Закрошились искры, зубы хрустнули, пещера накренилась: Дитмар наотмашь съездил Артему пистолетной рукоятью по щеке, по скуле. Потом перехватил по-людски, дулом Артему в лоб: убойный пистолет, «Стечкин».
– Хочешь, чтобы я с трупа твоего его снял?
Артем шагнул назад, думая, как ему успеть уничтожить депешу, а сзади уже ждала охрана. Заломили руки, опрокинули, пригнули к грязи, вырвали конверт из рук. Передали бережно Дитмару. Тот покрутил его в пальцах, попробовал сложить, посмотрел на прожекторный просвет.
– Фотографии, кажется, – сказал он, присев к Артему. – Очень любопытно. Фотографии, которые остановили войну. Красиво, а?
Убрал во внутренний карман.
– Чертовски хорошие должны быть фотографии. И очень должны понравиться именно фюреру, раз больше никому их видеть нельзя. Так? Ну кто откажется от соблазна на такое хоть одним глазочком? Тебе вот – не интересно?
– Где Гомер?!
– Тут где-то. Поищи. У меня времени нет. Мне на Театральную пора. Гуманитарная помощь, выявление агентуры… Ты здесь пока побудь. Обвыкнись… Поработай.
– Они меня не бросят! Летяга! Орден! Они ждут меня! Вам всем хана тут! Слышал, мразь?! Тварь?! Слышал ты, гнида?!
Артем рванулся, но охранники были откормленные, опытные, держали крепко; так и остался на карачках, мордой в грязь воткнут.
Дитмар, прежде чем с корточек подняться, погладил Артема по голове.
– Ждут. Точно, ждут ведь. А я пойду вот и расскажу им, чей ты человечек.
И ласково шлепнул Артема по заднице.
Глава 13Жизненное пространство
Думал, наступит день, когда он ночь отработает; но тут ничего не было – ни ночи, ни дня, и смена была только одна: от начала и до конца. Поили из шланга, считая глотки, воду запасать не позволяли. Нужников не было; туннели, кроме одного, были переплетены сплошь колючей проволокой, как паутиной, не сбежишь, не уползешь. Зверолюди гадили стоя, не отрываясь от работы: мужчины при женщинах, а женщины при мужчинах; вновь прибывшие учились этому в первые же сутки. Учили плетками из колючки. Убивали без сочувствия, дежурно: тех, кто не хотел работать, тех, кто умирал сам и поэтому работать не мог, и тех, кто притворялся уже мертвым из хитрости. Работников не жалели – новых приводили два раза в день, им тоже надо было жрать, а жратвы не прибавлялось.
Каждый раз, когда открывалась железная дверь, когда втаскивали ошалевших новичков, выпихивали их в Шиллеровскую бескрайнюю пещеру, у Артема подкручивало кишки: вот сейчас войдет Дитмар. Обман его вот-вот вскроется: красные отправят солдат с Охотного ряда на Театральную через разорванные гермоворота, через верхний вестибюль, блицкриг обернется бесконечной позиционной войной, и Дитмар вернется, чтобы повесить Артема за предательство.
Когда он придет? Скоро?
Артема ощупали, определили, что силы в нем пока много, и дали ему возить тачку. Забирать у бородатых грызунов отковырянное, отбитое, кидать в тачку и везти в открытый туннель, который шел к Кузнецкому мосту. Поверх шпал лежал настил из досок. По нему нужно было бежать, может, метров триста, и там сваливать землю с камнями в гору, которая уже поднималась до потолка.
У Артема была хорошая работа, это он сразу понял: ему не стали сковывать ноги, и обязали не стоять на месте, а обходить кругом всех прочих, глядя, у кого скопилось больше грунта. Жаль, бежать было некуда. Зато так он смог найти Гомера.
Старик тут только полсуток провел, и еще был в одежде; но уже понял, что можно делать, и чего делать нельзя. Нельзя отлынивать. Нельзя филонить. Нельзя смотреть в глаза, с кем бы ни говорил. А если говоришь, не глядя на человека, такое прощают: на этом заводе земли и тел все равно ничего не слышно уже за шаг.
Гомер, хоть и старый, держался. Не стонал, не плакал. Бил породу сосредоточенно, не быстро и не медленно, не спешил себя спустить. Весь мокрый, землей измазанный, плечи прорваны и испачканы бурым, губы обкусаны.
– За тобой пришел, Николай Иванович, – сказал Артем мимо Гомера. – А теперь, наверное, оба тут останемся.
– Спасибо. Зря, – с ударами выдохнул ему Гомер. – Эта. Сука. Лживая. Мразь. Никого. Не. Выпустит.
– Как-нибудь выберемся, – пообещал ему Артем.
Разговор у них пошел обрывистый: слишком часто нельзя было возвращаться в один и тот же угол, надзиратели замечали и стегали плетками за такое. Плетки были упругие, стальной проволоки, шипы из них во все стороны торчали: один укусит, когда ударят, другой – когда отдернут.
– Ты. Как. Был. На. Театральной.
– Был.
– Видел. Умбаха.
– Его красные арестовали. Донос чей-то. За то, что радио слушал. Забрали и расстреляли. При мне. Не успел поговорить.
– Жалко. Как. Хороший. Мужик.
Забрал Гомеровы куски. Потом у горбатого мужичины с другого конца станции принял груз породы. Потом женщине с вислой грудью помог подняться на ноги, пока надзиратель через каменный туман не увидел. Потом снова к Гомеру.
– Он не один был, Умбах. Еще другие связывались. Люди приходили из другого города в Москву, из Полярных Зорь, наверное.
