Веселье, вызванное выступлением Липпи, расшевелило всех. Вот поднялось три, пять, десять рук — не в знак несогласия, а чтобы получить слово и выразить на свой лад высказанные Дель Буоно мысли, которые они разделяли. Это выглядело так, словно каждый, поскольку они уж решили рискнуть, чувствовал потребность повторить вслух свои собственные доводы, подбодрить самого себя. Да, это было риском для всех. Но если бы даже ими не владело чувство возмущения и оскорбленного достоинства, положение, в котором они находились, должно было заставить их решиться. Неуверенность в завтрашнем дне, а порой и просто голод толкали их на это.
— Возьмите мой случай… — сказал один из них.
Это был молодой еще человек, темноволосый, с мягким, но решительным выражением глаз, с худым лицом, небольшими усиками и реденькой растрепанной бородкой. Он был в жилете, без пиджака и без воротничка, рубашка у ворота была застегнута на запонку.
— Всем, кто меня знает, известно, что мне двадцать восемь лет, я подмастерье каменщика. Зовут меня Аминта Доннини. Сам я из Понте а Эма, работаю на строительном участке Бадолати, на улице 20-го Сентября, а раньше был чернорабочим у Тайути. Тополек меня знает.
Метелло утвердительно кивнул головой, а Дель Буоно сказал:
— И я тебя знаю. Продолжай, не стесняйся!
— Взять хоть бы мой случай, говорю. Десять лет назад, до того как стать каменщиком, я был батраком. А в деревне для поденщиков и тогда уже находилось все Меньше работы. Ну а кроме того, разве батрак — это профессия? Ты раб и фатторе и крестьянина. Хозяин о тебе знать ничего не знает. Ты раб раба, над которым стоит другой раб. А отсюда и работа самая тяжелая и заработки меньше, чем у любого подручного на стройке.
— Еще бы! — пробормотал молодой Ренцони. — Иначе кто покинул бы Импрунету!
— Теперь слушайте дальше. Прежде чем уйти в солдаты, я дал слово одной неплохой девушке. Ну и взял у нее задаток. Теперь она моя жена, и нет ничего зазорного в том, что я об этом рассказываю. В Понте а Эма все это знали. Ей пришло в голову сказать об этом на исповеди, и приходский священник исключил ее из числа «Дочерей Мадонны»[48]. Слух об этом обошел всю деревню. А я был уже на военной службе. Ну как же мне было не жениться на ней, лишь только меня демобилизовали?! Женился я, конечно, и потому, что мы любили друг друга. Но пошли мы в муниципалитет, а не в церковь. И не потому, что я какой-нибудь заядлый безбожник, а потому, что, едва вернувшись из армии, я приходскому священнику кровь из носу пустил, за что и попал на семь месяцев в Мурате.
— Жаль было бы, Аминта, если ты хоть раз промахнулся! — закричали ему.
— Можете мне поверить, что обошлось без промахов! Священник был еще достаточно молод, чтобы выдержать любые побои. Я подумал об этом, когда его дубасил. Потом я решил считать, что военная служба растянулась для меня на три с половиной года вместо трех. Это случилось два года назад. Моя жена родила незадолго до того, как я вышел из Мурате.
— Я вижу, ты мастер давать задатки! — сказал Липпи, и по склону, озаренному солнцем, прокатился шумный взрыв смеха.
Аминта засмеялся вместе с другими и сказал:
— Ведь это после трех лет военной службы, пойми ты!
Казалось, однако, что замечание Липпи и вызванное им веселье погасили пыл молодого каменщика. Он огляделся вокруг и, хотя больше уже никто не смеялся, поколебавшись секунду, быстро закончил:
— Я хочу сказать, что теперь у нас двое ребят, младшему уже восемь месяцев, а мы до сих пор не можем зажить своим домом. Жена все еще у родителей в Понте а Эма, а я шесть дней в неделю ночую в бараке на строительном участке. По воскресеньям мы встречаемся, как жених с невестой, на улице, потому что ее родители крестьяне и земля, на которой они работают, принадлежит церкви. Священник разрешил им держать у себя мою жену с детьми, но пригрозил согнать с земли, если узнает, что они пустили меня к себе хотя бы на час. Это, по-вашему, справедливо? — спросил Аминта, повышая голос. — Справедливо, что человек, работающий день-деньской вот уже два года, не может снять себе лачугу, чтобы жить вместе с семьей?
Он замолчал, взял бутылку с водой и стал пить, держа ее на некотором расстоянии от губ.
— Что ж, — спросил у него Дель Буоно, — выходит, что тебя забастовка устраивает?
— А как же? — ответил Аминта, утираясь рукавом. — К чему бы я тогда говорил? — И тотчас добавил: — Я обращаюсь к тем, кто пришел из деревни, кто, как и я, попадает домой раз в неделю, даже если у них и нет такого несчастного стечения обстоятельств, как у меня. Разве это жизнь — шесть дней в неделю спать на строительном участке, есть большей частью всухомятку даже после работы, а по субботам маршировать по пятнадцать-двадцать километров в темноте, чтобы принести домой… да что тут принесешь?! Если бы наши жены не брали стирку и не гнули спины на поденщине не хуже нас, так нечем было бы и детей накормить! Но у других хоть дом есть, а у меня и того нет… Я обращаюсь к вам, к тем, кто пришел из деревни, — повторил он. — Разве это справедливо, чтобы над нами так издевались?!
Ему ответило сразу несколько голосов, прозвучавших нестройным хором:
— В прошлом году мы попались на приманку!
— Они нам обещали прибавку, вот мы и вернулись на работу через две недели. Но теперь нас не проведешь!
— И потом, никто ведь не знал, как быть дальше. Мы не по своей воле стали штрейкбрехерами.
— А на деле так оно и получилось!
— Не говорите все сразу! — крикнул Дель Буоно. — И не будем ворошить прошлого. Теперь не до взаимных упреков. Важно, чтобы это послужило нам уроком. Берите пример с хозяев: видите, как они умеют держаться вместе? На этот раз даже инженер Бадолати, самый крупный подрядчик и как будто не такой уж скупой, лишь только начался разговор по существу, сразу пошел на попятный, как и все они. Ну, так кто же еще хочет слова?
Последовало молчание, стало слышнее и как будто ближе стрекотанье цикад и чириканье птиц, стаями пролетавших над верхушками деревьев и взмывавших в небо.
— Ну давайте же! — подзадорил Джаннотто.
— Как уже говорил Дель Буоно, нужно, чтобы выступили те, у кого есть какие-либо возражения, — сказал Метелло.
И здесь он вдруг обратился к Олиндо, причем глаза у него смеялись, а в голосе смех слышался еще явственней:
— Например ты, Тинаи!
«Так вот куда он гнет!» — подумал Олиндо, сидевший в нескольких шагах от него, и, несмотря на жару, весь похолодел, его даже в дрожь бросило.
— Ты работаешь здесь недавно, — продолжал Метелло. — Как по-твоему, правильно ли мы поступаем?
В ответ Олиндо пробормотал:
— Что за вопрос? Конечно! У меня тоже есть кой-какой опыт работы в шахте, который… — он не договорил и, словно проглотив последние слова, уставился на брата, и во взгляде его были не только смирение и привязанность, но и злоба, и досада. — Почему ты обращаешься именно ко мне?
— Да так просто. Нужно же было спросить кого-нибудь, чтобы расшевелить людей, а с кого же начинать, если не со своих?! — в голосе Метелло звучала покровительственная нотка старшего товарища и вместе с тем победителя.
— Дай-ка слово мне, Тополек!
— Давайте послушаем Немца!
