— Тебе не обязательно туманно намекать на его травму, —перебиваю. — Я все знаю.
Ее глаза распахиваются от удивления.
— Он рассказал тебе?
— Да. Практически сразу же, как я очнулась, он посвятил меня во всю эту душераздирающую гребаную историю о том, что случилось с его женой и дочерью, — говорю я, мой голос внезапно становится грубым.
Нора, должно быть, понимает это, потому что бросается наливать мне стакан воды, и я с благодарностью принимаю его.
— Прости, что не сказала тебе, — тихо говорит она, присаживаясь рядом с моей кроватью. На ее лице написано чувство вины. В отличие от меня, Нора не хранила секретов и не лгала.
— Ты не должна была говорить мне, — я убираю стакан, в горле все еще саднит. — Ты поступила правильно. Это он должен был рассказать.
Ее лоб морщится.
— Да. Но все эти месяцы, видя, как он ведет себя подобным образом, видя, как ты проходишь через это все в одиночку…
— Я не одна, — произношу я, потянувшись, чтобы схватить ее за руку. — Никогда не был одна. Ты, Тиффани, Тина и Каллиопа позаботились об этом, — я улыбаюсь, думая о том, как мне чертовски повезло, что я наткнулась на Юпитер и решила поселиться здесь и
работать в пекарне. — Даже если бы ты сказала мне, это не изменило бы поведение Кипа, — продолжаю я. — Очевидно, мысль о том, что я погибла в автокатастрофе, была причиной его откровения.
Я вздрагиваю от того, как это прозвучало вслух.
— Я не простила его, — бормочу я, делая еще один большой глоток воды. — Когда он объяснил, почему так себя вел, когда он рассказал мне о… — вдыхаю, пытаясь найти в себе силы произнести их имена. — Габби и Эвелин… я сказала ему, что у меня разбито сердце, и я могу понять первоначальную реакцию, но не могу простить, что он вел себя так несколько месяцев, — я рассматриваю свой гипс, думая о выражении лица Кипа, когда он вошел в мою больничную палату. — Это было слишком грубо?
Нора тут же качает головой.
— Нет. Я сочувствовала ему, поверь, и пыталась понять его поведение, — она пользуется моментом, чтобы налить себе воды. — И
сначала я поняла. Была готова проявить к нему снисхождение, надеялась, он одумается. Но он этого не сделал, — ее ноздри раздуваются, а обычно спокойное лицо искажается от ярости. Ну, в своей милой манере. — То, что ему причинили боль в прошлом, не оправдывает того, что он причинил тебе боль и бросил в настоящем.
Но ему не просто причинили боль в прошлом. Его сломали.
Но разве я тоже не была сломлена? Я была опустошена, разбита и полностью уничтожена.
— Заставь его побегать, — решает Нора.
Я смотрю на нее скептически.
— Ты думаешь, после всего этого я буду жить долго и счастливо?
Она улыбается.
— Да, я точно знаю, что так и будет.
Я качаю головой.
Кип, возможно, сейчас пытается играть в героя, но не думаю, что у нас будет такая история, которая закончится «долго и счастливо».
***
Я волнуюсь, когда меня выписывают на следующий день. В
основном из-за Норы, но также из-за Кипа, который спал в моей палате прошлой ночью. Я спала, когда он вошел, иначе бы выгнала.
Или, по крайней мере, мне нравилось думать, что я бы его выгнала.
Но было довольно… приятно проснуться от дерьмового сна в незнакомой комнате, пропахшей отбеливателем, завернувшейся в колючие одеяла, и увидеть Кипа в кресле с двумя чашками перед собой и коробкой, которая выглядела удивительно знакомой.
Он выпрямляется в ту же секунду, когда видит, что я проснулась.
Он выглядит определенно лучше, чем вчера. На самом деле, он не выглядел так, будто спал в кресле рядом с больничной койкой. На нем кепка, чистая футболка, фланелевая рубашка и джинсы. Его загорелая кожа блестит, а темно-русая щетина на подбородке очень ему идет.
Единственный слабый намеком на то, как он себя чувствует, его слегка покрасневшие глаза. Мне стало интересно, сколько он спал.
— Ты в порядке? — требует он. — Нужно, чтобы вызвать врача?
Я моргаю, приподнимаясь, пока не вспоминаю, что у меня на руке гипс. Пытаюсь опереться на правую руку, и это немного усложняет процесс. Кип бросается, чтобы осторожно поддержать меня.
— Тебе нужны еще подушки?
— Нет, мне не нужны подушки или врач. Мне нужно это, — я указываю на одну из чашек. — И, если он без кофеина, я убью тебя прямо на месте.
Кип моргает, глядя на меня. Затем его глаза светлеют, а уголок рта приподнимается.
— Он с кофеином. Я бы так с тобой не поступил. Хотя это всего лишь двойная порция, наверное, обычная четверная порция превысила бы порог двести миллилитров, особенно если ты съешь «пейн с шоколадом», — он кивает на коробку.
Я пялюсь на него, все еще пытаясь сориентироваться.
— Дай мне кофе, — требую я.
Кип отдает мне чашку, на которой написаны характерные каракули из пекарни.
Я делаю глоток и позволяю кофеину проникнуть в мой организм.
Затем тянусь за телефоном, лежащим на столике рядом со мной.
