Но: в те секунды, когда оркестр замолкал на секунду, чтобы переменить один марш на другой, делался слышен второй голос станции. Непривычный: вместо гомона, который людям положен, на Охотном ряду стояло шуршание. Шуршали, озираясь, в витых очередях, где у каждого на ладони был записан номер, шуршали в подворотнях арок – за столиками, выполняя какую-то Артему непонятную волокиту, шуршали бабы и шуршали дети. И вдруг – пока барабаны и литавры переводили дух – станции переставало хватать света и чистоты. А потом оркестровый конвейер запускался снова, и выезжающее с него веселье снова подменяло станцию. Лампочки загорались ярче, губы у прохожих натягивались, а мрамор принимался блестеть.
Для настроения еще были лозунги – тоже трафаретные, печатные: «Перечеркнем Красной Линией нищету, безграмотность, капитализм!», «Нет – ограблению бедноты! Да – всеобщему равенству!», «Их олигархи жрут грибы наших детей!», «Каждому – полную норму!» и «Ленин, Сталин, Москвин, Москвин». Лысый Ленин с усатым Сталиным были повешены на стену в золотых рамах в торце станции. Рядом стоял караул из бледных мальчишек в красных тряпочках на шее, лежали цветы: пластмассовые.
Артема, подконвойного, местные как будто и не замечали: у всех, мимо кого он шагал, как-то находились дела поинтересней; ни с одним он не смог встретиться глазами. Но стоило разминуться, как загривок начинало жечь – эти рассеянные взгляды тут же пучками собирались из их любопытных стекляшек.
Он шагал и договаривался с Петром Сергеевичем о том, чтобы тот еще чуть-чуть не умирал и не уезжал никуда, чтобы дотерпел до Артема. Времени всего прошло – час, шансы были.
КГБ сидел с изнанки станции: под полом, по которому топтались одноцветные граждане, имелся еще один этаж, низенький и никому не известный, и вход туда тоже был такой, как будто это шкаф – швабры с ведрами приткнуть куда-нибудь.
Но внутри – привычно все, как везде, как во всем мире – коридор масляно выкрашенный, по пояс зеленым, дальше белым, штукатурка от влаги буреет и пузырится, лампочки вечные болтаются, и вереница комнат.
Конвоир одну отпер, пхнул в нее Артема.
– Мне срочно! Срочное донесение!
– Донесения в армии, – подмигнули ему. – А сюда с доносами.
Пролязгали по ушам, по голым нервам засовом снаружи.
Посмотрел на соседей: женщина с тушевыми глазами и с вытравленной в желтое челкой, остальное в комочек на затылке собрано, и угрюмый малорослый мужик с белыми бровями и ресницами, остриженный как попало. Шкура у него была дубленая и загорелая, как у алкоголиков.
Умбаха в камере не было.
– Присаживайся, – сказала женщина. – В ногах правды нет.
Мужик сморкнулся.
Артем примерился к скамье и остался стоять, как будто от этого быстрее его бы приняли, выслушали и согласились отпустить радиста на все четыре стороны.
– Тоже думаешь, сейчас вот сразу разберутся, да? – вздохнула женщина. – Мы-то третий день тут вот так. И хорошо, может. Они тут разбираются так… Что лучше б и не разбирались.
– Помолчи, – простонал мужик. – Хоть сейчас бы ты помолчи.
– Сюда дядьку передо мной не приводили? – спросил Артем у нее. – С усами такого? – он руками показал, как бессильно свисали у Умбаха усы.
– Не было. И без усов не было. Одни кукуем. Друг друга вон грызем.
Мужик отвернулся к стене и с ненавистью заковырял ее ногтем.
– А ты что натворил-то?
– Ничего не творил. Дядьку вытащить надо.
– А дядька что сделал?
Артем посмотрел на ее телесные колготки, все в шрамах заштопанных, на ее руки – синяя кровь течет под кожей совсем близко, распирает. Глаза из-за черной каймы сперва кажутся большими и страстными, как в последний раз, а на самом деле – нет, обычные. Улыбка морщинистая. Морщины усталые.
– Дядька тоже ничего. Мы с Театральной вообще. Жили и жили себе.
– И как вам там, на Театральной? Хреново, небось? – она посочувствовала.
– Нормально.
– А нам тут говорят, вы друг друга доели почти уже. Врут, что ли?
– Юлька! Ну ты не дура? – окликнул ее мужик.
– Мы-то тут хорошо живем, – вспомнила Юлька. – Нам-то так, в принципе, и насрать, что у вас там, – она подумала, посомневалась. – За грибами-то подолгу стоите?
– Как – стоим?
– Ну вот в конец очереди встал. Каким номером будешь?
– Какая очередь? Деньги есть – купил.
– То есть – деньги? Купоны, что ли?
– У нас тут, – вмешался мужик, – не нужны деньги никакие. У нас кто работает, тот и ест. А не как у вас на вашей Театральной. У нас трудовой человек под защитой.
– Ладно, – сказал Артем.
– Жрите сами ваши деньги, – добавил мужик.
– Ну что ты, Андрюш, напал на него? – заступилась Юлька.
– Подсадили мурло какое-то, а ты ему и титьки еще покажи! – Андрюша харкнул под себя, но как бы и в Артема.
– А то вдруг тебе титьки мои занадобились, – улыбнулась она мужику.
– Я не провокатор, – сообщил сам себе Артем.
– Я вообще ничего не хочу знать, – сказал Андрюша. – Это все не мое дело.
Помолчали.
Артем прислонился ухом к двери. Было тихо.
