоску моря: после тюрьмы Метелло отбывал срок ссылки. Эрсилия ушла из мастерской искусственных цветов, чтобы окончательно порвать с Роини, и устроилась санитаркой в больницу.
Однако теперь она уже могла припомнить лицо Метелло. С его запиской она пошла в тот дом, где он жил последнее время, и, погасив трехмесячную задолженность за квартиру, забрала все принадлежавшие ему вещи. Среди них, кроме выходного костюма и туфель, которые она отослала ему вместе с бельем, предварительно починив его, были письма и открытки — от Тинаи, от Дель Буоно и Келлини. Метелло их хранил вместе с тремя фотографиями.
«Смотри, читай и ты увидишь, что среди них нет ни писем, ни фотографий женщин — ни одной!» — писал он ей.
«Конечно, ты и не послал бы меня туда, если б они там были. И, кроме того, зачем ты мне это говоришь?»
«Да ведь мы с тобой скоро поженимся! Ясное дело, я встречал в жизни женщин, и было бы заведомой ложью это отрицать. Мужчина я или нет? Но женщины никогда ничего для меня не значили, все, кроме одной. В нее я тоже не был влюблен, но она была какой-то особенной и сделала мне много добра. Это была вдова, учительница, и в последний раз я видел ее лет пять назад. К тому времени она снова вышла замуж, и у нее родился ребенок. С тех пор я ничего больше не знаю о ней, клянусь тебе!»
Теперь у Эрсилии было три фотокарточки Метелло, но на всех трех он был не один. На первой он снялся в группе солдат, — «неаполитанское содружество», писал он ей, — но из-за того, что он был без усов, в военной форме, а глаза у него были какие-то испуганные, Эрсилия его не узнавала. На другой карточке все вышло так мелко, что лицо Метелло едва можно было различить. В центре виднелась часть площади Витторио, которую тогда застраивали. Бадолати стоял у входа в дом, а Метелло свешивался с лесов над ним. Он казался мальчиком в низко надвинутой на глаза кепке. Приходилось верить ему на слово, что это действительно он.
«Это фотография 88-го или 89-го года, там должна быть дата. Я наверху, второй слева», — писал Метелло.
Зато на третьей, самой поздней фотографии его можно было узнать. Но рядом с ним был Дель Буоно. Эрсилия взяла ножницы и отрезала его — не хотела посторонних. Она поставила карточку Метелло на свой ночной столик и говорила ей: «Доброе утро, любимый! Добрый вечер! Еще одним днем стало меньше».
Она писала ему: «Перестань твердить: «Вернусь и женюсь на тебе». Даже теперь, когда ты у моего изголовья, я еще очень далека от того, чтобы решиться. Не рассчитывай на это!»
Наконец и она послала ему свою карточку: Метелло уверял, что не может без нее обойтись.
«Я хотела пойти сняться к Шембоку, но там слишком дорого. Видно, у него фотографируются одни княгини да кардиналы. Тогда я пошла в фотографию Петрелли, что на виа Сан-Дзаноби. У него дешевле, а результат тот же. И все-таки карточка стоила мне больше трехдневного заработка, так что ты ее береги. Это моя первая фотография, и как будто я вышла не плохо…»
«Ты вышла совсем как живая: просто картинка!»
Это было в марте 1899 года. Прошли весна и лето, и Метелло писал Эрсилии с острова Лампедуза, куда был сослан:
«О себе я все рассказал. Теперь мне хотелось бы узнать немного больше о тебе. Это хорошо, что характером ты в отца, хотя и не разделяла никогда его убеждений. Но как тебе удалось остаться такой, живя с самого рождения в Сан-Фредиано?»
«Дорогой Метелло, глупенький ты мой, — отвечала она, скрывая за насмешкой свое чувство, — я вовсе не цветок, распустившийся в грязи, не белая ворона и, тем более, не героиня. Таких девушек, как я, о которых никто никогда не мог сказать плохого слова, ты встретишь в Сан-Фредиано немало. Я могла бы на тебя обидеться за такой вопрос, но это я еще успею сделать, если раздумаю выходить за тебя замуж. Дурную славу о нас создал Мальборгетто и ему подобные переулки. Я не говорю, что все это клевета, нет, это правда, да еще какая! Но, с другой стороны, ты должен понять, что остаться чистым и честным не так уж трудно. Судя по тому, что я могла наблюдать на наших улицах с самого раннего детства, по наклонной плоскости катились те, у кого были к тому задатки или же пример в семье, толкавший их на такой путь. Но это не спасло их ни от голода, ни от страданий. В жизни легче быть хорошим, чем плохим, и, в конце концов, никто не бывает плох сам по себе, никто не причинит тебе зла, если ты сам не окажешься плохим и не причинишь зла другому. Нет ни порядочных людей, ни мошенников. В мире царит всеобщая несправедливость, говорил мой отец. И это верно. По крайней мере так обстоит дело по эту сторону Арно, а как в других местах — не знаю».
«Но я спрашивал о тебе. Почему ты ничего не хочешь мне рассказать?»