– Люди. Ну. Люди. Говоришь. Где ж они. Не встречал.
– Красные всех находят, всех метут. Стреляют, на Лубянку увозят, в Комитет. Кто пришел, и кто их видел, и кто о них слышал.
– Может. Боятся. Что. Те Ганзе. Помогут. Против. Них.
Забрал у Гомера новые камни. Потом к пареньку побежал – медленному, скособоченному, недопалому, его поскребыши сгребать. Потом к тощему кавказцу, который намахал целую гору от злого нежелания околевать. Через марево вроде увидел знакомое что-то, но подойти не было повода.
– Так ты веришь мне? Я Мельнику рассказал, Мельник не верит. Говорит – бред.
– Я Умбаха. Сам слышал. Верю. Не понимаю. Но верю.
– Спасибо, дедуль. Спасибо тебе.
– Или. Шпионы. Чьи-то. Агенты. А.
– Не знаю.
Вычистил все. Побежал дальше: кто-то помахал, меня, мол, разгрузи. Случилась радость: Леха-брокер. Измотанный, исстеганный, а лыбится.
– И ты к нам!
– Живой?! – и Артем ему улыбнулся честно; чуть полегчало.
– Слишком ценный кадр! – крякнул брокер. – Чтобы сокращать!
– Не задалось с Легионом, а?
– Не задалось! – Леха, воровато озираясь, помогал Артему накидывать в тачку породу. – Наверное, не мое. От призвания не уйти, – он кивнул на засохшие кучки.
Подскочил надзиратель, огрел цепью и Артема, и Леху за разговор.
Артем вжал голову в плечи, чтобы сберечь. Сбегал в туннель, вывалил тачку, вернулся, огляделся: охрана позвала. К той женщине, которую Артем с полу поднял, чтобы она еще пожила. А она подержалась еще немного, и опять упала. Ей фонарем в глаза, а она все равно темноту только видит. Один охранник Артема автоматом отгородил, другой взялся за арматурину покрепче, примерился – и расколол женщине голову, как яйцо разбил. Артем забыл про автомат, кинулся – и ему арматурой по плечу, и прикладом в челюсть, и на земле сапогами. Пропихнули в рот железный влажный ствол, мушкой нёбо расцарапали.
– Будешь еще, сука?! Будешь?! Встать!
Поставили на ноги, сложили ему эту женщину в тачку: вези.
– Куда?
Дали подзатыльник, проводили в последний путь. Мертвых туда же, куда и грунт. Женщине было в тачке неудобно: ноги свисали, голова разбитая вбок клонилась. Потерпи уж.
На первый раз показали, что с такими делать.
Мертвых надо было везти по дощатому настилу до земляной горы, которая затыкала туннель до Кузнецкого моста. И там сваливать их на насыпь вместе с камнями. Насыпь иногда сползала вниз, одевала голых, забивала им рты и уши глиной и песком. Это были похороны.
Потом Артем не хотел ни к Гомеру, ни к Лехе подходить: надзиратели его приметили. Вместо Гомера были разные – еще крепкие, и уже изношенные, киргизы и русские, русские и азербайджанцы, азербайджанцы и таджики. Каждый давал Артему камни, каждый отнимал у него силы. Скоро перестало хватать минуты, которую он грузил тачку, чтобы ноги отдохнули, а минуты, когда он с тачкой бежал, чтобы руки отошли. Оборачивался на лязгающую входную дверь: не Дитмар? Не за ним?
Терпел, пока не стал падать. Тогда вернулся к своему старику. Тот его ждал; тоже иссякал уже.
– Почему. Красные. Почему. Никто. Не. Знает. Только. Они.
– Не дают никому узнать? Думаешь, у них самих есть связь с Зорями? Держат от остальных в тайне?
– Врут. Зорям. Переговоры. Ведут. А.
– О чем переговоры?
– Черт. Знает. Что. Красным. Надо.
– Голод у них… Грибы гниют. Может, чтобы продовольствие им поставили? А? Если так, там земля есть… Плодородная!
– Ну. Заврался.
Проходил мимо надзиратель, свистнул: ты и ты и ты и ты, живо жрать, ваша очередь. Притащили лохань с помоями, велели нагребать руками. Артем еще не мог даже нюхать такое, а другие чавкали и хлебали, сколько успевали.
Зато Гомера кормили в эту же смену, так что им выпало десять минут без кирки и без тачки.
– Был наверху. По Тверской улице к Театральной пока. И там… Кто-то там охотится за всеми, кто по Тверской идет. Броневик настоящий. Мотоцикл. Четверых их сталкеров положили. Меня… Хотели. Не тронули почему-то. А нашли быстро.
Гомер пожал плечами; потом сложил пальцы пригоршней, зачерпнул баланды, поднес ко рту, понюхал, подумал.
– А потом обратно шел… И не было никого. Дошел. Без химзы, раздетый. И знаешь, что? Под дождь попал.
– Под дождь? – старик поднял взгляд.
– Под дождь, – Артем хмыкнул.
Вокруг, сбившись к корыту по-свинячьи, толкались и лакали наперегонки. Артем этого не видел: видел вместо этого высоких и тонких людей в широкополых шляпах, видел дождь из безоблачного неба, и еще летучие тихоходы.
– Идиот какой, – сказал он себе. – Можешь представить? Иду под дождем и воображаю себе такое… Самолеты… Как дирижабли, что ли. Только с прозрачными крыльями. Как у мух, но большими. Как у стрекоз. И все в таком ярком… Парадном. И тоже дождь. Приснилось, – он сбавил голос от стеснения: зверолюди жрали, нельзя было их отвлекать такой ересью.