Посмотрел на часы. Что там Дитмар? Верит ему еще? И сколько еще согласится верить?
– Вообще, что ль, очередей нет за грибами? – спросила Юлька. – А сколько в одни руки дают?
– На сколько денег хватит. Патронов, – на всякий случай объяснил Артем.
– Дела! – восхищенно сказала Юлька. – А если вдвоем прийти?
– Что?
– Тогда обоим дадут, сколько хватит?
– Ну да.
– Зажрались, бляди, – сказал Андрюша. – Ты думаешь, они чьи грибы жрут? Наши с тобой! У нас дети с голоду пухнут, а эти жируют!
– И ничего не пухнут! – испугалась Юлька. – У нас и детей-то нет.
– Я конфигурально. Образно, то есть, я.
Он уставился на Артема с тоской и чувством только что совершенной непоправимой ошибки; заливаясь багровым.
– Он не говорил такого, – попросила Юля Артема. – Хорошо?
Артем пожал плечами. Кивнул.
– За собой последи! – рявкнул Андрюша жене. – Манда! Не балаболила бы, были бы дома. А то тебя Ефимовы ничему не научили!
– Ефимовы-то ведь молчали, Андрюш, – прошептала та. – Их так взяли. Ни словечка никогда от них против… Против.
– Значит, было за что! Было, значит! – шепотом же крикнул он. – Как это – вот так, ни с того, ни с сего людей возьмут и… – он схаркнул. – И всю семью.
– Что – всю семью? – спросил Артем.
– А ничего! Что надо!
– Да я только что сказала-то? Что грибов не хватит на этот год. Что неурожай в совхозе, из-за хвори… Из-за гнили белой. Голодать будем. Ну это же так все! Я ведь это не из головы взяла! А они: клевета… Эта… Пропаганда…
– Кому сказала-то? Дура ты пиздливая! Дементьевой Светке сказала! Ты про Дементьевых не знаешь, что ли?
– У Дементьевых Дашка в консервном цеху стоит, она будто сама не понимает!
– Стоит и помалкивает, значит! Людей не за такое берут! Васильеву за что? Что «Господи, помилуй» перекрестилась! А Игоря вон из сто пятой за что забрали? На перекуре болтал, что на Черкизовскую люди пришли снаружи.
– Из какой снаружи? И что?
– Не из Москвы. Поверху откуда-то. Из другого, типа, города. И без химзы пришли якобы. Ну и что тут такого? В этом-то что? И ясно, что байка. Типа, всех этих иногородних до единого враз замели и тем же днем… – он чиркнул пальцем по горлу.
– Не показывай на себе! – испугалась Юлька.
– Байка, ну? Дурь ведь! Америкосы, га-андоны, все начисто нам снесли, это и дите малое знает, что одна Москва стоит. Какой еще город! А Игорька Зуева на следующий день выдернули. Юдин там слушал, а Юдин тоже… Пнем надо быть, чтобы при Юдине…
– Из какого города? – Артем подобрался. – Из какого города пришли? Эти, на Черкизовской?
– Ага, – сказал ему Андрюша. – Щас я тебе.
Артем оторвался от двери, шагнул к мужику, наклонился к нему.
– Но он ведь говорил? Говорил же? Игорь этот?
– И договорился.
– Скажи! Скажи, важно!
– Ты донос на дядьку своего еще не сдал! Куда столько загребаешь? – недобро усмехнулся Андрюша.
– Идиота ты кусок! Скажи просто! Откуда?! – Артем взял мужика за ворот, накрутил материю на кулаки, прижал к стене.
– Отстань от него! Отстань! – тонко сказала Юлька. – Он ничего, ничего он не знает! Охрана! Люди!
– Хрень это все.
– А если нет?!
– И что? И что, если нет?!
– Да все! Да тогда можно отсюда валить! Из этого метро!
Андрюша, приоторванный от пола, помотал головой. Скривил харю.
– Было б им так хорошо там, лезли бы они к нам?
Артем набрал духу – спорить – и не нашелся.
– Поставь меня. Поставь, где стоял, гнида, – сказал Андрюша.
Артем поставил. Отвернулся, ушел назад к двери.
Хотел упереться в нее лбом – а она раскрылась.
– С Театральной который. На выход!
– Зря, – сказал Артем Андрюше.
– Вот и спросишь у них сам, – харкнул тот.
– Вот, товарищ майор. Это который в диверсии.
– А браслеты? Пускай в браслетиках.
Щелкнули наручниками.
– Вот это, когда сами сознаются… Всегда надо в браслетах, – объяснил Артему товарищ майор, встречая на пороге. – Зови меня Глеб Иваныч. А ты кто?
А Артем уже знал, что это Глеб Иваныч. Голос его хриплый и низкий знал. И ботинки шнурованные.
– Колесников Федор.
Как в паспорте, который ему Дитмар выдал.
– Ну докладывай, Федор.
Глеб Иваныч был кряжистый, крепкий; мясной породы. Лобастая башка лысела, толстые губы румянились. Он был с Артема ростом – не очень, значит, высок; но шире вдвое, а здоровей – вчетверо. Гимнастерка на нем не сходилась, ворот был бычьей шее узок, и в брюках бугрилось.
Сам Глеб Иваныч сел за стол, Артема оставил торчать.
– Вы не того взяли.
– Какого не того? – насторожился майор.
– Умбаха. На Театральной. Он не виноват ни в чем. Перепутали.
– А кого нужно было брать?
– Другого.
– А. Ага. И ты его пришел выручать?
Майор сразу заскучал.