Я молча подошел, встал рядом. Джозайя поднял голову, кивнул.
— Они ушли, шериф.
— Знаю
Я полез во внутренний карман своей куртки. Туда я переложил некоторые трофеи, чтобы не таскать их в седельных сумках. Нащупал холодный металл.
— Ты сильно рисковал. Держи.
Я протянул ему маленький капсюльный револьвер с рукоятью из оленьего рога — тот самый, что я снял с тела Джесса Торнтона. И тот самый, что спас меня во время дуэли с Быстрой рукой. Кольт Патерсон 1836 года, карманная модель. Пять зарядов, калибр 28. Не самое мощное оружие, но компактное и, при должной сноровке, смертоносное на близкой дистанции. К нему прилагалась и жестянка с капсюлями, пулями и пороховницей, которую я тоже нашел в вещах Торнтона.
— Это тебе. В благодарность.
Джозайя недоверчиво посмотрел сначала на револьвер, потом на меня. Его морщинистое лицо не выражало особых эмоций, но глаза блеснули. Он осторожно взял оружие, повертел в руках, взвесил на ладони.
— Зачем он мне, масса… шериф? Я старый, да и стрелять не умею.
— Научу. Или просто будешь знать, что он есть. На всякий случай. — Я понизил голос. — Но прячь его хорошенько, Джозайя. Очень хорошенько.
Слуга кивнул, его пальцы крепче сжали рукоять револьвера.
— Спрячу, шериф. Так, что и сам не найду.
Он аккуратно завернул Кольт и жестянку в тряпицу и сунул за пазуху своей поношенной рубахи.
— Расскажи, как все прошло. Я видел только пожар и суматоху.
Джозайя отложил щетку, присел на перевернутое ведро. Я приземлился рядом на стог сена.
— Когда стемнело, я взял керосин из лампы в вашем… кабинете, — начал он негромко. — Фонарь не зажигал, луны почти не было, видно плохо. Пробрался к старому сараю задами, мимо конюшни. Облил кучу мусора возле стены сарая керосином, ту, что подальше от других домов. Поджог. Оно вспыхнуло сразу, дерево сухое.
Он замолчал, глядя на свои мозолистые руки.
— Потом спрятался за бочками у задней стены конюшни. Ждал. Солдаты загалдели, забегали. Капитан выскочил, заорал, всех погнал тушить. Двое часовых, что стояли у входа, тоже побежали к пожару. Я подождал еще немного, пока все утихнет возле офиса. Подобрался к окну камеры сзади, со двора. Оно было чуть приоткрыто для воздуха. Решетка там крепкая, но щель есть. Я крикнул тихо: «Текумсех!». Он подошел к окну. Я бросил ему связку ключей.
— Он поймал?
— Поймал. Руки у него цепкие. Я сразу ушел обратно за бочки. Сижу, смотрю. Выходили они по одному, гуськом. Женщин и детей вперед. Тихо, как тени. Мужчины юркнули в конюшню, заседлали лошадей. Никто даже не увидел, как они ускакали.
Он закончил свой рассказ и снова взялся за щетку, принялся ожесточенно чистить гриву Звездочки.
Я сидел молча, переваривая услышанное. План сработал. Рискованный, дерзкий, но сработал. Благодаря хладнокровию и смекалке этого старого негра. И, конечно, везению. Оставь Роули ответственных часовых, прикажи им не отвлекаться на пожар — и все могло бы закончиться совсем иначе. Кровью.
— Они ушли в горы, — повторил я задумчиво. — Значит, будут где-то там. Прятаться. Голодные, без припасов.
— У себя дома они не пропадут, шериф, — Джозайя посмотрел на меня своими выцветшими глазами. — Горы их дом. Они там каждую тропку знают. Найдут и еду, и укрытие.
Мы помолчали.
— Я о тебе ничего не знаю. Откуда ты родом?
Джозайя поведал мне свою историю. Не жалуясь, не требуя сочувствия, а просто перечисляя факты своей долгой и тяжелой жизни, словно листая пожелтевшие страницы старой книги. Голос его был ровным, почти бесстрастным, но за этим спокойствием угадывалась глубина пережитой боли и несгибаемая воля к жизни. Его слова рисовали передо мной картины, от которых стыла кровь и одновременно росло уважение к этому человеку, сумевшему сохранить достоинство там, где, казалось, для него не было места.
Родился он еще рабом, на хлопковой плантации где-то в Джорджии. Имени своего настоящего он не помнил, как и лиц родителей. Хозяева звали его просто Джо — коротко и удобно, как кличка для собаки. Он рассказывал о изнуряющей работе под палящим солнцем с рассвета до заката, о скудной еде, о жестоких наказаниях за малейшую провинность. О том, как видел смерть — от болезней, от непосильного труда, от руки надсмотрщика. Негр показал мне шрамы на спине — следы от их плетей. Но даже в этом аду, говорил он, были проблески человечности: тайком переданный кусок хлеба, ободряющее слово старого раба, учившего его читать по Библии тайком, по ночам, рискуя всем.
Потом пришла Война. Слухи о свободе, о Линкольне, о синей армии Севера доходили и до их плантации. Джозайя рассказывал, как однажды ночью он решился бежать. Один, без ничего, полагаясь только на звезды и слухи о железной дороге, где можно тайком сесть в грузовой вагон или залезть на платформу. Он брел ночами через болота и леса, прячась днем, питаясь тем, что удавалось найти или украсть. Несколько раз его чуть не поймали охотники за беглыми рабами. Но он шел вперед, ведомый одной лишь надеждой на свободу — слово, которое он тогда еще не до конца понимал, но чувствовал всем своим существом.