«Я окончила три класса начальной школы. Ты можешь об этом судить по тому, как я пишу. Если у вас там на острове есть учитель, что ж, пусть ставит мне отметки. Но прежде чем показывать мои письма кому бы то ни было, ты попроси этого учителя исправить все ошибки. То же самое я сделаю с твоими письмами… Говорят, что своего отца я впервые увидела, когда мне было пять лет. Ты знаешь, почему так получилось. До пятнадцати лет я помогала матери плести соломенные сиденья для стульев. Потом, если бы я не научилась делать искусственные цветы, то поступила бы на табачную фабрику, как все мои подруги, или же — как теперь — санитаркой в больницу, чтобы выучиться, получить специальность. Но не это тебя интересует. Думаешь, я не понимаю? Тебе интересно знать, были ли у меня женихи. Ну, была парочка, Нет, я шучу. То есть было двое более настойчивых, чем остальные, И я несколько раз ходила с ними в кафе пить содовую воду, но только у нас, в Сан-Фредиано. Они оба мне не нравились, и я их быстро отвадила. А потом я чуть не вышла замуж за своего прежнего хозяина, но это было несерьезно, и я вовремя одумалась. Любовь у меня еще впереди, да и существует ли она?»
«Существует ли любовь? Я хотел бы, Эрсилия, чтобы ты могла меня видеть и читать мои мысли…»
Так проходил месяц за месяцем, и Эрсилии уже исполнилось двадцать лет. Однажды — эту дату нельзя забыть, — 5 января 1900 года, в канун крещенья, Эрсилия вышла из больницы после ночного дежурства. Только что пробило семь часов, холод обжигал лицо еще в вестибюле. Небо было темное, словно рассвет никак не решался наступить. Под сводами портиков еще горели фонари, а посреди площади люди собрались вокруг костра, разложенного подметальщиками.
Внезапно сердце Эрсилии дрогнуло, прежде чем она смогла понять, что произошло. Она увидела Метелло, который стоял спиной к костру, заложив руки назад. На нем было коричневое пальто с поднятым до ушей воротником и шляпа с опущенными полями. И все-таки, едва он пошевелился, Эрсилия тотчас узнала его. Он сделал несколько шагов навстречу и назвал ее по имени. Эрсилия улыбнулась ему, тревога сразу улеглась, ей захотелось плакать, так радостно стало у нее на душе. Они протянули друг другу руки, как будто он хотел помочь ей сойти с трех ступенек подъезда, и сразу словно возобновили прерванный разговор.
— Разве можно устраивать такие сюрпризы?
— Я все равно приехал бы раньше, чем ты могла получить мое письмо. Мне сбавили срок ссылки на шесть месяцев, а сообщение об этом пришло только в день Сан-Стефано; счастье еще, что тридцатого декабря уходил пароход!
— Так ты во Флоренции…
— …уже три дня. Но я освободился только час назад. Этого времени мне как раз хватило, чтобы добраться до Сан-Фредиано и узнать у твоей матери, что ты дежуришь ночью.
Они шли рядом, и Метелло спросил:
— Ну а теперь, когда ты меня увидела, ты наконец решилась?
— Ты похудел, — уклонилась она от ответа, — и такой бледный, что смотреть страшно! Даже не побрился…
И внезапно, набравшись смелости, взяла его под руку.
— Я провожу тебя, — сказал Метелло. — Мне все равно надо в Сан-Фредиано, чтобы передать кое-что семьям ссыльных. Обязательно нужно зайти к жене и дочери Фьораванти. Он тяжело болен и, если учесть его возраст, пожалуй, не вернется оттуда.
Но прежде они зашли в кафе на площади Пьяттеллина. Она выпила черного кофе, а он — рюмку виноградной водки. У Метелло не хватило одного чентезимо, и она доплатила за него. Выходя из кафе, он сказал:
— Конечно, это просто дерзость предлагать тебе выйти за меня замуж, но ты должна в меня верить. Я получил хороший урок. Конечно, я охотно обошелся бы и без него, но я нисколько не жалею об этом. Если бы ты только знала, С какой злобой в сердце возвращаешься оттуда! Но ничего, перекипит! Потому что отныне…
— Что отныне? — прервала она его. — Не давай зарока. Моему отцу никогда не удавалось его сдержать.
Неподалеку от кафе они на мгновение остановились, и он взял ее за руки.
— Теперь я хочу только одного: найти работу и зажить своим домом. На первое время нам придется, пожалуй, снять меблированную комнату.
— Что до этого, — сказала она, глядя ему прямо в лицо смеющимися глазами, — то «первое время» уже наступило. Ты будешь спать в гостиной вместе с моим братом. Ему восемнадцать лет, он уже мужчина. Правда, если ты чутко спишь, он будет тебя будить, потому что работает в пекарне и встает в три часа утра. А когда мы поженимся, — добавила она, — мама уступит нам свою спальню — мы с ней об этом говорили.
Было уже совсем светло, и озябшие обитатели виа дель Леоне проснулись. Открылся склад, где давали напрокат ручные тележки, столяр отпер свою мастерскую. Прошел землекоп с заступом и лопатой на плече. Это был сухой, поджарый старик в поношенной кепке и шерстяном шарфе, накрест повязанном под пиджаком. Землекоп был веселого нрава и, проходя по улице, громко прокричал: