Достоверно лишь, что после ружейного залпа драка прекратилась. Каменщики опустили руки, некоторые поднялись с земли, отряхивая одежду и бормоча проклятия. Потом под влиянием инстинкта самосохранения, а возможно, страха или вдруг обретенной солидарности забастовщики и штрейкбрехеры объединились в одну группу. Только старый Липпи остался сидеть на земле, вытянув ноги и обхватив руками голову. Он бормотал:
— Оказывается человек может спятить в любом возрасте, а ведь этого не должно быть!
Молодой Париджи присел на корточки, чтобы быть поближе к старику. Солдаты выстроились по пятеро в ряд и держали винтовки на прицел, как во время настоящего расстрела.
— Вы с ума сошли стрелять? — закричал Немец.
Он шагнул вперед, а за ним следом и все рабочие приблизились на такое же расстояние к солдатам, полицейским, инженеру и двум десятникам, которые теперь стояли все вместе.
Метелло, оказавшийся рядом с Немцем, сказал:
— Мы не бандиты, просто кровь бросилась нам в голову. Теперь все кончилось, и вам здесь делать нечего.
Фриани закричал:
— Солдаты! У вас такие же мозолистые руки, как у нас! Вы свободные люди, не давайте собой командовать!
Рабочие поддержали его одобрительными выкриками, подняв сжатые кулаки.
— Назад! — скомандовал полицейский комиссар. — Считаю до трех!
При этих словах полицейские и унтер-офицер сняли револьверы с предохранителей.
— Быстро вы ладите между собой, мошенники, когда бунтуете против власти.
Тут вмешался инженер:
— Никогда ничего подобного не случалось на моей стройке, — заявил он, вытирая пот со лба и шеи.
Нардини попытался подойти к группе рабочих со словами:
— Ну, довольно, ребята, ведь ничего же не произошло.
Но полицейский комиссар остановил его, преградив ему дорогу рукой, в которой держал револьвер.
— Останьтесь здесь.
Метелло сказал:
— Мы знаем, что ты, Нардини, хороший человек. Тебе не подходит роль десятника.
— Я стараюсь для общей пользы, — ответил ему Нардини.
— Ну, конечно! — воскликнул Немец. Увлеченный своим порывом, он обнял Метелло за плечи и притянул к себе. — Инцидент исчерпан, — заявил он. — И кто знает, может быть, эти прохвосты переменят свое мнение.
Группа каменщиков двинулась за ним. Старый Липпи поднялся, опираясь на руку Париджи.
— Ни с места! — крикнул полицейский комиссар. — Стойте!.. Эй, — позвал он унтер-офицера, — приготовьтесь!
И в следующий миг — будто молния сверкнула в летнюю ночь, будто солнце свалилось за дома — раздался револьверный выстрел. Пуля, миновав Метелло, угодила прямо в грудь Немцу, который упал как подкошенный.
В последовавшей затем мгновенной тишине послышался лай цепной собаки, похожий на вой.
И тотчас же, вместо того чтобы разбежаться или оказать помощь Немцу, группа каменщиков с громкими криками бросилась вперед. Посыпался град камней, поранивший двух солдат. Раздался треск ружейных выстрелов — два залпа, один за другим. А тем временем солдаты и полицейские, выхватившие револьверы, продолжая отстреливаться, отходили, чтобы обороняться под прикрытием конторы и общежития.
Было ли это чудо, воля божья, счастье, случайность? Или живая мишень находилась слишком близко? Или мозолистые руки солдат дрожали и невольно завышали прицел? Каменщики сгрудились в кучу, в них можно было стрелять, как в толпу, как в стадо, как в крупную мишень, установленную в десяти шагах. И тем не менее даже револьверные выстрелы полицейских, казалось, не попадали в цель. В первый момент Дуили даже не заметил, что у него прострелена икра, Померо не сразу почувствовал жжение в плече, а Сантино не обратил внимания на то, что со свистом пролетевшая у него перед глазами пуля, оставила на его лбу след, похожий на царапину, полученную от ревнивой возлюбленной.
Третий залп заставил забастовщиков опомниться. Метелло, Фриани и Сантино наклонились над Немцем. Со стороны железной дороги стали подходить люди, вниз по насыпи сбегали крестьяне, которые раньше стояли за изгородью. Вопреки приказам унтер-офицера и комиссара подбежали инженер и Нардини. Немец перевернулся на спину, потом сел и попытался встать, но покачнулся, так что окружающие должны были поддержать его.
— Нет, нет, — повторял он. — Это ничего, мне не больно. Видите, инженер, к чему это приводит.
Немного погодя, обхватив одной рукой шею Метелло, а другой Сантино, он смог дойти до конторы.
— Мне не больно, нет, мне не больно, — твердил он и разражался ругательствами.
Бадолати вытирал пот с лица.
— Ну, ничего, ничего, — говорил он. — Могло быть и хуже.
Он открыл дверь в контору, куда Метелло и Сантино ввели раненого. Следом за ними вошли Фриани и Нардини с аптечкой первой помощи.
Немец сел на стул хозяина. Ему предложили воды, но он отказался.
— Если б это было вино! — сказал он. — Но теперь не время. К тому же в первый момент раненому никогда не дают пить. Этому меня научили в Германии. Но мне кажется, что моя рана несерьезна: мне не больно, я только чувствую, что слабею. И травинка выпала у меня изо рта, экая досада, право!