Ему повезло. Он добрался до линии фронта и примкнул к армии Союза. Не как солдат — черных тогда еще неохотно брали в строевые части — а как помощник в обозе, конюх и землекоп. Он видел битвы — страшные, кровавые. Война, по его словам, была страшной мясорубкой, когда полки подходили вплотную друг к другу, делали несколько залпов из ружей, после чего бросались в штыковую. Пушки тоже было, но там где воевал негр, их было мало, как и конницы.
Победа янки подарила ему свободу. Он даже получил «говорящую» фамилию — Фримен. Разумеется, никаким «свободным человеком» он не стал. Джозайя был нищ как церковная мышь.
После войны наступило время надежд и разочарований. Негр пытался найти своих родных, но тщетно — следы затерялись в хаосе войны. Пытался начать новую жизнь на Юге, получил клочок земли, но Ку-клукс-клан и старые порядки быстро дали понять, что настоящая свобода для черного человека — это все еще миф. Его хижину сожгли, урожай растоптали. И он снова пошел. На этот раз на север.
Фримен работал на строительстве железной дороги, прокладывая путь сквозь прерии и горы. Работа была адской, платили гроши, но это было лучше, чем унижения на Юге. Потом он перебивался случайными заработками: был подённым рабочим у фермеров, перегоняя скот, работал в шахте, пока не осел здесь, в Джексон Хоуле, где Энтони — владелец салуна — взял его конюхом. Здесь тоже было непросто — белые ковбои часто били и задирали его, считая человеком второго сорта. Но Джозайя научился держать удар, отвечать молчанием или коротким, веским словом. Он видел, как менялись шерифы, как рос город, как приходили и уходили люди.
— У тебя никогда не было семьи? — поинтересовался я
И тут в уголках глаз негра появились слезы. Он смахнул их рукавом, ничего не ответил. Долго молчал, глядя куда-то в темный угол конюшни. Я тоже молчал, впечатленный этой историей. Джозайя прошел через ад рабства, ужасы войны, тяжелый труд на Фронтире — и выжил, сохранив себя.
— У каждого своя ноша, шериф, — наконец, произнес негр. — Главное — нести ее прямо.
В тот вечер я понял, что Джозайя — не просто слуга или конюх. Он был одним из тех немногих людей в этом чужом для меня мире, кому я мог доверять.
Следующий день начался буднично. Солнце светило по-осеннему ярко, но уже не так жарко. Я разбирал накопившиеся бумаги в офисе — в основном жалобы фермеров на пропавший скот и отчеты о патрулировании, которые Томми старательно писал корявым почерком. Джозайя подметал крыльцо, насвистывая какую-то заунывную мелодию.
Ближе к полудню я вышел в город прогуляться и перекусить. А заодно встретить дилижанс из Шайена — событие, всегда привлекавшее внимание общественности. Мало ли кто прибыл из столицы штата… Вместе со свежей почтой и парой заезжих коммивояжеров дилижанс привез и свежий номер «Дейли Сан», шайеннской газеты.
Я купил экземпляр и развернул его прямо на улице. И тут же похолодел. На первой полосе, под кричащим заголовком «ИНДЕЙСКИЙ ВОПРОС В ДЖЕКСОН ХОУЛ: ШЕРИФ БРОСАЕТ ВЫЗОВ ВАШИНГТОНУ!», красовалась статья Патрика О’Хары.
Этот ушлый репортер не просто пересказал наш разговор — он вывернул его наизнанку, придав моим словам сенсационный и вызывающий характер. Статья начиналась с патетического описания недавней «резни», устроенной банноками, а затем переходила к моим высказываниям. О’Хара цитировал меня почти дословно, но вырвав фразы из контекста, они звучали как прямая критика правительства и чуть ли не оправдание действий индейцев.
«…Шериф Итон Уайт из Джексон Хоула, города, недавно пережившего кровавое нападение дикарей, — писал О’Хара, — позволяет себе ставить под сомнение политику федеральных властей в отношении коренного населения. Вместо того чтобы требовать возмездия и усиления военного присутствия, шериф Уайт задается вопросами о причинах конфликта, указывая на голод в резервации и несправедливость договоров. „Меньше индейцев — меньше проблем? Пусть мрут?“ — не слишком ли смелые заявления для представителя закона, чья основная задача — защита поселенцев от набегов краснокожих?».
Дальше О’Хара приводил мои слова о необходимости пересмотра договоров, о равноправии, образовании для индейцев, сопровождая их своими едкими комментариями и риторическими вопросами к властям штата и Вашингтону: «Готово ли правительство слушать обвинения в свой адрес от шерифа из глухой провинции? Не является ли такая позиция предательством интересов белых поселенцев, ежедневно рискующих жизнью на границе цивилизации?».
Я дочитал статью до конца, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Вот же сукин сын! Переврал, раздул, подставил! Я, конечно, говорил что-то подобное, но совсем не в таком ключе! Акценты расставлены по-другому. И уж точно не ожидал, что мои размышления вслух превратятся в политический манифест на страницах главной газеты штата.