Это был сорокалетний человек, высокий, тучный, полнокровный — не скажешь даже, что каменщик! Но в действительности он всю жизнь работал на стройках и еще мальчишкой помогал чернорабочим замешивать раствор. Теперь Пио Бутори стал каменщиком первой руки и работал на одном участке с Метелло, Липпи и Ренцони-маленьким. И не было человека, который бы не знал и не уважал его! Правда, он любил выпить, ну а кто этого не любит? Случалось, что он выпивал и лишку, но только после работы, когда стемнеет. И за это уменье пить его уважали еще больше. В 1886 году он эмигрировал в Германию. Работал в Кёльне, в Лейпциге и вернулся хоть и без сбережений, но веселый, в добром здравии и с семьей, которой обзавелся, живя среди «немчуры». Вот потому-то его и звали теперь Немцем — ведь он жил в Германии, женился на немке и их десятилетняя дочка была даже не блондинка, а прямо-таки альбиноска. Сам же Пио был большой и толстый, с широким добродушным лицом, побагровевшим сейчас еще больше обычного — он задыхался от жары.
Все то, что он сказал, и то, как он сумел это выразить, несомненно, повлияло на общее мнение.
Он вынул изо рта травинку и начал говорить:
— При всем уважении к Аминте я должен сказать, что вовсе не надо быть, подобно ему, на грани отчаяния, чтобы голосовать за забастовку. Мы уже достаточно долго говорим о ней, а тем временем товарищи из Турина и Неаполя подали нам пример. В Бари, в Ливорно и в других местах уже не первую неделю идет борьба с хозяевами. Кроме того, я считаю, что наивно ставить раздельно вопрос о городских и о деревенских. Мы, горожане, правда, ночуем всегда дома, но кто скажет, что мы катаемся как сыр в масле? У меня девочка с трудом объясняется по-итальянски, потому что проводит целый день с матерью, а не со мной. И это понятно. Ну ладно — или, вернее, неладно! Взять ей учителя я могу, только если откажу себе в вине или еще в чем-нибудь… Сейчас работы хватает, но эти мерзавцы подрядчики всю кровь из нас выпьют! Норма в полтора метра кладки на день — это не шутка и не каждый с ней справится. Ты, Дель Буоно, умеешь говорить об этих вещах и только что сказал лучше, чем я… Вот почему я утверждаю, что мы должны бастовать не только из-за каких-нибудь там тридцати-сорока чентезимо прибавки. Слов нет, они нам нужны. Камни вопиют об этом. Так кому же мы тут рассказываем о своих несчастьях, будто вшей друг у друга ищем? Я, разумеется, говорю только от своего имени… Я за забастовку не только потому, что нуждаюсь в этой мизерной прибавке, но и потому, что, по-моему, имею на нее право!
— Вот это называется выступление! — воскликнул Дель Буоно и вытер шею платком. Хоть и был он худ — одна кожа да кости, — пот с него лил ручьями.
— Дорогой Бастьяно! — прервал его Немец. — Мы с тобой давно знаем друг друга. Я отсутствовал много лет, а вернувшись, нашел тебя все таким же. Был бы ты епископом, я бы тебе туфлю поцеловал… Но думаю, что с тобой этого не случится. В общем ты знаешь, что ни во времена анархистов, когда я был молодым, ни теперь, когда утвердились вы, социалисты, политика никогда особенно меня не интересовала. И здесь и в Германии я всегда старался держаться от нее подальше. На каторге я никогда не был и надеюсь, что умру, ее не отведав. Но если речь идет о нашем единстве, то я не понимаю, как тут можно увиливать! Не нужно быть социалистом, чтобы понять, что, если мы будем сидеть сложа руки, кладка стен продвигаться не будет. Поэтому давайте условимся, что будем держаться, сколько хватит сил, не корча из себя заговорщиков и не кладя руку в огонь. Я думаю, оставшись разок-другой без обеда, мы пострадаем меньше, чем любой из них, особенно Фиаскиили Мадии, который рискует сорвать срок окончания стройки. Кроме того, если мы и дальше позволим себя эксплуатировать, то уж заранее можно сказать, что останемся без обеда, а потом и без ужина и без вина. Так что, друзья, решайтесь! Лиха беда начало, а там уж видно будет.