— Как получилось, что я пью теплый кофе из пекарни в семь утра, если до Юпитера почти четыре часа езды туда и обратно? —спрашиваю его.
Он делает глоток своего кофе, который, бьюсь об заклад, с четверной порцией.
— И откуда ты знаешь, что мне разрешено принимать только двести миллилитров кофеина в день? — добавляю я.
— Ну, Нора открыла пекарню пораньше, потому что знала, что все, что тебе понадобится после пробуждения на больничной койке, –это выпечка и хороший кофе, поскольку мы оба знали, что ни одно кафе в радиусе пятидесяти миль не соответствует твоим стандартам.
Хмуро смотрю на него.
— Я не виновата, что эта страна решила, будто в «Starbucks»
нормальный кофе, — я вздрагиваю при мысли об этом.
Он поднимает руки, сдаваясь.
— Согласен. Я не могу пить ничего, кроме кофе Норы. Кое-как пил то дерьмо из закусочной последние несколько месяцев.
Я приподнимаю бровь, глядя на него.
— Да, видимо, тебе было тяжело.
Кип выглядит отчитанным, потянувшись за коробкой из пекарни.
— Тут много лучших пирожных Норы, — говорит он, открывая ее.
Внезапно у меня просыпается аппетит, и я тянусь за шоколадным круассаном, все еще мягким и теплым.
Кип достает салфетку для крошек, которую я с благодарностью принимаю.
— Ты ездил в Юпитер и обратно, чтобы купить мне круассаны и кофе? — уточняю.
— Ну, себе я тоже взял кофе, так что это был не совсем бескорыстный поступок, — он поднимает свою чашку.
— Если ты пытаешься «вернуть меня», то должен знать, что для этого потребуется нечто большее, чем выпечка и кофе, — сообщаю я ему, не отказываясь ни от того, ни от другого.
Кип усмехается. Мне понравился этот звук. Я не слышала его несколько месяцев, и это согрело меня до костей.
— Я понимаю, что для этого потребуется гораздо больше. Но ты сейчас признала, что я могу вернуть тебя, — говорит он тоном, полным триумфа.
Черт.
— Я не это имела в виду, — огрызаюсь.
Кип ухмыляется.
— Именно это и имела. У меня все еще есть шанс.
— Не обольщайся.
Хотя в моем голосе звучит горечь, что-то внутри меня оживает, я рада оказаться в знакомом ритме, увидеть знакомую картинку.
В этот момент входит медсестра, чтобы проверить мои жизненные показатели и сердцебиение ребенка с помощью портативного допплерографа17. Я поняла, как он выглядит, потому что в течение первого триместра каждый вечер смотрела на сайте этот аппарат, прикидывая, хорошо это или плохо – иметь возможность определять сердцебиение ребенка.
Решила этого не делать.
Я бы сходила с ума, постоянно пытаясь найти этого маленького засранца, а потом впадала бы в глубокую депрессию, если бы не находила. Я и так нервная.
Как бы то ни было, я пугаюсь, когда медсестра достает эту маленькую штучку, у меня внезапно пересыхает во рту и замирают конечности.
Биение сердца, исходившее от маленькой машинки, является обнадеживающим и желанным звуком, но я не учла присутствия Кипа и не ожидаю от него какой-либо реакции.
У него отвисает челюсть, и он наклюнется вперед, так что его локти упираются в кровать, когда он с благоговением смотрит на мой живот. Если бы я когданибудь попыталась убедить себя, что Кипу наплевать на ребенка, я бы не смогла, только не после этого момента.
Это пугает меня. Переход от такой холодности к такому…
изумлению и преданности.
Я не знаю, что с этим делать. Все материнские гормоны, циркулирующие по моему телу, сделали меня мягкой и требовали простить его и вернуться домой счастливой семьей.
Которой мы не были.
Мне нужно помнить об этом.
Поэтому я отступаю.
Остаток утра я не смотрю на него, не улыбаюсь и не позволяю его нежному выражению лица и чрезмерной заботливости проникнуть
внутрь. Вместо этого я сосредоточиваюсь на том, чтобы собраться, убраться нахрен из больницы и вернуться домой.
Они заставили меня выехать в инвалидном кресле, что подпортило мой имидж: «я все могу сама».
Потом Кип помогал мне забраться в его грузовик и вылезти из него, как будто я гребаный инвалид. Хотелось оттолкнуть его, но грузовик этого ублюдка высокий, и я не могла забраться туда одной рукой. В больнице мне не дали ни одного из хороших лекарств из-за беременности. Поэтому у меня не только пульсирует запястье, но и такое чувство, будто меня сбила машина.
Хотя, почти так и есть.
Я нуждалась, чтобы Кип помог мне забраться в грузовик и выбраться из него, а затем дойти до дома, где он уложил меня на диван с одеялами. Опять же, я могла бы поспорить, но мой диван и одеяла сейчас действительно нужны.
— Я приготовлю ужин, — говорит он после того, как закутал меня, как буррито. — Чего хочешь?
Я поджимаю губы, не желая больше ничего требовать от этого человека.
— Закажу пиццу, — решаю я, роясь под одеялом в поисках телефона.
— Я приготовлю пиццу, — заявляет Кип.
Сердито смотрю на него.
— Пиццерия приготовит пиццу. С соусом «ранчо».