К нему вернулся обычный цвет лица, а глаза стали необъяснимо нежными. Его огромное расслабленное тело поникло на стуле. Немец обратился к Фриани:
— Всыпал я тебе, а? Ну, теперь ты вернешься на работу?
Повернувшись к Метелло, он сказал:
— Убеди их. Все, что можно было сделать, уже сделано, большего не добьешься. Ты видишь, они стреляют. Как будто они не знают, боже мой, что у нас, как у них, есть семьи и только отчаяние восстанавливает одних против других. Растолкуй ты им, раз уж бог не догадался их умудрить.
— Не кощунствуй, разве этим поможешь? — перебил его Сантино.
— Ах, милый Альбертарио, иногда это необходимо. — И, увидев царапину у него на лбу, улыбнулся: — Тебя помазали миром. — Затем, вздохнув, продолжал: — Наверно, понадобится вынимать пулю. Я уверен, что она застряла в кости, а не прошла навылет. Мне придется потерять еще два или три дня. Можешь себе представить, что это значит при том положении, в котором находится моя семья?
— Не волнуйся, — сказал ему Метелло.
— Чудак! Да я чувствую себя лучше, чем ты!
Рубашка у него на груди, на ладонь выше сердца, слегка окрасилась кровью: рана была совсем маленькая, диаметром не больше монетки в десять чентезимо, как потом рассказывали. Поэтому, когда его раздели до пояса, казалось, будто сгусток, запекшийся на его волосатой груди, остановил кровотечение. Нардини приложил к ране тампон, смоченный иодом.
— Жжет?
У двери Бадолати разговаривал с полицейскими; комиссар вытирал рукавом пыль с котелка.
— Это еще ничего, — повторял инженер, — кажется, рана легкая, это еще ничего.
— Щиплет, а не жжет.
В открытую дверь была видна дорога, на которой солдаты, разогнав любопытных, выстроились двумя шеренгами в положении вольно. Они все еще сжимали в руках заряженные винтовки, стоя под жарким солнцем перед забастовщиками и штрейкбрехерами, которые теперь объединились. Если кто-нибудь и ушел, то этого не было заметно.
— Вот глупые, — сказал Немец. — Почему им не отойти в тень, под леса?
— Не обращай на них внимания, не волнуйся. Сейчас приедет скорая помощь, и завтра ты будешь чувствовать себя лучше, чем вчера, — сказал Метелло. — Париджи уже пошел за ней, на это потребуется полчаса.
— Да, карета мне нужна, пешком я не дойду до больницы.
— Если тебя случайно поместят рядом с Аминтой, не начинайте все сначала.
— При условии, если он не начнет первый, черт его побери! Что ты смотришь на меня, дорогой Альбертарио? По-твоему, мне уже пришло время молиться, а не ругаться?
Сантино надел на него рубашку, а Метелло пригладил ему волосы на голове.
В это время по дну оврага, ведущего к Муньоне, бежал Париджи, посланный за скорой помощью; поднявшись в конце оврага на берег реки, он мог сократить путь.
— Если по дороге встретишь какую-нибудь повозку, хватай ее и мигом возвращайся обратно, — сказал ему инженер. — А пока беги что есть духу.
Пробежав с полкилометра и не встретив ни одного экипажа, Париджи тем не менее трижды останавливался, первый раз ему пришлось остановиться у входа в туннель, прорытый под дорогой и предназначенный для укладки трубы, по которой весенняя вода будет стекать из оврага и Муньоне. Там у входа, в темноте, по земле каталось несколько человек, слышались приглушенные крики, проклятия, ругательства, чьи-то жалобы и мольбы о пощаде. Это была уже не драка, а суд Линча. Олиндо валялся, уткнувшись лицом в землю, прикрывая голову руками, глотая кровь и пыль. Над ним на коленях стояли Дуили, Померо, Липпи и еще кто-то четвертый, которого Париджи не смог разглядеть. Сменяя друг друга, они били Олиндо по голове, по бокам, пинали его ногами, приподнимали и бросали оземь.
— Вы убьете его! — закричал Париджи.
— Нет, он не околеет, нет! Это самая легкая казнь, которой он заслуживает.
В суматохе, последовавшей за выстрелами, сразу как только упал Немец, Олиндо, охваченный паникой, бросился бежать, а они заметили это и пустились вдогонку.
— Как чувствует себя Немец? — спросил Дуили.
— Кажется, рана не тяжелая, я бегу за скорой помощью.
— Ну, тогда беги, что ж ты остановился?
Париджи добежал до выхода из туннеля и поднялся на берег Муньоне. До него все еще доносились стоны Олиндо под ударами его мучителей.
— Довольно! Ведь у меня четверо детей!
— Ты вспомнил о них только сейчас?
— Падаль!
— Мразь!
— Не могу же я смотреть, как они помирают с голоду!
— А наши не помирают?! А мы можем?!
После туннеля солнце светило особенно ярко. Было уже позднее утро, стрекот цикад заглушал доносившиеся голоса.
Париджи взбежал на мост и здесь встретил коляску племянника Бадолати. Молодой человек по-прежнему правил лошадью, но рядом с ним, там, где час назад сидел сын Мадии, теперь находился Дель Буоно. Париджи узнал его, когда коляска уже промчалась. Неужели это Бастьяно? Юноша остановился в конце моста. Коляска